Марина Цветаева
- Марина Цветаева "Девять писем" /Сост., пер. с французск., коммент. Ю. П. Клюкина.
Москва, "Дом-музей М. Цветаевой", 1999 г., 160 с., ф. 84х108 1/23, (пер.) 7Бл, тир. 1 тыс. экз., ISBN 5-93015-003-6- Предлагаемый вниманию читателей сборник посвящен небольшой новелле Марины Цветаевой о любви "Девять писем с десятым, невернувшимся, и одиннадцатым — полученным", в основу которой легла переписка поэта со своим берлинским издателем А.Г. Вишняком лета 1922 года. В сборник вошли впервые печатаемый в России беловой текст новеллы на французском языке, подготовленный М. И. Цветаевой для публикации во Франции; перевод этого текста на русский язык с привлечением чернового варианта из рабочей тетради М.И. Цветаевой и текст самого черновика. Также помещаются её стихи берлинского периода, очерк взаимоотношений М.И. Цветаевой и А.Г. Вишняка, истории создания "Девяти писем..." и комментарии.
- Сборник освещает один из лирических эпизодов биографии поэта. Читатель сможет также заглянуть в творческую мастерскую Марины Цветаевой и стать свидетелем процесса рождения художественного произведения, а также ее своеобразного переводческого искусства.
Со своей стороны хочу отметить великолепное оформление книги, выполненное Г. М. Бернштейном. За последние годы (среди засилья коммерческой литературы с аляповатыми обложками) это одна из немногих работ, отличающаяся профессионализмом и изысканностью.
- Марина Цветаева "Неизданное. Семья: История в письмах." /Сост., коммент. Е. Б. Коркиной.
Москва, "Эллис Лак", 1999 г., 592 с., ф. 60х90 1/16, (пер.) 7А с супер., тир. 7 тыс. экз., ISBN 5-88889-034-0- В книгу включена переписка семьи М. И. Цветаевой и ее близкого окружения. Большинство писем публикуется впервые, они добавляют новые черты к портрету одного из великих поэтов ХХ в.
Книга содержит уникальные фотоматериалы из государственных и частных коллекций.
Издание осуществлено при участии Дома-музея М. Цветаевой (Москва).- Рецензия Ильи Кукулина в "Exlibris НГ" (№ 40, 14.10.99):
"ЖИЗНЬ, КРОМЕ ПОДВИГОВ И ГЕНИАЛЬНЫХ ТЕКСТОВ"
В переписке Эфронов-Цветаевых "остались пересуды" и осталась любовь- ЭТА КНИГА — собрание писем большой семьи Цветаевых и их близких: Марины Цветаевой, ее мужа Сергея Эфрона, их детей Ариадны и Георгия, сестер Сергея Эфрона — Веры и Елизаветы и их мужей, друзей всех этих людей, в частности Максимилиана Волошина и его матери Елены Кириенко-Волошиной… В предисловии к тому его составительница и редактор Елена Коркина пишет, что книга сформирована по аналогии с семейным альбомом. И в то же время книга-альбом "раскрыта, как сцена", и историю, которая постепенно возникает в ней, можно назвать "пятиактной трагедией".
В некотором смысле это естественно, даже если не знать о даре и судьбе Марины Цветаевой. Это почти неизбежно для семьи такого социального круга и такого времени: история большинства семей, переживших революции и Гражданскую войну, вовлечена в тяжелые события. При этом тиф, голод, нищета, кто бы их ни переживал, осознаются не только как личные несчастья, но и как часть исторической катастрофы — впрочем, это может быть не только во время революций. До и во время революции на семьи Цветаевой и Эфронов обрушилось столько несчастий, что и для того времени много. Мать Сергея Эфрона, народоволка Елизавета Дурново-Эфрон и его юный брат Константин Эфрон покончили с собой в Париже (Елизавета Дурново была в политической эмиграции) в 1909 г. Другой брат — Петр Эфрон умер в 1914 г. от туберкулеза. Но в письмах не возникает картины обреченной семьи. Несчастья воспринимаются как часть большой и насыщенной жизни, члены семьи не чувствуют себя в каком-то исключительном, отчаянном положении. С этими людьми так вышло — и не то чтобы они все перенесли бездумно, нет, думали и осмысливали. Но нет ощущения — ни у них, ни у окружавших их людей, — что несчастья вырывают их из мира, ставят в особую ситуацию. Они жили, радовались жизни, стремились многое сделать и осознать — иногда удачно, иногда нет.
Книга входит в серию "Марина Цветаева. Неизданное", которая публикуется в издательстве "Эллис Лак". До этого издательство выпустило семитомное собрание сочинений Цветаевой и ее подробную биографию, написанную Анной Саакянц. В серии "Неизданное" предполагается выпустить восемь книг, которые, по словам Е.Коркиной, "принадлежат к жанру так называемой "домашней письменности" (термин [культуролога] П.М. Бицилли) — это письма, записные книжки, дневники". Вышли пока две — рецензируемое издание и "Сводные тетради".
Все книги серии так или иначе связаны с Мариной Цветаевой, но большинство из них написаны не только Цветаевой: это дневники дочери и сына поэта, обширная переписка Цветаевой с Борисом Пастернаком и др. Вот и в этой книге Цветаева — только один из авторов.
