Содержание

 * ЖУК
 * МАЖОР ТОСКИ
 * УБИТЫЕ
 * ДОЛИНА НЕРУКОТВОРНЫХ КЛАДБИЩ
 * ТРИ ВЕРЛИБРА С СИЛЛАБО-ТОНИЧЕСКИМИ КОДАМИ
 * ТОНУЩЕЕ В МОЛОКЕ
 * ПОИСКИ
 * ВОЗВРАЩЕНИЕ К ТЕБЕ
 * НОСТАЛЬГИЯ ПО ТРАМВАЮ
 * ПУСТАЯ ДОРОГА
 * СВИДРИГАЙЛОВ
 * БАБУШКИН ВАРЕНИК
 * ПОЛИНА
 * ЦВЕТ АВТОМОБИЛЯ

ЖУК

Боится ветер: дрожит от страха.
Боится море: рябит от дрожи.
Меняя земли, не сменим кожу.
Все континенты едино пахнут:
не пламенем – так лепрой,
не крепостью – так норой.

... Любовница пахла сеном,
а после – сырым подъездом.
Пах чемодан отъездом,
а после – семейной сценой.
И кто был не мот – тот жмот,
но квасили напролёт.

И рвут самолёты скорость,
и рвёт их горючим в воды.
Вибрируют крылья свободы,
и харкают в брюхо горы.
Но мы совершим полёт:
не в небе – так под землёй.

Лишь лепет леса – как сон любимой.
Лишь сон любимой – как жук в ладони.
Жуки – в Рязани, ладонь – в Бостоне:
не все дороги приводят к Риму.
Всё канет в раздрай сторон,
но только б не этот сон!


Назад к Содержанию


МАЖОР ТОСКИ

Как для Египта скарабеи,
нет – как для висельника шея,
нет – как болотам огоньки,
так для меня – мажор тоски.

О, музыка чиста, поверьте!
На симфоническом концерте
не уворуют кошелёк.
Как мой мажор тоски высок!

Когда вернусь к земной утробе,
поставь весёлое надгробье
и выскреби на нём: «Хи-хи,
он обожал мажор тоски!»

Возьмите дудки и баяны,
тарелки, ложки и стаканы.
Хоть на кладбище не с руки,--
сыграйте мне мажор тоски!

Его услышат скарабеи,
виски, предсердия и шеи,
болот полночных огоньки,--
ликующий мажор тоски!


Назад к Содержанию


УБИТЫЕ
Этот город зовётся Томском,
а может, Уагадугу,
но скорей всего – Лаптибуда.
Его тротуары ломки,
его запахи – дети луга,
что продолжается там,
где заканчивается вода.

И по этому Клину, Мглину,
по этому Асунсьону,
по этому самому Лаптибуда
нельзя ходить, не проваливаясь в пучины,
плотней мегаполисов заселённые тем,
что продолжается там,
где заканчивается вода.

Можно вспомнить миллионы названий
и придумать миллионы новых,
даже лучших, чем Лаптибуда.
Но нельзя предсказать заранее,
чем утешатся завтра вдовы тех,
убитых восторгом там,
где заканчивается вода.


Назад к Содержанию


ДОЛИНА НЕРУКОТВОРНЫХ КЛАДБИЩ

Когда доллар божественно зелен,
а информация – наша месса,
когда всех сладострастно мелет
злобный оргазм прогресса,--
не пристанище нам кручины
и радости шумных пастбищ,
а пристанище нам – Долина
Нерукотворных Кладбищ.

Коль утеряны партитуры
пленявших в утробе созвучий
и высокие свойства натуры,
и безгрешность благополучья,
нету смысла искать их в пучинах
или в высях вселюдных пастбищ.
Отправляйся за ними в Долину
Нерукотворных Кладбищ.

Коль душа, взращённая на великом,
требует только дешёвого чтива,
и понял, что живёшь не под током – под тиком,
и ревущими розгами кажутся ивы,--
размять не пытайся глину
окаменевших пастбищ,
латайся землёй с Долины
Нерукотворных Кладбищ.

Только вряд ли её найдёшь,
а найдёшь – так руки сожжёшь,
прикоснувшись к прозрачному грунту Долины
Нерукотворных Кладбищ.


Назад к Содержанию


ТРИ ВЕРЛИБРА С СИЛЛАБО-ТОНИЧЕСКИМИ КОДАМИ

1.

