МИХАИЛ КАРЛИН

СЧАСТЛИВАЯ СТРАДАЛИЦА ГРЕТЕ

Часть четвертая. Сороковые.


      С началом второй мировой войны, особенно с сорокового года, работа по репатриации в Палестину резко осложнилась. Евреи хлынули в Италию с трех сторон: из Франции, Югославии и даже умудрялись проникать в Швейцарию из Польши. Между тем решение о полном истреблении ненавистной ему нации у фюрера уже созрело, и он требовал от друга-дуче самых решительных действий - не только поворачивать всех бежавших обратно, но и заключать в концлагеря всех своих, итальянских евреев. Дуче почти подчинился - уже в сороковом году было арестовано несколько тысяч беглецов и заключено под стражу несколько сот "своих". Однако уничтожать их дуче категорически отказался.
      Представители института "Ания-Бет" через Елену умоляли Грете (как и всех, занимающихся репатриацией) насколько возможно ее увеличивать, не считаясь с расходами. Однако старый осторожный аргентинец, дон Диего Палафос нисколько не превысил свою квоту: "одна семья в месяц, синьора, мой бессменный гид, и закончим на этом разговор". Может быть он был и отчасти прав: за сотрудниками посольств нейтральных стран стали наблюдать более внимательно. До конца сорокового Грете работала в прежнем ритме, а в январе сорок первого все резко оборвалось.
      Она вернулась утром из Рима с паспортами первой для нее семьи из Польши, а около полудня к ней бомбой влетела Елена.
      - Фрау Грете! Фрау Грете! Вы что - пригласили за паспортами всю семью? Ужас какой!
      - Но вы же знаете, Елена, что я тщательно инструктирую всех.
      - Вы только взгляните в окно, фрау. Вам наверное всего не рассказали. Какая получилась глупость!
      По мокрой зимней флорентийской мостовой к ее дому шли трое женщин. Двое помоложе, очень похожие, может быть близнецы, поддерживали с обеих сторон старую женщину с непокрытой головой и седыми растрепанными волосами. Женщины на старуху непрерывно шикали ("Т-шшь! Т-шшь!), а та не обращала на них внимания и что-то распевала на незнакомом для здешних мест языке. Всколыхнувшиеся детские воспоминания мгновенно помогли Грете определить, что старуха поет на идиш.
      Из соседних домов стали высовываться любопытные, пока только любопытные. Старуха на идиш распевала обо всем, что видела вокруг.
      - ...и это красивый, очень красивый город. И здесь нет немцев. Ой, какие здесь красивые люди! Здравствуйте, здравствуйте, люди, я желаю вам всем добра. И детям вашим. А это - мои дети, Эстер и Мариам. А меня зовут - Старая Бася. Здравствуйте, здравствуйте! Мы наконец-то на свободе, мы направляемся отсюда в наш Эрец-Исраэль. Счастья и богатства вам, люди!
      Дочери зашикали еще отчаяннее и попытались с двух сторон закрыть матери рот. Та вырвалась и отчаянно завопила.
      - Что вы делаете, глупенькие? Ведь здесь нет никаких немцев! Ведь мы в Италии. Вы сами сказали мне, что мы в Италии. Так что же вы все время мне затыкаете рот, глупенькие, глупенькие девчонки? Мы наконец на свободе, дочки! Здесь же не Германия и не Польша?
      Очевидно сложной международной обстановки несчастной старухе было не переварить.
      - Что делать? - сурово спросила Елена. - Карабинеры будут здесь максимум через пол часа. Это полный провал, фрау. Как гром среди ясного неба. Что же дочки с ней, как следует не поговорили? Как же вас они не предупредили, в каком состоянии их мать? Ясно, что им отсюда не уехать.
      - Не бро-осить же их здесь, на улице? - медленно протянула Грете. - А представляете, Елена, что они пережили, пройдя через столько границ, переправляясь через реки и горы со слабоумной старухой на руках? Я побегу к ним навстречу, незаметно суну паспорта, скажу название парохода в Ливорно и номер каюты. Пусть выбираются, как знают. У них есть мизерный, но шанс!
      - А дальше? - сурово, как раньше, спросила Елена.
      - А дальше выпутываться будем мы.
      - Вы, фрау! Именно вы! В конце концов я могла ничего не знать. Местная, безграмотная. Пойду-ка я вас соберу. Тут есть одна идейка, хоть я и нарушаю инструкции.