Причем автор, равноправный с остальными. Марина Цветаева в этой книге — в первую очередь частный человек, как и все, кто писал письма. Не всегда здравомысленная, временами резкая и несправедливая, не всегда замечающая людей вокруг себя, иногда тонко проницательная и внимательная, восторженная и несчастная в своих дружеских и любовных стремлениях.
Конечно, невозможно забыть при чтении этих писем, что Цветаева — выдающийся поэт. Но книга построена так — да и письма таковы, — что Цветаева вызывает сочувствие, скорее, как один из этого круга, а не как бодлеровский поэт-альбатрос, затерянный среди обывателей. Да нет, не обывателей. Открытое, пронизанное интересом к людям пространство отношений, возникающее в книге, вообще исключает подобное разделение.
"Самое лучшее, самое красивое, высшее, что есть у человека, это его собственная песня. Какая-то песня звучит ему всегда… и тайно и явно. <…> Другие говорят про него: он вот такой-то и характер у него такой-то. А он улыбается про себя, потому что песню свою один только он знает.
Старайся понимать и слышать не только свою песню, но и других".
(Елизавета Эфрон, надпись на фотографии, 1900-е годы.)
Книга состоит из пяти частей. А перед ними — раздел "Действующие лица". Фотографии, цитаты из дневников и писем этого круга, шуточные стихи художницы Юлии Оболенской, бывавшей на даче Волошина в Коктебеле. Многие фотографии публикуются впервые.
Первая часть — "Медведевы детки" (по цитате из стихотворения Цветаевой). Знакомство совсем юной Цветаевой с Волошиным, поездки в Коктебель, знакомство с Сергеем Эфроном и решение о замужестве, выяснение отношений с родными и знакомыми (решение о браке с обеих сторон некоторые из них сочли слишком поспешным), свадебное путешествие по Франции и Италии. При всех конфликтах (впрочем, не так их было и много) круг Волошиных и Эфронов был необыкновенно дружелюбным. Был в их отношениях оттенок инфантильной восторженности, но все же отношения были по-настоящему теплыми. Была, видимо, особая атмосфера тесных и веселых отношений с бесконечными шутками, местным фольклором, прозвищами и т.п. Цветаева выпустила две книги стихов, Сергей Эфрон — книгу рассказов, но все это тоже воспринимается отчасти как событие из жизни компании.
Тогда почта работала хорошо, письма по Москве, видимо, носили за день. Некоторые письма — обстоятельные, какие и теперь пишут, а некоторые вроде нынешних записочек по е-mail"y или сообщений на автоответчике.
Или, например, уж и вовсе непривычное для нас развлечение: влюбленные Марина и Сергей едут из Коктебеля в Москву и на промежуточных станциях кидают открытки в Коктебель. "Милая Вера и Лиля! Лозовая. Ем борщ. Почти все, что дано на дорогу, съедено. Спасибо. Привет. Сергей".
Следующая часть — "Туманная монашка" — опять же названа по цитате из стихов: Первая мировая война. Сергей Эфрон работает братом милосердия в санитарном поезде, учится в Московском университете, пробует играть в театре у Таирова (недолго). Марина Цветаева в разнообразных влюбленностях, но при этом помнит о Сергее. Может быть, ее чувство к Сергею было близко к материнской заботе — или просто она ощущала себя сильнее его (и не без оснований)? Рождение второй дочери. Письма из роддома к пятилетней дочери Але и сестре мужа Елизавете Эфрон — почти такие же, как пишут сейчас.
"Разлука" — письма после революции, когда Сергей Эфрон был офицером в белой армии, принимал участие в Кубанском походе Добровольческой армии. Цветаева — в гуще жизни и терпит большие несчастья. Пишет в голоде и холоде грандиозную поэму "Царь-Девица" — и в то же время у нее в приюте (отдала на время, потому что не могла прокормить) умирает младшая дочь Ирина. Тяжелые и неприятные выяснения, кто в этом виноват. При всех романах — а для Цветаевой они, вероятно, отчасти выполняли функции наркотика, чтобы забыться, — она помнила двух человек: сестру Анастасию и Сергея. В письме к Анастасии: не уезжаю из Москвы, чтобы он мог меня найти (жалко, кстати, что в книге это письмо не перепечатано). Когда в феврале 1921 г. узнает, что Сергей жив, — пишет ему потрясающее письмо, в этом издании оно впервые воспроизведено целиком. "Не пишу: целую, я вся уже в Вас — так, что у меня нет уже ни глаз, ни губ, ни рук, — ничего, кроме дыхания и биения сердца".
"Письма оттуда" — письма из эмиграции, от Сергея Эфрона сестрам, оставшимся в СССР. Первые годы — возвращающееся чувство катастрофы. С Мариной жить тяжело, разъезжаться не хочется. Во Франции единственное мясо, которое они могли себе позволить, — конина. Ездили летом на море, но жили в самом дешевом "частном секторе". У Марины возрастающие проблемы с публикациями. У Сергея — работа в эмигрантских газетах, увлечение театром и кино, параллельно — все большее увлечение Советским Союзом. "Читала ли "Разгром" Фаддеева? Одна из лучших книг последних лет — Верно?" (из письма к сестре Елизавете в Москву от 20 июля 1928 г.)...
Марина, кажется, единственная относительно понимала (при всей любви к мужу), куда едет.
Последняя часть — "Ханский полон" (по названию стихотворного цикла Цветаевой), про жизнь Эфронов-Цветаевых в Советском Союзе. И конец: война, эвакуация и... веревка. Финал книги — письмо сына, Георгия Эфрона к Елизавете, о гибели Марины.