Ещё один день
уходит, не попрощавшись,
словно не знает меня.
А ведь я подарил ему
две-три неглупых мысли
и двадцать четыре часа
любви к тебе.
Дни уходят тише тараканов,
незаметней летописей санных.

2.

Сегодня у меня в мозге –
экспозиция лубков:
резные болота, клюквенные терема,
волшебники русских лесов,
похожие на оленей и лосей.
Как с высоты,
легко читаются свитки рек –
серебристые,
как двадцать четыре часа
любви к тебе.
Дни уходят и не дуют в ус,
всех их не заучишь наизусть.

3.

Завтра в театре выходной.
В партере усядутся местные мыши,
на сцене закружится пыль.
То великий балет
про двадцать четыре часа
любви к тебе.
Как река, как танец, как олень,
день уходит, день уходит, день...


Назад к Содержанию


ТОНУЩЕЕ В МОЛОКЕ

Коль нападает воспоминанье пираньей,
обычно приходит оно не одно.
И машет, словно тоской, рукой.
На нём рубаха, умершая без рукава, нова.

Тяга к этой пленительной стае
изящных, как линии, хищниц,
подобна языческой тяге к костру,
заснеженному ожиданию мая.
Пираньи, камни, чёрные вишни
кусают, летят из-за пазух, о сладости врут.

(Сядь в троллейбус дребезжащий
упразднённого маршрута,
поезжай на нём до чащи
в дым снесённых лилипутов.
Меж домишек полупьяных
слякоть кедами меси,
чтоб добраться до Татьяны,
как сквозь шум до Би-би-си).

У стаи, у груды, у ветки
есть ещё столько жал,
сколько мелких деталей хранится в башке.
Рёбра сминает, как тетрадные клетки,
пластмассовый красный кинжал.
И тонет всё в кипячённом обязательном молоке.

Коль нападает воспоминанье,
обычно приходит оно –
и машет, словно тоской,
рубаха, умершая без рукава.


Назад к Содержанию


ПОИСКИ
Хочу отыскать топор,
который рубит дрова и мясо,
а не то, что написало перо.
Хочу отыскать двор,
где привечают пирожками и квасом,
где не значит имущества слово «добро».

Но если стали смешки снежками,
и кто не против нас – тоже не с нами,
и чьи головы не в огне – те в песке, --
мы уйдём в болота нашего духа,
оставив улыбки от уха до уха
и сахарин учтивости на языке.

Хочу отыскать смех
(а все смешки стали снежками)
для радостей, а не для потех.
Хочу отыскать друзей
(а кто не против нас – тоже не с нами) –
пускай двух, а не сотню, но безо всяких рублей.

Но если болеет разлукой жёлтое сердце ромашки,
и кофе дымится в склеенной чашке,
и ноги в модельных туфлях тоскуют по сапогам, --
мы стружки слов унесём в болота,
щепу подмостков и опилки-ноты –
и профессионально поставленными голосами
споём вместе с вами
осанну не найденным людям
и топорам.


Назад к Содержанию


ВОЗВРАЩЕНИЕ К ТЕБЕ

Я вернусь к тебе, как вернётся
Вселенная к бинду Шивы.
Вне нас не будет времени и пространства,
мы будем жить до времени и пространства.
И миг, когда мы очнёмся,
станет началом Большого Взрыва.

Но я вернусь к тебе не из космоса,
не из ячеек с мёдом галактик,
а из собственной житейской косности,--
и сожгу твоё последнее платье.

Я вернусь к тебе, живущей рядом.
Ты вспыхнешь под моим ожившим взглядом
жарче душ в гоголевском камине,
жарче щедрого русского дара Наполеону,
жарче ритуальной языческой пантомимы,
жарче космического бульона.

Мы будем жить, не считая вздохов.
Разве что напомнит о прежних днях
маленький ёжик чертополоха,
застрявший у тебя в волосах.


Назад к Содержанию


НОСТАЛЬГИЯ ПО ТРАМВАЮ

Хорошо только там, где нас нет.
Как только мы появляемся, становится плохо.
Эту истину я откопал в вине
перед каждым тяжёлым вздохом
тех, чьи уроки отверг,
тех, кого мало любил,
тех, с кем забыл попрощаться,
тех, кого не простил.