      Грете кинулась навстречу полякам, протянула бумаги. Строго сказала старухе: "Сейчас же замолчите, пани! Здесь нет немцев, но есть их друзья. Скорее бегите прочь!" Старуха завопила: "Их друзья! Ой-ей-ей!" и упала на мостовую. Грете успела еще проговорить дочерям: " Если прибегут полицейские, паспорта рвите, проглатываете, чтоб их здесь не стало!" Всунула бумаги и повернула к дому. Дальнейшая судьба польской семьи осталась ей неизвестной.
      На пороге ее встретила Елена с большой двуручной, весьма тяжелой сумкой и легкой наплечной с деньгами и документами. Объяснила коротко.
      - В Сан Донато ди Компино Фрозаньоне живет моя двоюродная сестра. В деревушке неподалеку она с соседями прячут полтора десятка евреев. Все там относятся к ним с жалостью. Мне не рекомендовали рассказывать об этом лишним людям, в том числе вам. Минут через пять в том направлении пойдет автобус. Потом достанете повозку. Или пешком. Поцелуемся: фрау...
      ...Елена просидела в тюрьме, пока ее не освободили англичане. В полиции в ее непричастность к деятельности Грете, естественно, ни на йоту не поверили и обвинили в неподчинении указаниям дуче. После освобождения именно она указала английской комиссии по расследованию нацистских преступлений в Италии направление поисков Грете.
      Если бы не положение нелегала и беглеца, Грете могла бы считать, что очутилась в раю. Небольшое, домов на тридцать-сорок село покрывал полог фруктовых деревьев - сливы, яблони, груши. На окраине деревню скрывала от лишних взоров тенистая оливковая роща. За ней - довольно крутой склон, под которым звенел на мелких камнях ручей, при дождях мгновенно превращающийся в довольно глубокую быструю речку.
      В сорок первом году, когда она очутилась в деревне, дождей было немного, и прогулку по опавшим, чуть мокрым листьям можно было уподобить хождению по мягкому ватному одеялу. Таким же мало- дождливым был и следующий год. Грете прогуливалась каждый вечер и обычно брала с собой несколько подростков, евреев и итальянцев. В одну из прогулок вспомнила, что ей стукнуло пятьдесят.
      Евреи были беглецами из Флоренции, Ливорно и маленьких тосканских городков близ них. В эту деревню отправили подростков - девушек лет до тринадцати и мальчишек, чуть помладше. Жалость- жалостью, но быстрая, ловкая, набирающая силу молодежь оказалась хорошим подспорьем в хозяйственных делах: и виноград мяли, и фрукты закатывали, и скот пасли. Грете, несмотря на свои пятьдесят, стала работать наравне со всеми.
      Дети, итальянцы и евреи, играли вместе, но разделялись во время религиозных обрядов. Итальянцы - католики шли в свою церковь, в соседнюю деревню. Иудейские службы в шабат проходили посреди окраинной оливковой рощи, и исполнял их сморщенный и сгорбленный раввин из Флоренции; с сухим лицом, похожий на старого степного орла. Смотрел он на все происходящее отрешенно, поверх людей, и в его взгляде Грете чувствовала какое-то тайное знание, будто он хранил память о тысячелетних испытаниях его не умирающего народа. С Грете он не заговаривал никогда. С итальянцами только здоровался.
      Среди всех подростков Грете выделяла одну - двенадцатилетнюю Наоми. Девочка была высокой и легконогой, чуть не самой ловкой на любых работах. Длинные ее волосы только чуть-чуть курчавились, а глаза девочки были огромны, бездонны и полны то более, то менее затаенным страхом. Она часто смотрела в сторону Флоренции, где остались в заключении ее отец, мать и старший брат - участники еврейского сопротивления Ада и Серени*.
      Грете много читала Наоми наизусть, описывала страны и города, где бывала, в том числе волшебные Вену, Прагу и Иерусалим. Старалась внушить ей, что и среди "не евреев" были и есть прекрасные люди - рассказывала о Вилли, Фрице и Фриде. Иногда приглашала ее вместе переночевать.
      В деревне не было радио. Слухи заменяли новости и никто вовремя не узнал о перемещении войны на юг итальянского "сапога". И о том, что англичане и американцы, высадившись на Сицилии и переправившись на континент, стремительно передвигаются вперед узнали далеко не сразу.