Но странное дело. При всей тяжелой нервности, при всех несчастьях и нескладице этих жизней возникает чувство реальности прожитого. Не только из-за того, что было много событий, что эпоха была исторически значимая, но еще и потому, что при всей странности, часто "угарности" отношений в этой компании они как-то психологически остры и ощутимы. Люди иногда плохо, иногда хорошо, но были открыты друг другу, любили друг друга, часто были привязаны и помнили друг о друге.
Перед составителем книги стояла сложная задача. Надо было дать письма, из которых возникала бы история семьи. Видимо, при составлении были ограничения отчасти внешнего характера: во-первых, объем, во-вторых, дать максимум неопубликованных писем и минимум уже публиковавшихся. Тем не менее некоторые пробелы непонятны — при том что принципы составления книги не совсем ясны и нигде четко не описаны. Непонятно, например, почему за период 1915-1917 годов для книги взято так мало писем Веры и Елизаветы Эфрон — многие не опубликованы.
Возможно, стоило включить в книгу побольше писем цветаевской дочери Али — Ариадны Эфрон. В 7-8 лет, судя по письмам в этой книге и в семитомнике, Аля была действительно необыкновенным ребенком, странным по уму и точности наблюдений. Письма явно писались не под диктовку матери, а поверить, что их писала маленькая девочка, трудно. В томе 6 семитомника есть ее письмо к Ахматовой, написанное в восемь лет (1921 г.). "Эта белая птица — во всех Ваших стихах, над всеми Вашими стихами. И я знаю, какие у нее глаза. Ваши стихи такие короткие, а из каждого могла бы выйти целая огромная книга. <…> Из Марининых стихов к Вам я знаю, что у Вас есть сын Лев. Люблю это имя за доброту и торжественность". Потом стало как-то по-другому. А еще потом, через много лет, были совсем другие письма Ариадны Эфрон — из ссылки, к Борису Пастернаку.
Еще один недостаток книги — не очень подробные примечания. Составитель Елена Коркина объясняет в предисловии: "Эта книга… не "литература"; для понимания истории, в ней рассказанной, нужен не столько исторический контекст и аналогии, сколько — а возможно только — сочувственное внимание". Но это странное объяснение. Аналогии у каждого читателя, вероятно, найдутся свои, сочувственного внимания эти письма требуют несомненно, но для лучшего сочувственного понимания все-таки нужен исторический контекст. Стоило бы дать хотя бы краткие биографии персонажей и дать схему родственных связей (потому что во всех этих замужествах и разводах легко запутаться).
Тем не менее книга получилась хорошая. Пользуясь строкой Бориса Пастернака, от компании друзей и родственников не только "остались пересуды" — их история действительно помогает понять время, в которое они жили. А еще видно, что далеко не все зависит от времени. Перепады настроения, углы характеров, живые лица.
О Марине Цветаевой
- Вероника Лосская "Песни женщин: Анна Ахматова и Марина Цветаева в зеркале русской поэзии ХХ века."
Москва, ГУП "Редакция журнала "Московский журнал. История государства Российского", 1999 г., 320 с., ф. 60х90 1/16, (обл.), тир. 3 тыс. экз., ISBN 5-87126-003-10- Автор книги В. Лосская, доктор наук, профессор литературы Парижского университета (Сорбонны), много лет посвятила изучению творчества М. Цветаевой и А. Ахматовой. Настоящяя публикация — итог этих исследований, попытка найти и сравнить истоки поэтической духовности двух таких разных, но одинаково равновеликих поэтов нашего века. Доверительный стиль изложения, нетрадиционный подход к раскрытию темы, убедительная аргументация и оригинальный язык перевода — все это придает русскому изданию особый колорит и привлечет внимание не только исследователей современной поэзии, но и широкого круга читателей.
Издание осуществлено при участии музея-квартиры М. Цветаевой в Болшево.
Окружение
- Диана Левис Бургин "София Парнок. Жизнь и творчество русской Сафо." /Пер. с англ. С. И. Сивак.
Спб, "ИНАПРЕСС", 1999 г., 512 с., ф. 70х90 1/32, (пер.) 7Бл, тир. 1,6 тыс. экз., ISBN 5-87135-065-8- Это издание является естественным продолжением и своеобычным дополнением однотомника стихотворений замечательного русского поэта Софии Парнок, выпущенного в свет этим же издательством в 1998 году. Активный читательский интерес выкристализовал это русское издание, посвященное творческой и личной биографии поэта.
До недавнего времени образ С. Парнок обитал в сумраке полушепота и полузабвения. Стихи ее цитировались сквозь зубы, факты биографии замалчивались. Даже рецензии "новой волны" писали о ее стихах со смущенным расшаркиванием, — что мол де не все принимаем однозначно, а что-то весьма коробит".
Как большой русский поэт София Парнок предъявила себя очень поздно, уже на закате дней, на подступах к небытию, и тем ярче и откровеннее звучали ее любовные стихи, выйдя за границы герметизма и самодостаточности, отбросив все прежние культурные аллюзии, поправ тем самым негласные "нормы цивилизованного общежития". Лирика — беззащитная и жалкая, умоляющая, алчущая со-участия, — вот перечень последних завоеваний поэта.
