Надежда Катаева-Лыткина
«Мой путь в Маринин дом»
Осенью 1941 года студенты Первого медицинского института, к которым принадлежала и я, перешедшие на пятый курс, минуя его, спешно заканчивали мединститут без госэкзаменов. Николай Нилович Бурденко в Петр Александрович Герцен увеличили нам курс военной хирургии. Мы сразу шагнули в войну.
Кратким было мое «ассистентское» пребывание в клинике профессора П. А. Герцена. Я успела сделать самостоятельно только одну ампутацию в сразу была направлена «вторым хирургом» в полевой эвакогоспиталь. Хирургов остро не хватало. Полевые госпитали размещались тогда в самой Москве. Фронт был рядом. Раневые стали поступать прямо с поля боя, часто минуя медсанбаты. Временами не было света в воды. Окна с выбитыми воздушной волной стеклами забивались фанерой, затыкались одеялами. Раненые лежали на полу — их было очень много. Мы едва успевали разрезать шинели, набухшие кровью, и обрабатывать раны для отправки транспортабельных больных в тыл. Враг еще не был остановлен.
Так начались мои годы военной хирургии и незабываемые встречи на дорогах войны.
В ту осень сорок первого года оставшиеся жители Москвы приходили в госпитали помогать ухаживать за ранеными. Я помню их, полуголодных и безотказных, чей труд был действительно доблестным. Среди них в нашем госпитале были правнучка полководца Кутузова, приходившая с девочкой Галей (я не помню ее фамилии), известный советский ученый Александр Борисович Салтыков, писательница Татьяна Дубинская, чемпионка республики по теннису Ольга Евгеньевна Ольсен, артистка Художественного театра Ада Константиновна Яковлева.
Я по нескольку суток только на самое короткое время отходила от операционного стола — глотнуть воды, закрыть глаза... Мне было двадцать два года.
И вот однажды после трехдневного стояния у стола в операционной я «провалилась в никуда» и очнулась от холода и бомбежки под чьей-то чужой шинелью. Надо мной стояла А. К. Яковлева.
В руках у Ады Константиновны Яковлевой был маленький бархатный томик стихов. Она протянула его мне и, как бы боясь не успеть, стала рассказывать, что здесь, в Москве, совсем неподалеку в двадцатые годы жила замечательный поэт Марина Цветаева. Отец Яковлевой был дружен с ней. Сама Ада Константиновна тоже помнила ее. «Вот окончится война, я вам покажу этот дом,— говорила она.— А сейчас возьмите этот томик на память об этом дне и обо мне».
Томик стихов Цветаевой прошел со мной всю войну. Я бережно храню его. Это «Волшебный фонарь», издание 1912 года. Тогда я ничего не знала о ооэте. Много позже, подружившись с Анастасией Ивановной Цветаевой, сестрой Марины, я показала ей эту драгоценную реликвию.
Уже позади была битва под Москвой, где наши войска остановили наступление врага, когда комиссар госпиталя Михаил Емельянович Бабуришвили вручил мне как награду ордер на комнату в Москве, чтобы после Победы я могла бы вернуться в «мою Москву». (В мединститут я приехала из Сибири.)
Дом, в который я получила ордер, оказался домом, где с 1914 по 1922 год жила Марина Цветаева. Бывают же такие совпадения!
Жить в этом доме, разумеется, мне пришлось только после войны.
В доме кое-кто еще помнил М. И. Цветаеву и ее семью. В начале 50-х годов пришли Павел Антокольский и Константин Паустовский. Затем как-то зашел Илья Эренбург. Я мельком встречалась с Ильёй Григорьевичем во время войны в редакции газеты «Красная звезда». Это послужило поводом к разговору, и он рассказал мне о давних своих посещениях этого дома. Здесь у Марины Цветаевой бывали многие писатели, поэты, актеры, ученые и художники—А. Толстой, В. Вересаев, В. Звягинцева, Т. Чурилин, М. Волошин, К. Бальмонт, Вяч. Иванов, театральный деятель и писатель, внук декабриста С. Волконский, артисты Ю. Завадский и П. Антокольский (он начинал как актер) и многие другие. Посетители и друзья этого дома—самостоятельная тема для исследования.
М. Цветаева часто говорила, что родина всегда с ней, внутри ее. «Всегда с ней и внутри ее» были также очень важные для нее и горячо любимые два дома ее детства — дача на Оке в Тарусе и профессорский дом ее отца в Трехпрудном переулке. «В переулок сходи Трехпрудный, в эту душу моей души». (М. Цветаева.) Дома эти не уцелели. Зато уцелел собственно «Маринин дом», с увлечением и страстью созданный ее руками, как бы в память и в усовершенствование тех любимых в детстве домов, некое их подобие и воплощение своего идеала.
В этом доме на Арбате она прожила со своей семьей восемь стремительных бурных лет, с 1914 по 1922 год. Здесь она написала все лучшее, что было написано ею в России.
Дом был на Собачьей площадке, в Борисоглебском переулке, № 6, ныне ул. Писемского. Марина Цветаева жила на втором этаже в третьей квартире.