      После высадки союзников, временного пленения дуче и попытки Италии выйти из войны немцы невероятно озлобились. Они захватили центр и север Италии, и обрушили все более возрастающие удары на все виды сопротивления и на евреев. Может быть их ярость возросла еще и потому, что со стороны "каблука" в Италию вошла "еврейская бригада" из недавних репатриантов в Палестину и ее уроженцев; то есть вошло войско казалось бы уничтоженного волей фюрера народа. Кто познает до конца причину этой дикой злобы? Массовые уничтожения узников концлагерей в Германии, когда война наконец перехлестнулась на ее территорию, объяснить было как-то можно - сокрытием содеянного. Но что заставило немцев, воевавших в Италии, бросить более важные военные дела и сорваться искать поголовно скрывающихся евреев? Убивать слабых, а тех, кто может идти - группировать и перемещать во временные лагеря Фассоли и Больцано, а оттуда - в Освенцим. Вот что не поддается объяснению. Зачем на исходе проигранной войны еще больше смертей?
      Может быть исковерканное представление о долге? Чувство невыполненного приказа у нации "орднунга"? Но нет - скорее всего, это желание без остатка излить не выплеснувшуюся злобу - от поражения, от всего, на всех. И не эту ли все проникающую злобу во всем сущем чувствовал, может быть гиперболизировал, а может быть и нет - чешский писатель Франк.
      На раскисшей от усиливающихся дождей дороге в начале июня 1944-го остановились два немецких тяжелых "Кюбельвагена"* с запасными колесами впереди, на капоте. В каждом солдаты держали автоматы, в каждом вперед был направлен короткоствольный пулемет. В первой из машин сидели два бесстрастных офицера в черном - из "эйнзайнцкоманды" Оллендорфа **, переброшенные в Италию из южной Франции. Остальные были солдатами вермахта. "Кюбели" догонял чавкающий по лужам и чихающий мотоцикл. Его вел немолодой армейский ефрейтор, а сзади в него вцепился бледный от страха молоденький эсэсовец, естественно, в черном.
      В небольшой канавке у края дороги сидел мальчик-итальянец лет восьми - десяти и сосредоточенно собирал сеткой головастиков для будущей рыбалки.
      Водители "Кюбелей" хотели было лихо промчаться мимо него, непременно обдав грязью, однако, один из офицеров в черном поднял руку и машины остановились. Офицер спросил на ломаном итальянском.
      - Парень! Впереди деревни есть?
      - Ага, - коротко ответил мальчик, стараясь не прерывать всепоглощающего занятия.
      - А ну-ка подними голову! А евреев в этих деревнях случайно нет?
      - Ага, - автоматически повторил мальчик. Потом поглядел, кто спрашивает, и испуганно заморгал. - Евреи? Нет их у нас, нет. Вы их проехали.
      - Врешь парень! - офицер в черном перегнулся через борт, схватил мальчика за ворот рубашки и поднял над землей. - "Ага-ага" и "нет-нет". Тебя как зовут?
      - Паулино.
      - Так вот, слушай меня внимательно, Паулино. Мы уходим из Италии и можем позволить себе все, что захотим. Понял? Мы можем тебя выпороть, за то что врешь, и оставить на дороге. А можем ведь и просто пристрелить? Видишь, сколько у нас оружия. Твоя мама очень расстроится, будет долго плакать, Паулино. Так есть там, в деревнях впереди евреи?
      - Н-нет! Отпустите!
      - Смотри-ка, - усмехнулся эсэсовец, потом загремел на немецком. - Солдаты, а ну-ка на прицел! Быстро!
      "Кюбели" ощерились наведенными на Паулино стволами.
      - Е-есть...Немного...
      - Значит поедешь с нашими. Покатаешься на мотоцикле и получишь прекрасный немецкий шоколад. - Офицер из "эйнзайнцкоманды" поглядел на подъехавший мотоцикл и резко на немецком выкрикнул.
      - Оберштандартенюнкер* Руперт Бах и ефрейтор Герман Кунке! Вы посадите мальчишку в коляску и поедете до ближайшей деревни. Туда. где огоньки загораются - налево. А мы - дальше по этой слякости. Мальчишку заставите показать, где евреи. Упустите - пеняйте на себя. Организуете колонну, приведете в Фассоли и вам первая медаль оберштандартенюнкер и присвоение первого офицерского звания . Унтерштурмфюрера, выпускник! Слабых и больных не жалеть! Поехали.