Любовь и страсть женщины, откровенно показанные С. Парнок, смущают дневниковостью и узнаванием деталей "любовного быта", лишают читателя/читательницу этих стихов нездешнего серафического тела, прижимают к вязкой почве, опускают в тьму и тесноту желания, уличают и жалят его/ее. И именно эти качества не позволят когда-нибудь позабыть тусклое и угрюмое, как "огнь желания" свечение "Большой Медведицы" и поспешную, как сборы перед последней разлукой сутолоку "Ненужного добра".
Чтение биографии Софии Парнок в бескомпромиссном изложении Дианы Левис Бургин, исследователя русской литературы, профессора Бостонского университета (США), вынуждает озадачиться редкими для русской литературы "женскими" вопросами. Как? Почему? По какому праву?
Сила Софии Парнок, присваивающая женское тело — соматическое, откровенное и прекрасное, необорима. Она словно изымает его из "мужского" мира, помещает в архаический дородовый дискурс неведомого и тревожного. С этим ничего нельзя поделать. С этим следует считаться.
Женский мир интенсивного, опрокинутого, бесправного равновесия, так старательно выстраиваемый всю жизнь Софией Парнок, обнаруживает себя, как предмет изучения только теперь, когда литературоведов, наконец, заинтересовали травматические истоки письма в связи с медиумическими интенциями ритмизованной речи. Тем интересней в "интенсивном" случае Софии Парнок изучение преображающей силы стиха, его воздействия на низменную и низкую пульпу жизни, что так занимает американскую исследовательницу.
(Н. Кононов, вступление к книге)
Серебряный век
- Зинаида Гиппиус. "Дневники." В 2 тт. / Под общ. ред. А.Н.Николюкина.
Москва, НПК "Интелвак", 1999 г., (пер.) , тир. 5 тыс. экз., ISBN 5-93264-005-7, т.1 — 736 с., ISBN 5-93264-006-5, т.2 720 с., — ISBN 5-93264-007-3- Рецензия в "Exlibris НГ" (№ 36, 16.09.99):
- ЗИНАИДА ГИППИУС — личность странная и, по сути, не слишком понятая: большинство культурных читателей про нее слышали, но мало кто внимательно читал. Дневники она писала с 1890-х годов до 1940-го. По отдельности тетради разных лет печатались в альманахе "Минувшее", журнале "Наше наследие" и т.п., а вместе публикуются впервые. Дневники, пожалуй, лучшее, что написано Гиппиус. Одна из наиболее впечатляющих черт — трезвость автора, в том числе и по отношению к себе (например, с мрачноватой иронией Гиппиус отмечает, что малознакомые люди должны скорее не любить ее). Возникает образ человека, трудного для других и для себя, но стремящегося к предельной безыллюзорности. Видела она много — и в предреволюционное время, и во время революции, и в эмиграции — и стремилась продумать это до конца.
Рецензия Ильи Кукулина в "Exlibris НГ" (№ 37, 23.09.99):
НЕРВНАЯ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТЬ И ПОИСКИ СВОБОДЫ
Дневники Зинаиды Гиппиус пестры и потому особенно значительны- ЗИНАИДА ГИППИУС (1868-1945) в истории литературы воспринимается скорее как человек, чем как автор: отчетливые, резко характерные психологические черты и гораздо менее ясная литературная репутация. И это при том, что написано ею много, а стихи и проза издавались много раз. В последние годы было несколько больших хороших переизданий. Известны странные "декадентские" манеры Гиппиус, ее шокирующая привычка смотреть, "изучая" человека сквозь лорнет, яркие наряды, иногда полумужские, со скрытым привкусом эротизма. Но, по-видимому, произведения Гиппиус прочтены и поняты меньше, чем философские и литературные, сочинения ее мужа Дмитрия Мережковского.
Теперь есть возможность посмотреть на эту глубокую и удивительную женщину "изнутри": впервые собраны и изданы практически целиком ее дневники. Дневники эти — текст, важный и для понимания эпохи (а дневники приведены за полвека — с 1893 по 1940 год, последние дополнения сделаны в 1943-м), и как значительный опыт самоанализа.
Отдельные части дневников Гиппиус выходили и раньше — отдельными изданиями, а также в журналах русского зарубежья ("Возрождение", "Новый журнал"), в последние годы в России — в журналах и альманахах ("Звезда", "Наше наследие", "Звенья"). Впервые в этом двухтомнике опубликована "Записная книжка 1908 года"
Дневники Гиппиус чрезвычайно разнородны. Дневники в традиционном понимании этого слова Гиппиус вела, кажется, в основном в периоды исторических катастроф (Первая мировая война, Февральская и Октябрьская революции, подготовка Второй мировой войны), когда каждый день, хотя бы и тусклый, ощущался как часть большого события. В двухтомник включены также литературно-критические статьи Гиппиус, регулярно публиковавшиеся в 1900-е годы под псевдонимом Антон Крайний в журналах "Новый Путь" и "Весы", а потом вышедшие отдельной книгой "Литературный дневник". Это в самом деле близко к стилизованному дневнику: размышления над новыми книгами и журналами соединены с переживанием актуальных в тот момент проблем религии и культуры. Но и "для себя" Гиппиус вела специальные тетради по отдельным темам: "Contes d`Amour" ("Сказки любви"), в которую молодая женщина записывала свои любовные переживания, или "О Бывшем" — тетрадь о религиозно-психологических экспериментах четы Мережковских по созданию тайного кружка, "новой церкви", в котором бы осуществлялось новое религиозное сознание.
