 НАПИСАТЬ АВТОРУ
Содержание
* ОСТРОВ
* ВСТРЕЧА
NEXT
 ОСТРОВ
Голос женщины показался Опушкину знакомым.
- Последнее стихотворение? – переспросил он.
- Самое последнее, - ответила она. – Больше не будет – ни одного,
никогда… - Представляе-те?
- И вы говорите, что решение принято на государственном уровне?
- Этот вопрос будет обсуждаться завтра в Женеве на встрече в
верхах. Но фактически уже
никто - кроме нашего журнала – не печатает стихов, вы заметили?
Опушкин промолчал. Он не читал никаких журналов.
- Но почему вы обратились ко мне?
Телефонная трубка долго не отвечала.
- Честно говоря, я пыталась связаться с известными авторами, но…
Стихотворения давно уже никто не пишет.
- Как вас зовут? – спросил Опушкин. Он вяло подумал, что она –
женщина, а он всё-таки мужчина, но развивать эту мысль не хотелось. –
Вероника? Хорошо, я постараюсь. Давайте встретимся в девять у входа в
парк.
- В восемь, - уточнила Вероника. – Учтите разницу во времени с
Женевой.
Опушкин был человеком добросовестным. Положив трубку, он подошёл к
столу и на чис-том листе бумаги написал то, что услышал от Вероники:
«Стихотворения давно уже никто не
пишет».
Он решил, что это будет первой строчкой.
Потом он написал вторую, третью, четвёртую…
Скоро стихотворение было готово. Со сдержанной, мягкой грустью в нём
говорилось, что всё проходит, вот и время стихов прошло, и это
стихотворение самое последнее, и больше не будет, но огорчаться не
надо, потому что технический прогресс остановить невозможно, и так же
как на смену почтовым голубям пришёл беспроволочный телеграф, так и
стихи заменит бо-лее прогрессивный вид связи, способ общения или – тут
Опушкин использывал игру слов – стихийное бедствие.
Он прочитал свою работу, и ему понравилось. Единственное, что
насторожило его – это сло-во «мокасины» где-то в конце, но найти
подходящую замену он не смог. Опушкин аккуратно переписал
стихотворение, убрав все знаки препинания, кроме многоточий, чтобы оно
полу-чилось итоговым. Перечитал ещё несколько раз, и его стало
укачивать, как на море. Тогда он
засунул в рот кислую конфету и направился к парку.
Вероника ждала его. Опушкин её узнал сразу – где-то они уже
виделись.
- Принесли… - она выхватила листки у него из рук и стала нетерпеливо
читать.
Конечно, красавицей Веронику не назовёшь, но некоторое время на неё
вполне можно было
смотреть, особенно когда она читала его, Опушкина, стихотворение и
улыбалась, подняв угол-ки пухлых губ.
Постепенно, однако, улыбка исчезла.
- Признаться, я несколько разочарована, - прошептала она.
- Вот как, - сказал Опушкин.
- Да… ваши стихи… - Вероника подыскивала слова. – Но ведь не это
самое главное.
Опушкин молчал. Ему было неприятно, что он только что любовался
улыбкой Вероники.
- Но есть там у вас чудесное место, про мокасины, - сказала она.
Опушкин поблагодарил и предложил проводить её до трамвайной
остановки.
- Не надо меня провожать, - Вероника уходила всё дальше, дальше…
Потом остановилась, как будто ожидая чего-то.
Опушкин не двигался. И только когда трамвай, впустив Веронику,
плотно закрыл двери, Опушкин бросился следом. Но вдоль парка трамваи
всегда так мчатся!
Он долго потом бродил по парку, стараясь точнее восстановить в
памяти нижнюю губу Ве-роники. Совсем стемнело, когда Опушкин оказался
совершенно в незнакомом месте – на бере-гу реки, у мостика,
перекинутого к небольшому острову, на котором стоял старый, с колонна-
ми, дом. Дом этот был выкрашен в жёлтый цвет.
- Вы – поэт? – услышал Опушкин чей-то строгий голос. Дорогу ему
перегородил человек,
похожий на дружинника, только на его красной повязке была изображена
лошадь с крыльями.
- Поэт, - ответил Опушкин назло Веронике.