      - Ефрейтор, посадите мальчишку в коляску и хорошенько пристегните! - пискляво выкрикнул оберштандартенюнкер. Ему было чуть больше шестнадцати.
      Ефрейтор, очень светлый блондин, с просвечивающейся сединой в волосах посадил Паулино в коляску бережно но привязал надежно.
      Они попали как раз в ту деревню, где скрывались Грете и подростки.
      Беженцев искать не пришлось, потому что на грохот мотоцикла вышел из одного из домов старый сгорбленный раввин. Впрочем, дом отыскали бы и без его появления - к притолоке была прикреплена мезуза с нитями-талифами. Раввин вышел, поднял голову, мельком оглядел ефрейтора и уставился на оберштандартенюнкера. Он смотрел, не мигая, как смотрят старые хищные птицы, и во взгляде его было непередаваемое презрение обладателя тайного знания к мальчишке-неофиту, еще одному, который перед лицом его народа мелькнет и исчезнет. Раввин поднимал голову, а взгляд становился все презрительнее, и губы кривились все презрительнее. Руперт Бах задрожал и сказал в растерянности, повторяя слова начальства.
      - Слабых и больных не жалеть....Поехали..
      Раввин плюнул перед собой и Руперт Бах разрядил в него пистолет.
      Послышались вопли, и из дома высыпали десяток девушек. Кто, выйдя, закрыл рубашкой лицо, кто просто стал дико кричать. На крыльце соседнего дома показалась Грете с тремя мальчишками.
      - Ага! Вот и старуха! Слабых и больных не жалеть! Мальчишки пойдут. Ефрейтор! - запищал Руперт Бах.
      - Она не еврейка! Она - не "юден", понимаете? Нихт, нихт, юден, - закричала Наоми. - Посмотрите ее документы? ...Как это...Вайс!
      - Кунке, достань мне ее документы, - распорядился Руперт Бах. - ...А! Фрау Нольде? Поедете с нами, в штабе разберутся, как вы здесь оказались. Поедете отдельно от...этих. В мотоцикле.
      - Поздно выезжать, - медленно сказал ефрейтор. - Всех растеряем или заблудимся. Переночуем здесь, оберштандартенюнкер? И отправимся с рассветом.
      - Хорошо! Осмотрите дома, ефрейтор Кунке, и аккуратно всех заприте. Мальчишек с девками на ночь вместе. А мы с вами будем ночевать в другом доме тоже вместе, уж извините, фрау.
      -Не будем, - медленно и глухо проговорила Грете. - Я жила вместе с ними и пойду с ними, и буду их поддерживать и утешать. Считайте, что я - еврейка, обер....как вас там...штандартенюнкер. Пустите меня в их дом.
      - Вы сами выбрали себе дерьмовую судьбу, - удовлетворенно сказал Руперт Бах, и в лице его, с мелкими чертами лица и тонкими красноватыми губами, появилось что-то крысиное.
      - А по-моему из дерьма вырос ты, дерьмом и стал, - равнодушно сказала Грете. И добавила. - Мышиный жеребчик. Тебя так не дразнили в школе?
      - Я вам все это припомню, фрау! - ответил побледневший Руперт Бах.
      Молодежь загнали в дом и Герман Кунке сел перед ним покурить. Через несколько минут из дома вышла Грете.
      -Я постою рядом. Не могу без вечерней пахитоски. Не помешаю? В вас есть что-то человекообразное, ефрейтор. Разрешите?
      - Курите, - равнодушно сказал Кунке.