Понятно, что и литературная обработанность этих дневников различна. Некоторые дневники времен революции — страшные — Гиппиус опубликовала в эмиграции, видимо, придав им более отделанный вид и исключив имена многих оставшихся в России. Некоторые имеют принципиально "внутренний" вид — такова, например, тетрадь "Воображаемое" (1918). По сути, это цикл неотправленных любовных писем. Но в тогдашней русской литературе уже было осознание того, что у интимных заметок может быть особое литературное качество — наиболее известен в связи с этим Василий Розанов, но Гиппиус, видимо, примерно в то же время что-то открыла для себя и сама, и в обработанных дневниках 1919-1920 годов это заметно.
Несмотря на всю разнородность жизни Гиппиус, жизнь эта была подчинена во многом достаточно цельным задачам, которые она решала часто совместно с Дмитрием Мережковским. Наиболее сомнительный и (для современников) скандальный аспект деятельности Гиппиус" Мережковского — создание "новой церкви", для чего был создан тройственный союз из этой супружеской четы и религиозного публициста Дмитрия Философова. Они часто снимали одно жилье, но это не был "брак втроем", и цель была другая: Гиппиус разработала особые религиозные обряды, которые они должны были совершать втроем (иногда в чуть большем составе) в дни православных праздников и этим на практике создать новые формы любви, которая выше секса.
Атмосфера этих тайных собраний была душно-восторженная. Знакомые" в том числе Николай Бердяев, обвиняли супругов в сектантстве. Гиппиус же считала эти собрания для себя невероятно важными, отмечала каждую годовщину Страстного Четверга 1901 года, когда был заключен тройственный союз.
Но дневники теперь опубликованы вместе, и одни их части бросают свет на другие. Странная религиозная "самодеятельность" резко контрастирует с мужественной трезвостью и твердостью, проявленной Гиппиус во время революции. Если в ее стихах той поры есть явственно истерические ноты — дневник поражает совсем другим. "Надо серьезно записать все, и сегодняшнее, и вчерашнее. Спокойно. Я могу". "Будем записывать, пока есть силы и разум". Постоянное самоуговаривание: не надейся и другим не позволяй. Это все надолго. Немцы не помогут. Белое движение захлебнется. Белогвардейцы и генералы не понимают России и новой действительности.
"Ощущение лжи вокруг — ощущение чисто физическое. Я этого раньше не знали. Как будто с дыханием в рот вливается какая-то холодная и липкая струя"
Видимо, Зинаиду Гиппиус на протяжении всей жизни волновала проблема свободы и равенства людей, но ее политический аспект воспринимался как производное от личного, интимного. По дневникам возможно проследить, как Гиппиус на протяжении многих лет — и в молодости, и в зрелости — возвращается к одним и тем же проблемам, например: как возможно в любви равенство любящих разного пола? Как соотносятся любовь и секс? Равноправную свободу близких людей она воспринимала как религиозную задачу (и это глубоко и важно), но к религиозно-общественному восприятию были примешаны личные сексуальные неврозы. Однако, кажется, в Серебряном веке это было не только у Зинаиды Гиппиус. В атмосфере кризиса русского религиозного сознания у людей необразованных наступало равнодушие к церкви, а у эстетов из кругов интеллигенции двух столиц этот кризис иногда приводил к разнообразным религиозным экспериментам.
Видно, что Гиппиус была человеком трудным не только для других, но и для себя. То, что воспринималось "снаружи" как высокомерие и снобизм, "изнутри" воспринимается иначе. То есть да, и сильный снобизм тоже, но еще и неврозы, мучившие ее в отношениях между людьми. Манерная "поза" часто бывала болезненной. И — что еше более понятно — русский максимализм, примерно как у разночицев-заговоршиков 1860-х годов, только перенесенный на другие основы, примененный к другим целям.
Гиппиус стремилась по возможности продумывать многие проблемы до конца. Не всегда получалось, но в целом ее самодисциплина внутренней честности вызывает уважение.
- И в тесности, в перекрестности, —
Хочу, не хочу ли я —
Черную топь неизвестности
Режет моя ладья.
Чего в дневниках нет? Почти нет общественной деятельности, особенно на раннем этапе. В Варшаве 1920 года формировался повстанческий военный отряд, который должен был сражаться с большевиками, и Гиппиус работала в его "пропагандистском отделе". Об этом она пишет. Но в начале 1900-х она ездила с Мережковским по скита" русских старообрядцев м сектантов. По-видимому, Мережковских тогда интересовала возможность религиозного противостояния государственной власти и "самодеятельной" выработки новых отношений между людьми — в атмосфере тайного коллективного противостояния. Об этом в дневнике нет ничего. Нет и описания Религиозно-философских собраний в Петербурге — есть только краткие замечания. При организации этих собраний Гиппиус и Мережковского, по словам немецкого культуролога Ютты Шеррер, интересовало "отношение церкви к государству и обществу... к семье, культуре, искусству и науке". А в дневниках Гиппиус интересует в первую очередь отношение этой общественной деятельности к "Главному" — новому религиозному "строительству".
Недостаток этого объемного издания — отсутствие фотографий. В дневнике они были бы уместны.