- А фамилия какая? - спросил дружинник.
Опушкин назвался, и дружинник стал водить пальцем по толстой, в
золотом переплёте, тет-ради.
- Фамилия, у вас, может и есть, - сказал дружинник, - но имени нет.
Поэтического имени, я имею в виду… Вы не в списке.
В доме на острове слабо мелькали огоньки, освещая непонятных людей,
бродивших вокруг.
Опушкину захотелось к ним.
- Не положено, - сказал дружинник, - если не в списке.
- Так впишите меня, - попросил Опушкин.
- Я не имею права. Только критики покрупнее могут назвать вас
поэтом.
- Вам, значит, не доверяют. Вы разве сами не разбираетесь…
И, чтобы дружиннику было легче согласиться, Опушкин сунул ему в руку
мелкие деньги.
- Мерси, - ответил дружинник. Видно, сказать по-русски «спасибо» ему
было стыдно.
Мост, казалось, был коротким, но Опушкин шёл по нему долго.
Множество людей, совер-шавших разнообразные движения, увидел он. Люди
ходили в волнении по берегу, раскачи-вались из стороны в сторону,
бились головой о песок, тихонько подвывали… Некоторые си-
дели неподвижно, глядя в одну точку… кто-то делал гимнастические
упражнения…
- Все они работают над любовной лирикой, - оказавшийся рядом бородач
в недоумении раз-вёл руками, - как это можно – после Шекспира, Пушкина…
Да и я впрошлом году, написав
поэму «Любовь вдвоём», закрыл тему.
И бородач, уворачиваясь, чтобы его никто не задел, пошёл к дому.
«Как их много, - удивлялся Опушкин, пробираясь за бородачом, - и,
значит, Вероника по-шутила насчёт последнего стихотворения. Она просто
захотела со мной встретиться! Где же,
где же она сейчас… »
У входа в дом стоял ещё один дружинник, и Опушкин опять начал рыться
в карманах, но
дружинник ему улыбнулся, спутав с кем-то, и пропустил.
Бородач повернулся к Опушкину.
- Вам на какой этаж?
В фойе, у лифта висели портреты людей, лица которых были знакомы
Опушкину со школы. Были и пустые рамы – то ли их приготовили для новых
портретов, то ли с них сорвали старые. Под портретами расположилось
много народа, и чувствовалась нервозность.
- Не знаю, я здесь впервые, - признался Опушкин.
- Сегодня в моём кабинете будет свободное место, - сказал бородач,
открывая дверь лифта.
- Спасибо. Может, лучше пешком?
- Не советую, - сказал бородач, - переходить с этажа на этаж опасно.
Могут преуменьшить степень таланта или – он взглянул на Опушкина –
уровень способностей. А уж побьют то на-верняка.
Внутри дома стены тоже были окрашены в жёлтый цвет.
- А женское отделение у вас есть? – спросил Опушкин.
Бородач ответил не сразу. Они вышли из лифта, прошли по извилистому
коридору и ока-зались в маленькой комнате. У окна стояли два письменных
стола со стульями, а больше там ничего не было. Ночное небо было совсем
чёрным.
- Нам же нечего делить на самом деле, - сказал бородач, - рифмы, что
ли… Стихотворцы де-лятся не на мужчин и женщин, а иначе.
- Как же? – спросил Опушкин.
- Одни вспоминают васильки своего детства, запах мяты, клевера,
конопли, мака, - сказал бо-родач, - то-есть, скошенного хлеба,
асфальта, конторского клея, бабушкиных котлет, дедуш-киных папирос…
Добавляют девочку, которую когда-то брали за руку… Девочка в одной
ру-ке, васильки в другой. Намекают, что сейчас ничего этого нету.
Иногда получается мило и трогательно.
- А другие?
- Это, значит, василёчники, а другие – бородач на секунду задумался
- путешественники. Путешествуют по разным странам, картинным галереям,
хорошим старинным книгам… При этом у них, естественно, возникают всякие
ассоциации, реминисценции, аллегории. Очень бы-вает интересно, хотя и
трудно за этим следить.
- А вы, извиняюсь, - спросил Опушкин, - к какой из этих категорий
принадлежите?