      Ефрейтор Герман Кунке месяцами находился в одном и том же состоянии: все надоело и смертельно устал. Он уже лет двадцать не понимал, зачем делает то или другое, и шел по своей судьбе автоматически. Да, когда-то был Мюнхен, куча пивных, родители, которые не могли ссудить денег даже на пиво; были отличные парни в коричневых рубашках и нарукавных повязках со свастикой, которые охотно и обильно его пивом угощали. Был друг - Дитер, любивший пиво и что покрепче до безумия, и совершавший после этого дикие безумства. Чего стоит хоть история с маленьким мальчиком, которого они напугали своими криками, плясками и воплями до смерти двадцать лет назад, в маленьком садике с чьим-то бюстом в этом самом Мюнхене. И он перепившись кружился вместе с Дитером. Когда мальчишке стало плохо, хотел было вернуться, но приятель утащил за собой...Потом их с помощью какого-то влиятельного католика поймали и только через три года выпустили. Дитера вскоре зарезали в драке между ветеранами и молодыми наци. Он, Герман, долго жил в деревне, пил умеренно, женился и развелся, но в общем, всем был доволен, пока его не нашли старые приятели из СА. Чудом спасся от кровавой расправы с людьми Рэма, но вскоре зашагал в Австрию, Чехию и Польшу, потом поехал в товарном вагоне в Югославию и Грецию, хотя возраст подходил к сорока... Демобилизовали, но когда в Сицилии высадились американцы с англичанами, мобилизовали снова, и вот он уже в Тоскане. Зачем? Зачем все это? Он женился в Баварии еще раз, там бегают двое его мальчишек, если не попали под бомбы английских "Веллингтонов"*...Зачем все? Ни к кому, даже к евреям он уже не питал ненависти. Хозяйство, жена, дети, скот; ох как он любит своих коров и свиней.
     
      "Тебе осталась неделя, может быть чуть дольше, - думала Грете. - Чего я там еще не додумала? С Франком додумала все - почти! - ни она, ни один другой человек в мире, не может вчувствоваться до конца в его причудливое, сновидческое с неожиданными ассоциациями, словесными синкопами и разрывами письмо. Но общую суть его письма я познала лучше других, лучше Максика и Милены"...
      Она не знала, что именно в этот момент Милена испустила последний вздох в Равенсбрюке; умерла от гангрены ноги (может быть специально не долеченной). А ей, Грете, остался один день в том же году, в том же месяце...
      Что толкало ее к Франку? Зачем до безумия нужен был ей маленький Франц? Зачем в любви ищет какие-то низменные инстинкты или комплексы, считающийся великим - Фрейд? Она испытала страсть к своему кумиру, Франку и всепоглощающую любовь к сыну - и все, и не надо больше ничего придумывать!...Сколько она разнообразного пережила: и страсть, и нежность материнства, и глубокую очищающую жалость, и истинную преданность. И смогла, когда было нужно справляться с собой, а потом насытить и реализовать свою ненависть. Сколько было страданий, но она счастлива, она жила полной жизнью, испытала все-все возможное. Делала большущее дело, за которое, естественно, расплата неизбежна - ну и пусть!
      Пахитоска докурена, а больше их нет, попросить что ли у этого усталого ефрейтора?
      - Не угостите? Вообще-то у меня есть лиры.
      - Кому они сейчас нужны? - проворчал ефрейтор. - Хотите эту дрянь, немецкие, сэкономленные на дерьме?
      -Я и не такие в юности курила, - улыбнулась Грете. - Еще посижу?
      - Да сидите вы! Далеко ведь от меня не убежите.
      - Зачем? - пожала плечами Грете.
      "Да, так что тут, дорогой Франк о непобедимости зла? Казалось бы, приходится с тобой соглашаться, раз я в ближайшее время так кончаю жизнь? Но нет - нет, Франк! Зло приходит и уходит - вот и всяких нацистов и фашистов сгоняют в их свинячьи загоны - со всех сторон, со всех континентов. Вот посмотрел бы ты на этого ефрейтора? Он потерян для зла... Нет, Франк - оно приходит и уходит, оно не всесильно, и так было, и так будет. Все, Франк".
      Она сама посмотрела на ефрейтора. Тот кончил курить и сидел, уставясь в землю. Пилотка свалилась, он полу дремал, но вскинулся при ее легком движении.
      - Так уходите из Италии? - спросила она.
      - Сокращаем линию фронта, - саркастически произнес Кунке.
      - А-а...Вы вообще откуда?
      - Из под Мюнхена.
      - Я долго жила в Мюнхене.
      Помолчали.
      - Значит вы нам проиграли! - удовлетворенно сказала Грете.
      - Мы-то, да. Но и вы-то - да. Посмотрите на свое положение? Все мы в этой сволочной жизни проиграли!
      - Нет-нет, именно вы проиграли, - настаивала Грете.
      - Кому? Англичанам, американцам, может быть евреям? - устало спросил Кунке.