В книге достаточно грамотные примечания (некоторые требующие комментариев факты оставлены без справок — но, видимо, были ограничения по объему) и, что особенно приятно, большой и очень качественный именной указатель (например, при указании имен писателей есть отдельные ссылки, на какой странице упомянуто то или иное произведение).
Рецензия Виктора Малеева в "Книжном обозрении" (№ 38, 20.09.99):- В этом двухтомнике собраны все известные на сегодняшний день дневниковые записи Зинаиды Гиппиус, охватывающие период с 1893 года по 1940-й, в России и эмиграции. З.Н.Гиппиус {1869-1945) — одна из центральных фигур Серебряного века, писательница и поэтесса, критик и публицист, декадентка и феминистка, ярая противница большевиков... Дневники Гиппиус — это ценнейший документ эпохи, произведение редкой художественной и эмоциональной силы. Свои статьи Гиппиус печатала под псевдонимом Антон Крайний, и не случайно: и в жизни, и в литературе она всегда придерживалась крайних, абсолютно бескомпромиссных взглядов и позиций. Предельная откровенность в "Contes d'amour (Дневнике любовных историй)" 1893-1904 гг. сменяется безудержной яростью в записях 1917 года. Безапелляциоиностъ оценок, точность характеристик, убийственная ирония, подлинная страсть и неприкрытая пристрастность, блестящий ум и знания — все это делает чтение дневников Гиппиус занятием поистине увлекательным.
- Максимилиан Волошин "История моей души" (серия "Символы времени")
Москва, "Аграф", 1999 г., 480 с. (пер.)- Рецензия Дмитрия Дмитриева в "Exlibris НГ" (№ 38, 30.09.99):
НЕЗНАКОМЫЙ ЗНАКОМЫЙ ВОЛОШИН
Дневник поэта впервые опубликован в полном объеме- СЛОЖИВШИЙСЯ у отечественного читателя за годы советской власти устойчивый образ поэта и художника, "певца пустынной Киммерии" претерпел серьезные изменения еще после выхода в свет номеров "Нового Мира" (1988 — № 2) и "Юности" (1988 — № 10) со стихотворениями "Гражданская война", "Матрос", "Северо-восток", поэмой "Россия", а также после первых публикаций его мемуарной прозы и дневников, осуществленных Давыдовым и Купченко (Путник пo вселенным. — М.: Сов. Россия" 1990 История моей души. — М: Книгa, 1991): широкому кругу любителей литературы открылcя незнакомый доселе Волошин — пронзительный, мужетвенный, злой, "страдающий за всех пророк". Ныне Владимир Петрович Купченко, немало сделавший для того, чтобы поэт занял наконец свое место в истории литературы, подготовил новую книгу — наиболее полное собрание дневников Волошина, состоящее из впервые напечатанного без купюр главного дневника — "Истории моей души" (1904-1916), опубликованных впервые дневников 1901-1903 годов, и "дорнахского" 1914-го, "Записей психоанализа" 1926-го и "Биографической канвы" 1931 года.
Биография Волошина сама по себе содержит поистине уникальный материал, во многом предопределяющий жанровое многообразие дневниковых записей. Повествования о том, как поэт переправлялся на лодке из Одессы в Крым с матросами-большевиками, демонстрируя при этом чудеса храбрости (переводил под обстрелами стихотворения Аири де Ренье), и рассказ о генерале Марксе, которого Волошин спас от белогвардейской расправы, похожи на остросюжетный боевик. История взаимоотношений поэта с художницей Марией Сабашниковой развивается в духе нетрадиционного любовного романа. Всеобъемлющая событийная панорама позволяет рассматривать дневники как часть романа-эпопеи о судьбе РОССИИ — "страшной безумной судьбе". В числе волошинских записей — философские заметки, размышления о целях и задачах искусства, стихи, наброски, этюды, портреты современников.
"Я зеркало. Я отражаю в себе каждого, кто становится передо мной", — пишет автор. У зеркала задерживаются Бальмонт м Брюсов, Белый и Вячеслав Иванов, Мандельштам и Эренбург, Марина Цветаева и Елизавета Дмитриева (Черубина де Габриак) — запечатленные зорким взглядом живописца и отображенные точным словом писателя. "Я совсем не могу видеть и читать в сердце другого. Я занят собственным анализом", — сокрушается Волошин: разделяя понятия "видеть" и "читать", поэт мучительно ищет пути их воссоединения.
Жизнь Максимилиана Волошина — кропотливый труд по обретению душевного равновесия. "Никогда ни у кого не видала такого разделения ума и сердца... У Вас есть такая двойственность", — читает Анна Рудольфовна Минцлова по волошинской руке. Имеете с тем природа дуализма писателя неоднородна в разные периоды его жизни. "Двойственность для меня не страдание, а основа счастья", — пишет двадцатичетырехлетний Волошин. На смену конфликту души и тела в дневниках 1901-1903 годов приходит конфликт доброго и злого начала в человеке. Не случайно в записях 1905-1906 годов часто упоминается доктор Джекль (Джекил) мистер Хайд из повести Стивенсона. "Нет добра и зла" — для меня это не вывод, а откровенность", — такова мировоззренческая точка отсчета писателя. Он увлекается оккультизмом, изучает мировые религии, пытаясь обрести своего Бога: борьба с Хайдом внутри себя — лишь промежуточное звено в поиске истины.