Небольшой двухэтажный четырехквартирный дом этот был полуособняком так называемой «арбатской архитектуры». Многие дома на Арбате отличались классипистической строгостью фасадов и особой прелестью интерьеров—сложно запутанной планировки. Характер таких интерьеров как бы отвечал типично русскому укладу «уютной московской жнзни».
В 1982 году в Москве демонстрировался широкоэкранный цветной документальный фильм «Улицы старого Арбата». В этом фильме были показаны как типичные—даже в их современном виде — интерьеры «Марининого дома». (Заимствую этот термин у А. И. Цветаевой, назвавшей так прекрасный рассказ, опубликованный в журнале «Звезда» № 12, 1981 г.)
Марина Ивановна въехала в этот дом летом 1914 года, когда ей не было 22 лет, с мужем — С. Я. Эфроном, маленькой дочкой Ариадной и няней. Она тогда была «счастливая и победоносная» (М. Ц.). «Быть нежной, бешеной и шумной, так жаждать жить...» — писала она в ту пору о себе.
В ее квартире было семь комнат, не считая темных. Комнаты располагались друг над другом в три этажа внутри самой квартиры и сообщались внутренними деревянными лесенками. Причудливым было и освещение квартиры — через окна разной величины и формы и через «световой колодец» на крыше. («Световые колодцы» были очень распространены в жилых домах на Арбате.)
Потолки были украшены лепниной, часть стен обшита красным деревом, голландские печи покрыты белыми и узорными изразцами; радовали глаз и цветные витражи.
Марина Цветаева называла свой дом «волшебным», «гротом», «кораблем», «диккенсовским».
Убранство комнат «Марининого дома» — свидетельство ее вкуса и темперамента. В доме не было случайных вещей. Каждая была связана с каким-то дорогим воспоминанием или имела, с точки зрения Марины, особые достоинства. Часть вещей была привезена из дома отца, известного профессора Ивана Владимировича Цветаева, создателя Музея изящных искусств на Волхонке (ныне Государственный музей изобразительных искусств им. Пушкина). В журнале «Наука и жизнь» печатались воспоминания А. И. Цветаевой о нем (№ 7, 1969 год).
В одной из комнат у Марины Ивановны был свой кабинет. У окна стоял ее любимый стол с двумя тумбами для рукописей, пода- рок отца к ее 16-летию. За этим столом, лучшим рабочим местом ее жизни, как она говорила, были написаны сотни стихотворений, множество записных книжек, писем, дневников, поэмы «Егорушка», «Переулочки», «Царь-девица», «На Красном коне» и др. Здесь были созданы шесть театральных пьес цикла «Романтика». К 1922 г. были выпущены восемь книг, среди них «Версты», «Конец Казановы»...
Жизнь М. Цветаевой в этом доме была насыщенной и деятельной. В ней было много ярких и неожиданных встреч.
В последние годы жизни в Борисоглебском Марина Ивановна подружилась с молодым коммунистом Борисом Бессарабовым. Он стал прототипом героя ее поэмы «Егорушка». Для поэта это было время глубоких раздумий. Она уже хорошо понимала, что «пал без славы орел двуглавый». Революция открыла ей народную Россию, ее язык.
Знаменательной была также встреча здесь с молодым ученым-экономистом Никодимом Плюцер-Сарна. Более трети стихов сборника «Версты» посвящены этому человеку. О нем до сих пор ничего не было известно. Подробности их дружбы впервые изложила на конференции в октябре 1982 года, проводившейся в связи с 90-летием со дня рождения Цветаевой, ленинградский математик Екатерина Лубянникова, изучающая творчество поэта.
Годы, проведенные в этом доме, стали, как заметил литературовед и писатель Владимир Николаевич Орлов, «годами стремительного творческого роста» Цветаевой. Здесь она пережила первую мировую войну, революцию, гражданскую войну, голод, разруху, рождение и смерть второй дочери — Ирины (1917—1920 гг.), смерть мужа на фронтах гражданской войны (мнимую смерть, как выяснилось много позднее).
Великие и трагические события скрестились в «Маринином доме» и высекли огонь большой поэтической силы — творения правдивого сердца большого поэта.
«Маринин дом» расположен в районе, глубоко связанном с историей литературной Москвы, с именами Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена, Хомякова, Погодина, Чаадаева, Островского, Скрябина, А. Белого и многих других. В книге «История московских улиц» говорится о переулках между Арбатом и Поварской: «Здесь даже неподготовленный посетитель воспринимает всеми своими чувствами прошлое Москвы». В этом районе столицы после войны открылись и открываются музеи-квартиры Лермонтова, Пушкина, Герцена, Шаляпина. Арбат становится заповедником. Ждет своего часа И «Маринин дом».
Моссовет включил дом в список на государственную охраву. Он арендуется сейчас Союзом писателей СССР. После ремонта И реставрации он стал бы еще одним скромным и достойным украшением столицы, примечательным памятником русской культуры.
Кандидат медицинских наук Н. КАТАЕВА-ЛЫТКИНА
1984
Комментарии
Надежда Катаева-Лыткина — организатор и научный руководитель «Дома-музея Марины Цветаевой» (умерла 7 сентября 2001 года). Подробнее о ней можно прочесть здесь.
(источник — журнал «Наука и жизнь», 1984, № 5;
при подготовке был использован текст с сайта «Москва в журнале "Наука и жизнь"».)