      - Добру!
      - Чего-о! ..Слушайте, до чего вы все усложнили и запутали! Интеллигенты, ученые, профессора со своими ср...ми теориями! Вы все это напридумывали! Я жил бы спокойно. Баба, дети, хозяйство. Ну что мне еще нужно? Нет, приходят ср...е теоретики! Оставьте в покое! Слишком много мне за сорок лет вдолбили в голову. Болит голова. Выпиваю вот, чтоб не думать...А вы не хотите?
      - Нет. Хотя может быть немного, чтобы вас не обидеть. Посижу, еще поразмышляю в эту последнюю ночь, если разрешите?
      - Немного. После шнапса я вас запру.
      Еще помолчали. Ефрейтор пил. Она поднялась.
      - Смешно, но и вы, и он утверждаете, что человечество переполнено речами. - Кто? - еще более устало спросил Кунке. - А, впрочем, черт с ним.
     Уходите? - Да.
      - Слушайте, фрау, мы все-таки поговорили, как люди. Хотите я вас завтра отпущу? Будто случайно. Не догоню. Прыгайте со склона в реку? Плавать, надеюсь, умеете?
      - Совсем нет.
      - Ну так, когда поток вас понесет, уцепитесь за что-нибудь. А этот сопляк из "Гитлерюнга" со мной ничего не сделает. Испугается вести один. А там видно будет, может быть я его и пристрелю, чтоб не вырос в большую свинью, и доведу всех сам.
      - Нет, вряд ли я зацеплюсь. Послушайте, ефрейтор...
      - Чего?
      - Тут есть девочка. Моя любимица, Наоми. Мне не уйти, а она - пусть живет! Быстрая, ловкая. Домчится обратно в деревню. Вот ответ на ваше предложение. Сможете?
      - Так чего тут?
      На следующее утро оберштандартенюнкер Руперт Бах разбудил всех в пять часов. Для придания себе большей мужской значимости он приобрел, кроме положенного пистолета, кинжальчик, которым размахивал перед лицом мальчишек и девчонок - тех, кто не торопился встать в строй . Кому угрожал просто так. Его визгливый голос слышался постоянно то в одном, то в другом конце колонны. Ефрейтор Герман Кунке безразлично стоял в стороне, наблюдая за телодвижениями начальника. Грете встала впереди, держа под руки двух дрожащих мальчишек. Наоми она поставила в последний ряд, сильно сжала ее руку и потянула к себе. Шепнула: "Стой только здесь. Я побегу вперед, ты 98 -назад". Кивнула ефрейтору Кунке и тот медленно прикрыл глаза.
      Беженцы двинулись в сторону оливковой рощи, итальянцы - женщины и старики, вышли из домов и скорбно смотрели им вслед. Вступили на склизкую, желтую, раскисшую от дождей дорогу, где отчетливо был слышен рев потока внизу, С каждым днем нарастали дожди, и рев становился громче. Грете взглянула вниз на поток и содрогнулась: внизу неслись кусты и небольшие деревца; поток срывал и скрывал под собой куски берега и вообще все, попадавшееся на пути.
      Беженцы прошли метров двести от деревни, когда Грете пожала руки обоим мальчишкам, резко взяла с места и побежала вперед. Быстро не получалось - ее резиновые полусапожки, хоть и легкие, но увязали в глине. Она оглянулась и увидела, что Наоми тоже сорвалась с места и бежит к деревне.
      - Старуха бежит! Бежит старуха! Что ты смотришь? - заверещал Руперт Бах.
      - У меня тоже бежит девчонка! - закричал в ответ Кунке.
      - Так стреляй! - пропищал Бах.
      Кунке пустил очередь и, конечно, промахнулся. Наоми миновала рощу и бежала к деревне, петляя на ходу.
      - Беги! Ты ее догонишь! - в отчаянии закричал Бах. - Кидай автомат мне!
      Ефрейтор подчинился. Автомат вскоре оказался в руках Руперта Баха. Грете еще раз оглянулась назад. Наоми и Кунке не было видно. Еще раз на ходу оглянулась и увидела вдалеке, как Наоми упала на руки двух женщин. Те схватили ее и повели в один их домов. Увидела, как Герман Кунке возвращается назад.