- У меня в поэзии, - сглотнув слюну от обиды, сказал бородач, - свой
собственный, особый путь.
Наступило неловкое молчание.
- Но почему все рвутся сюда, на остров? -спросил Опушкин.
Бородач, который уже разложил по столу чистые листы бумаги, всё же
решил ответить.
- Каждого, кто окажется здесь, может посетить…
В это время окно распахнулось и, выбив раму, в комнату влетела муза.
Опушкин сразу узнал её - именно так муз изображают на юмористических
рисунках. Покружив по комнате, муза опустилась на стол Опушкина и, не
отдышавшись, сказала: «Пиши».
- Я уже пробовал сегодня, - вздохнул Опушкин, - получилось не
очень-то.
- Пиши, - повторила муза, - сейчас я буду диктовать.
- А может быть вы знаете, где Вероника, - спросил Опушкин, - увижу
ли её ещё когда-то?
- Правильно, - сказала муза, - это будет началом.
Бородач жестами приглашал музу перелететь к нему за стол, но она
погрозила ему кулаком.
Пристыженный бородач вышел, оставив Опушкина с музой наедине.Они
трудились всю ночь.
У музы многое не получалось, Опушкин ей помогал, успокаивал, исправлял
грамматические ошибки.
К утру получилось замечательное стихотворение, под названием
«Мокасины». Потом оно оживленно обсуждалось в газетах и журналах, на
конферециях и свиданиях, на симпозиумах и просто на улицах. Участники
встречи в верхах в Женеве только и делали, что читали это стихотворение
друг другу. Все отмечали новизну стиля, лёгкость изложения, удачное
чере-дование гласных. Даже дружинник отдал Опушкину мелочь.
Дружинник рассказал, что ночью остров посетила ещё одна муза,
поменьше и постраннее. В результате один из поэтов написал на песке
какие-то закорючки. Определили, что это япон-ские иероглифы. Сейчас
автор ждёт переводчика, и боится, чтобы не пошёл дождь.
- Два посещения за ночь, - сказал дружинник, - это совсем неплохо.
У Опушкина после бурной ночи не было сил с ним беседовать. Он
медленно он вышел из парка. Было раннее утро. Солнце вставало. Чирикали
воробьи. Прозвенел первый трамвай. В трамвае Опушкин увидел вдруг
улыбающуюся Веронику. Но он смог только приветливо помахать ей. Трамвай
медленно увозил Веронику, а Опушкин думал о том, что вечером он
вернётся на остров, и в фойе дома будет висеть его портрет, и множество
людей вокруг продолжат свои странные занятия, и, значит, будут
появляться всё новые, новые и новые стихотворения…
Но муза Опушкина больше никогда не посещала.
Назад к Содержанию
ВСТРЕЧА
Этого микроба Гусинский обнаружил случайно и вначале испугался. Но
тот смотрел
так жалобно и виновато, что Гусинский смягчился.
- Ну и чем же я теперь заболею? – спросил он.
- Это зависит от обстоятельств, - ответил микроб, - учёные ещё до
конца меня не изучили.
Гусинский замахнулся, но микроб закрыл лицо руками.
- Если бы вы знали, на ком я был раньше, - сказал микроб, - и в
каком месте, то вы
бы разговаривали со мной вежливее.
Гусинский, ругаясь, сильно сжал собеседника.
- У меня нет матери, у нас всё по-другому, - ответил микроб, - а
вот интеллигентный
человек должен оставаться интеллигентом в любых обстоятельствах.
Гусинский выругался ещё раз и посадил микроба в маленький
полиэтиленовый ме-шок.
- Что я должен принять? Аспирин, закрепляющее? Отвечай скорее.
- Если вас не затруднит, - сказал микроб, - не могли бы вы
обращаться ко мне на «вы». Может быть, я излишне щепетилен в этом
вопросе, но это мне кажется необ-ходимым… для правильного самоощущения,
что ли…
Давно уже с Гусинским так много никто не разговаривал. С женой они
работали в разные смены, а сын по-русски говорить не хотел. В сабвее
же, видя его лицо, многие спрашивали, всё ли в порядке, но дальнейшая
беседа не клеилась.