Где у шара восток, где запад?
А мы придумали стороны света.
Как здорово, не снимая домашних тапок,
обойти планету по Интернету!
Без тех, чьи уроки отверг,
без тех, кого мало любил,
без тех, с кем забыл попрощаться,
без тех, кого не простил.

Самолёт, машина, столик для шашлыка.
Слабо, как ужам, заняться любовью в травах?
Красным скрипучим трамваем повизгивает тоска,
и какая-то Аннушка чинит надо мной расправу
за тех, чьи уроки отверг,
за тех, кого мало любил,
за тех, с кем забыл попрощаться,
за тех, кого не простил.

Учись, люби и помни, и прощай,
и на трамвай напрасно не серчай.
Кружи, сторон не ведая, как пар,
моя башка, похожая на шар!


Назад к Содержанию


ПУСТАЯ ДОРОГА

Здесь ни радостей нет, ни несчастий.
Гонит ветер бумагу и пластик.
Тих закат, словно ход осьминога.
Пустая дорога.

Нету здесь ни любви, ни презренья.
Молчаливы кусты и каменья.
Полоса, как полозья, полога.
Пустая дорога.

Не найдёшь тут ни жизни, ни смерти.
Вроде трасса, а вроде не верьте.
Только небо ясней эпилога.
Пустая дорога.

Тих закат, словно ход осьминога.
Полоса, как полозья, полога.
Только небо ясней эпилога.
Пустая дорога.


Назад к Содержанию


СВИДРИГАЙЛОВ

Чужие края – манок
для нашего тонкого слуха.
Чужие края – венок
для нашего тонкого духа.
Не ловится счастье в силки,
расставленные достатком.
Мы русских запечек сверчки,
мы горечь от шоколадки.

Несёмся, себе назло,
на вымечтанных колёсах!
А храмы без куполов
торчат у дорог, как торосы.
Укладывали, спеша,
в баулы все наши тайны –
забывшие, как уезжал
в Америку Свидригайлов.


Назад к Содержанию


 БАБУШКИН ВАРЕНИК

Сначала забывается голос,
потом – цвет волос и глаз,
чуть позже – лицо.
Теперь их можно придумывать заново,
наших прежних друзей,
наших близких друзей,
как миражи за тридевять морей.

Затем забывается город
с номерами маршрутов, с названьями улиц,
с могилами, заросшими забвеньем.
Теперь его можно с тоскою воспеть –
наш оставленный город,
наш отравленный город:
не ядом ли наших укоров?

Так что же росло у бабушкиной могилы?
Берёзка? Дубок? Тополёк?
Чей шелест заменяет ей наши голоса?
Кровоточит забвение, как глаза,
как ночной уголёк,
как вареник с вишней, что бабушка нам лепила.


Назад к Содержанию


ПОЛИНА

Любовь – никакая не похоть,
любовь – никакая не прихоть,
любовь – никакая не страсть,
любовь – никакая не масть.
Всё прошумит, прогорит,
станет обыденно и тихо-тихо:
значит, она родилась.
Свечи и речи, светила, сердца
осыплются, как пыльца,
отойдут, как плацента и воды:
это роды.

Все думали, новорожденную назовут Любочкой,
но она была серого цвета,
как мышь-полёвка,
и её назвали Полиной.
Она составила графики удовольствий,
даже научилась считать деньги
и очень окрепла телом
от взваленного на спину.

Пой песни Полине,
молись на Полину,
купи ей килограмм самой сладкой малины,
но не докучай былым перезвоном:
ты ведь тоже не помнишь, как был эмбрионом?


Назад к Содержанию


ЦВЕТ АВТОМОБИЛЯ

Автомобиль
тёмно-тёмно-вишнёвого цвета
легче детского сна, волосинки, балета,
в нашей жизни – тяжёлой,
как сумерки в декабре,
ты нужней моей чести,
чем лести приставка «пре».

Пиццей блины,
а иронией честь заменили.
И отважней других удержавшийся в штиле.
Суетимся, кукуем,
кукуевщины птенцы.
Наша вера бездомна,
нездешних краёв жрецы.

Автомобиль
цвета венозной крови,
обещания ветра, безответной любови,
в нашей жизни – беспечной,
как вороны на войне,
ты стоишь, а не едешь,
и поэтому нужен мне.

И давно надоело играть то в мур-мур, то в пиф-паф.
И становится мышка милее, чем слон и жираф.
И давно надоело играть то в любовь, то в дела.
И какого там цвета машина за мною пришла?


Назад к Содержанию