      Руперт Бах легко ее, увязающую в глине, догнал. Она обернулась и пошла на него, схватила камень с земли и замахнулась. Но бросить не успела - оберштандартенюнкер подскочил и ударил ее изо всех сил прикладом автомата в левый висок. Грете упала без звука и покатилась по склону в поток. Вокруг разлился неземной яркости свет...
      ...А внизу не оказалось никакого потока и склон удивительно быстро кончился, и на дороге, по которой она пошла, не оказалось ни следа дождей. Грете мягко скатилась на эту дорогу и легко встала. Трава вокруг была густой, очень густой, но ноги в ней не путались, а скользили поверху; она почти порхала. По краям дороги росли крупные красные и желтые цветы. Грете не знала их названий, но помнила, что они растут в больших ухоженных садах. Дорога все время заворачивала влево и звала за собой, и она послушно следовала зову, но за каждым поворотом оказывалась все та же бесконечная светлая густая трава, те же цветы, потом послышалось громкое пение каких-то необыкновенно ярких птиц. И вдруг дорога кончилась. За поворотом открылось озеро, берега которого только угадывались в легком тумане, а у ближнего края Франк и Вилли поднимали маленького Франца, и все трое отчаянно махали руками, призывая ее к себе. И она рванулась к ним, но вступив в воду, споткнулась и упала и свет вокруг стал меркнуть...
      Представители института "Ания-Бет" пришли на прием к полковнику разведки Его Королевского Величества - сэру Реджинальду Бари, рас- следующему нацистские преступления на тосканской земле. Они попросили его узнать о судьбах людей, занимающихся репатриацией евреев через Италию и Южную Америку - в Палестину. Полковник Бари охотно обещал содействие. С помощью Елены и Наоми следы Грете удалось найти практически сразу после победы.
      В тростнике и камышах, растущих возле небольшой речушки, нашли наполовину занесенный песком и илом череп с трещинами и костными осколками на левом виске. Остальная часть скелета уже глубоко ушла в ил. Вскоре километрах в полутора к северу нашли в глубокой яме труп молодого немецкого оберштандартенюнкера, а вообще судьбу колонны, которую вел Герман Кунке определить не удалось.

Эпилог. 1960-й год. Иерусалим.
      Старый Максик работал директором театра "Хабахим" в Тель-Авиве, но город этот не любил, считая что национальный дух в нем выхолощен, и при любой возможности приезжал в "Древний город на холмах", где в престижном районе "Грин-Виллидж" купил себе небольшой дом с крытой террасой, увитой плющом. Дом его смотрел на христианский храм "Дорми Цион" и на еврейский квартал Старого Города.
      Старому Максику исполнилось 76, у него были дети, внуки, правнуки, масса друзей и корреспондентов на всех континентах, но больше всех, даже своих потомков, он до сих пор любил друга юности - Франка. Он написал огромное количество философских, искусствоведческих, музыковедческих статей, несколько романов, но, поскольку и на восьмом десятке лет сохранял ясный ум, сознавал, что известен он только, как биограф Франка; и что - как бы будущее ни менялось и как бы Время ни старалось все упорядочить - он останется в веках именно, как биограф Франка. Старый Максик сохранил и в свои годы задиристый характер и твердость воззрений, и соответствующий этому воинственно-приподнятый костистый подбородок. Сионистские убеждения в нем были непоколебимы; иудаизм он считал религией наибольшей нравственности, а в святости друга юности - Франка не позволял никому усомниться, резко оппонентов обрывал, а недавно камня на камне в статье не оставил от некоего Гуго Андерса, объявившего Франка - предтечей тоталитарного зла. Но все-таки... он стал очень старым, скорее не активным, а импульсивным и, если честно признаться, писал всякого рода статьи со значительным усилием, преодолевая нарастающую апатию.