- Недавно я прочёл в газете, - сказал микроб, - выражение «микроб
зависти». Бывают ещё микробы расточительства, недоверия… Но вы-то
понимаете, - тут микроб нес-колько развязно подмигнул, - что я не
такой.
- Я вас понимаю, - скаэал Гусинский, - но поймите и меня…
- А с чего вы взяли, что со мной надо бороться? – спросил микроб. –
Вот вирусы - это
другое дело: примитивные, элобные создания. А я, может быть, вовсе не
болезнетвор-ный. Мы же толком себя не знаем, - микроб выскользнул из
мешка и хлопнул Гусин-ского по плечу.
Гусинский подумал, что микроб прав. Вдруг всё обойдётся, а личность
этот микроб довольно своеобразная, интересная. Начитанный. А любое
общение несет в себе элемент риска.
Микроб продолжал что-то рассказывать. «Или всё же попрыскать
чем-нибудь…», -
размышлял Гусинский.
- По глазам вижу, - сказал микроб,. – что у вас опять появились
тяжёлые, гнусные мысли. Зря вы себя изводите… как вас, простите по
батюшке?
- А вас как? - спрсил осторожный Гусинский. – За свою жизнь он
дважды менял от-чество, пока здесь не избавился от него совсем.
- Рамзес, - поклонился микроб. – По семейным преданиям, наш род
ведёт своё начало
от египетских фараонов. Так что мы с вами… то-есть, наши предки, были
соседями.
- Но я очень лоялен, - поспешно добавил Рамзес. – Поверьте, для меня
националь-ность человека никакого значения не имеет. Такие качества,
как открытость, воспри-имчивость, подверженность свежим влияниям
гораздо важнее.
- Послушайте, - перебил микроба Гусинский ( всё же Рамзес чем-то
раздражал его).
- Но какие могут быть семейные предания, если у вас нет матери, и,
вообще, всё по-другому?
Рамзес задумался лишь на секунду.
- В жизни как явлении, -сказал он, - а в жизни микробов особенно,
довольно много
странного. Не придавайте значения.
- Это верно, -сказал Гусинский, - странностей немало.
- А куда мы идём? – спросил микроб.
- В аптеку, - честно ответил Гусинский.
Микроб закричал от ужаса.
- Подождите! Заводят же некоторые собак, кошек, чтобы не было
одиноко… А у вас
буду я. Вы на еде столько сэкономите.
Гусинский остановился, снова задумался. Рамзес украдкой наблюдал за
ним. У Гу-синского уже участилось дыхание, воспалились глаза.
«Надо ещё продержаться, -думал микроб, - потом будет легче».
- Хотите, анекдот расскажу?.
- Рамзес, - ответил Гусинский, - вы очень много болтаете.
Но он уже шёл домой.
Открыв дверь, Гусинский сразу направился к кровати.
- Рассказывайте теперь вы, - мягко сказал ему микроб, - вам станет
легче.
- Ко мне директор без стука не заходил, - вдруг сказал Гусинский, -
и всегда по име-ни – отчеству. – Он лёг на кровать. – Вообще, все
уважали. И не потому, что у меня много спирта было, для протирки.
- Спирт для протирки – это варварство, - не выдержал микроб, - но
Гусинский его не
услышал. Речь Гусинского становилась бессвязной.
- На собраниях… слово давали… в прениях… и как основному докладчику…
боль-шинством голосов…
«Бредит, - подумал микроб, - это хорошо».
Упомянув четыре раза вымпел победителю социалистического
соревнования, Гусин-ский уснул. Дышал он тяжело.
Рамзес долго и внимательно смотрел на Гусинского. Больше в квартире
никого не было.
«А ведь пропадёт он так, - подумал микроб.
Сколько раз Рамзес ругал себя за излишнюю сентиментальность, но
поделать ничего не мог. Он пошёл на кухню, налил воду в чайник, из кучи
грязной посуды вытащил стакан и тщательно его вымыл.
Когда Рамзес вернулся со сладким, ароматным чаем, Гусинский сидел на
кровати, кашлял, а из глаз его текли слёзы.
- Попей, попей, - сказал микроб, протягивая стакан.
И, не прощаясь, выскользнул в форточку.
Назад к Содержанию
NEXT
|