"Стихия зрения — рисунка диаметрально противоположна стихии слова", — утверждал Волошин в начале своего пути. Похоже ему все-таки удалось совместить живописный (математический) ум и эссенцию воли (слово), привести их к одному знаменателю. Не в этом ли кроется первопричина осознанного поэтом выбора: находиться в гуще событий и стоять "над схваткой", не отождествляя себя ни с теми, кто хочет "сковать Россию", ни с теми, кто хочет "весь мир пересоздать"?..
— читаем мы запись 1909 года, с каждой последующей страницей все больше убеждаясь в том, что это в полной мере сбылось...
- "Я молюсь по утрам, чтобы мне было дано:
Быть внимательнее к людям.
Острота видения.
Понимание алфавита событий.
Находить для каждого
впечатления имя и отмечать
его знаком"
- Самуил Киссин (Муни). "Легкое бремя". Стихи и проза; Переписка с В.Ф. Ходасевичем.
Москва, "Август", 1999 г., 416 с.- Рецензия Михаила Тростникова в "Exlibris НГ" (№ 38, 30.09.99):
СИМПТОМ СЕРЕБРЯНОГО ВЕКА
"Я камень. Я безвольно-тяжкий камень..."- ЗНАМЕНИТЫЙ бард Евгений Клячкин тридцать лет назад пел "О, век несытого количества, // Когда излишества не в моде!//Вы — безусловное излишество, //Вы — как цветок на огороде". Слова, которые можно было бы поставить эпиграфом к изданию этой книги. Не к самой книге, а именно к факту ее выхода в свет.
Самуил Киссин. Симптом, а не тип литературной Москвы начала века, человек, который, в сущности, ничего не написал, точнее, не дописал, а то, что все-таки зафиксировал на бумаге, было недоработано в смысле качества и хуже, чем могло бы быть написано. Это Ходасевич.
Бледная тень великого поэта, зять Мижуев при Ноздреве, одно из тех никчемных и ненужных, не приспособленных к жизни созданий, которые наводняли литературные салоны начала века, заполоняли редакции, тусовались (как теперь говорят) везде и всюду, образовывали группы и общества, не произведшие ничего, кроме манифестов, создавали журналы-однодневки и в конце концов прошли сквозь жизнь, как астероиды, не оставив ни тени, ни следа. Это расхожее представление квазифилологической, а больше околофилологической общественности.
Морально разложившийся мелкий мистик, сметенный, как и прочая накипь, очистительной волной революционного шквала (сохранен стиль оригинала). Об авторстве этой точки зрения умолчим.
Поэт, в полной мере отразивший осколочность, раздробленность, противоречивость мира и человека в этом мире, тоскующий по цельности, явности и явленности, воспринимающий конец всемирной истории, апокалипсис русской поэзии и закат Европы как недовоплощеганосп", несостоятельность. Творческую и человеческую. Себя и мира. Это Инна Андреева, крупнейший специалист по Ходасевичу, автор послесловия к рецензируемой книге. Собственно, послесловием "Свидание у звезды" (название статьи Андреевой) можно назвать весьма условно. Это полноценное монографическое исследование жизни и творчества Муни, занимающее чуть меньше трети общего объема книги. Исследование, адресованное крайне узкому кругу специалистов по эстетике Серебряного века, которое тем не менее может служить учебным пособием для студентов, специализирующихся по анализу художественного текста.
Это послесловие с коммерческой точки зрения — самая ненужная часть в книге. Люди, походя интересующиеся поэзией начала века, удовлетворятся очерком Ходасевича, который, как и весь. "Некрополь", давно стал хрестоматийным. Они перелистают книгу, найдут там отголоски Ахматовой ("Не в треуголке на коне,// В дыму и грохоте сражений,// Воспоминаешься ты мне,// Веков земли последний гений.// Не средь пустынь, где веет прах,// Не в Риме в царских одеяньях, — // Ты мил мне в пушкинских стихах// И в гейневских воспоминаньях" — Наполеону), Анненского (Я камень. Я безвольно-тяжкий камень,// Что в гору катит, как Сизиф, судьба; или: О нет, не у любви в плену,// Не под ярмом тяжёлым страсти//Я нить неровную тяну// Под звон ненужных мне запястий), позднего Северянина (И в ясности, всегда осенней,// Звучит безгорестною чайкой//Твоё ласкательное пенье// Офелия, Суоми, Айко), разумеется, Блока, Брюсова, Белого и в первую очередь Ходасевича, — после чего с чистой душой закроют книгу, чтобы никогда к ней более не возвращаться.
Вместе с тем для человека, желающего постичь суть эпохи, проникнуть в нее изнутри, эта книга подобна бокалу драгоценного старого вина. Она требует особой атмосферы, ауры. Ее содержание, композиция, оформление возможны исключительно в том виде, в каком она предстает читателю. Фактически перед нами полное академическое собрание сочинений (поэзия, проза, bon mots, переписка) одного из самых удивительных литераторов начала века, соответствующим образом откомментированное и проанализированное.
При таком подходе к изданию постепенно вырисовывается истинная роль Муни — человека, непонятно чем занимавшегося и благодаря чему сохранившегося в истории русской культуры.