      Перед ним лежало письмо из Нью-Йорка. Один из его корреспондентов сообщал о смерти Фелисии - последней из женщин, окружающих когда-то Франка, и последнего человека из его, Максика молодости. Фелисия так и не примирилась с Франком и - единственный случай - Максик находил ей кой-какие оправдания: уж больно мучительно для нее Франк колебался между любовью и творчеством,
      Это ерунда, конечно, - подумывал он - насчет "предтечи тоталитаризма", но почему трагическая фигура Франка бросала тень зла 100 на всех его женщин, более или менее долговременных его спутниц?...Старый Максик откинулся назад в кресле на террасе и прикрыл усталые набрякшие веки...Измученная Фелисия - не самый страшный пример: умерла, окруженная большой семьей в достатке и забвении Франка. А вот Юлиана? Так ведь ему и не удалось ее найти. Сгинула между канцелярских папок с историями болезни чешской психиатрической лечебницы близ Лихова. А остальные трое?...Смешная детская любовь сорокалетнего Франка - восемнадцатилетняя Дора...В ее незрелом мозгу возник и быстро распространился опаснейший вирус коммунизма. В непередаваемо пылком энтузиазме она с мужем, специалистом по моторам, неким Морицем Таубе, отправилась в СССР. Однако оказалось, что в этой стране чистота идеологии ценится куда выше, чем профессионализм, и очень скоро Морица Таубе, ставшего гражданином СССР, поставили к стенке за троцкистские заблуждения. Без мужа, специалиста по моторам, Дора являла собой величину, близкую к нулевой. Некоторое время собирала членские взносы в низовых партийных организациях Сталинграда, а потом из-за "нечистой идеологии" мужа и ее выбросили из партийных рядов, и она с маленькой дочкой рядом трудилась в том же Сталинграде чернорабочей. Только тогда глупая Дора прозрела и стала писать прошения о выезде из СССР, а ей иезуитски-вежливо предлагали вернуться в Германию. Наконец-то в 1938-м году у нее нашлись обеспеченные родственники в Англии, куда эта глупая курица и отправилась, и где восемь лет назад умерла, не дожив до пятидесяти.
      Милена и Грете...Те тоже умерли, причем страшной смертью, но жили достойно, в отличие от идиотки, Доры. Милена спасала евреев в Чехии; Грете - в Италии. Первую замучили в Равенсбрюке, вторую убил прикладом недавний гитлерюнговец, труп которого неподалеку от нее и обнаружили, в почти истлевшей форме и со следами крысиных зубов.
      Старый Максик вышел с террасы в комнату и вернулся обратно с блокнотом. Отметил своим четким почерком сегодняшнее число, поставил тире и записал на иврите: "еще раз подтвердить свою глубокую веру в существование ребенка Франка через личность Грете и в соответствии с сообщениями Вольфганга и Е.Пр".
      Потом снова открыл веки и усталость навалилась сразу, огромным куском....Да, недавно он нашел в себе силы разгромить Гуго Андерса, но вот позже...вроде бы несколько недель назад - его пригласили участвовать в международном семинаре...до чего любят в Израиле, да и не только здесь, такие беспредметные тусовки! - где обсуждались вопросы о безграничности зла, неизбежности зла, непобедимости зла или же неизбежной победы добра - и все для его избранного народа. Старый Максик был наиболее желаемым, наиболее уважаемым, наиболее крупной фигурой из приглашенных, но выступил на редкость вяло и аудиторию разочаровал. Почему? Да потому, что потерял интерес ко всем "вечным темам" и смотрел на жизнерадостную, увлеченную, захваченную тысячелетней давности спорами молодежь, как сквозь облако - безразличие, снисходительная усмешка; они остаются далеко внизу, а он поднимается над ними и даже их голоса постепенно растворяются в густой облачной вате. "Вот так, - безразлично думал и сейчас старый Максик, - так все происходит, происходило и будет происходить: юношеские бурные споры, жажда познания, колебания уверенности и сомнений. А заканчивается человеческая жизнь в заоблачном безразличии ко всему, что волновало раньше. И новые поколения придут с теми же спорами и той же конечной апатией. Как волны - нахлынули и отступили, а на смену им новые волны...".
      Он задремал, и к нему приблизились и стали яркими, как наяву, университетские дворы в Праге, студенческие митинги и собрания, его многочисленные друзья. Среди них и Вольфганг, и Франк - конечно же, здесь Франк! И он почувствовал тяготение и желание общения с ними всеми, давно мертвыми друзьями. Как это они умудрились проникнуть к нему, за облако?
      Старый Максик зажмурил и резко открыл глаза. Не хватало только заснуть здесь на террасе в холоднющую иерусалимскую ночь, на одном из древних холмов. С вершины Дорми Циона спускалось в долину темно-серое облако, за ним появилось еще одно...еще...целая цепочка. А он как будто одновременно и здесь, и там. СПБ, 2002-2005