Во всех мемуарах о Муни вспоминают как о личности крайне незаметной: он не выступал на публичных чтениях (хотя регулярно присутствовал), не печатал своих произведений (при жизни опубликовал 18 стихотворений и рецензий), не выделялся в общественной и литературной жизни (хотя принимал участие во многих группировках), Инна Андреева называет его "принципиальным дилетантом". Мне кажется, что это не совсем так. Муни как человек, философ, литератор становится понятен, если вспомнить хрестоматийное стихотворение Цветаевой "Прокрасться". Быть Лермонтовым на Кавказе и не написать ни единой строки, не оставить ни одной акварели; быть Бахом, но не написать ни одной ноты, быть, добавим от себя, Оскаром Уайльдом, но прожить тихую и незаметную жизнь. При этом оказать огромное внутреннее влияние на таких столпов русской поэзии, как Белый и Ходасевич, а последнего просто спасти от самоубийства. Самая незаметная и, возможно, самая символическая фигура начала века, — вот что имел в виду Ходасевич, называя Муни симптомом, а не типом.
- "Москва и "Москва" Андрея Белого" Сборник статей / Отв. ред. М.Л.Гаспаров; Сост. М.Л.Спивак, Т.В.Цивьян.
Москва, "Российск. гос. гуманит. ун-т", 1999 г., 512 с., (пер.) , тир. 2 тыс. экз., ISBN 5-7281-0051-1- Рецензия Ильи Петрова в "Книжном обозрении" (№ 41, 11.10.99):
КРИВУЛИ АНДРЕЯ БЕЛОГО- ДАННЫЙ сборник составлен по материалам научной конференции "Москва и "Москва" Андрея Белого". Разумеется, не все статьи, вошедшие в книгу, посвящены Москве, увиденной "глазами Андрея Белого", довольно много материалов связано с Н.В.Бугаевым, отцом писателя и прототипом, как полагают исследователи, профессора Коробкина, персонажа романа "Москва". Есть, впрочем, статьи и собственно о Москве, скажем, очень интересная работа Н.Кожевниковой "Улицы, переулки, кривули, дома в романе Андрея Белого "Москва"", посвященная реальным и выдуманным топонимам, переулкам и "кривулям" (слово, изобретенное Андреем Белым) столицы. Табачихинский, Козиев, Гартагалов, Жебрив, Дриков, Проживулин, семь Гнилозубовых — вот кривули, в которые наряду с реально существующими улицами и переулками помещает Белый своих героев.
Кроме того, в книге собраны работы, посвященные "анапестическому" "Петербургу" и "ямбической" "Москве" (Ю.Орлицкий), пародии Ильфа и Петрова (не вошедшие, правда, в основной текст "12 стульев") на роман "Москва" (М.Одесский, Д.Фельдман), а также Блоку и Пастернаку.
Разное
- Константин Мочульский "Кризис воображения" Статьи. Эссе. Портреты.
Томск, "Водолей", 1999 г., 416 с., (пер.) , тир. 1 тыс. экз., ISBN 5-7137-0116-6- Рецензия Надежды Горловой в "Книжном обозрении" (№ 41, 11.10.99):
ЖЕЛЕЗНЫЕ СТРОФЫ- ЗАМЕЧАТЕЛЬНЫЙ КРИТИК Константин Мочульский жил в 20-е годы в Париже и писал о русской литературе. Он больше известен как автор философско-эссеистических биографий русских Писателей (Гоголя, Достоевского, Блока и других), а в эту книгу вошли короткие статьи и рецензии, в основном о русской поэзии. Мысль Мочульского отличается четкостью и сжатостью.
В одном-двух предложениях ему удавалось дать простое, но изысканное, точное определение литературного явления. О Гумилеве: "В нем прямолинейность, даже догматизм, — его железные строфы серьезны, торжественны, как будто уверены в своей правоте". О Мандельштаме: "Единственному из современных поэтов, ему даже на русском языке удается писать латинские стихи...", Многое, сказанное Мочульским тогда, кажется сейчас неожиданным.
Статьи и рецензии Мочульского публиковались в периодике, но впервые собраны в одной книге.
- Вестник Общества Велимира Хлебникова. 2 / Сост. Е.Р.Арензон, Г.Г.Глинин.
Москва, "Общество Велимира Хлебникова", "Гилея", 1999 г., 152 с., тир. 200 экз., ISBN 5-87987-009-Х- Рецензия Вадим Баянова в "Книжном обозрении" (№ 36, 06.09.99):
- В наши дни московские исследователи Дмитрий и Надежда Зима ищут математический ключ к Нострадамусу, стараясь приоткрыть тайну знаменитых пророчеств. А восемьдесят с лишним лет назад великий бормотальщик и косноязычный гений русской поэзии Велимир Хлебников искал цифровые закономерности в событиях мировой истории. Ключевое, "архимедово" число поэта — 365. Так, Шиллер родился 365х5 лет после Горация, а Шамиссо 365х5 лет после Овидия ("Большие поэты Рима и Германии"). Расин родился спустя 365х6 лет после Конфуция ("Два ложно-классика"). Спиноза родился через 365х6 лет после Будды ("Два бодисатвы"). Вывод футуриста: "То, что носители подобных истин рождаются через один или несколько платоновских лет, озаряя общий луч глупости, не есть ли это закон кратных отношений в применении к колебательному закону истины?"
Воистину, Нострадамус меркнет в сравнении с Председателем Земного шара — и в поэтическом, и в провидческо-нумерологическом смысле. В этом убеждают "Медные доски" Хлебникова, впервые публикуемые в сборнике, посвященном памяти литературоведа Р.В.Дуганова.
|
|
|
|