МИХАИЛ КАРЛИН

СЧАСТЛИВАЯ СТРАДАЛИЦА ГРЕТЕ

Часть третья. Тридцатые.


      В марте тридцать второго Грете скромно отпраздновала свое сорокалетие (в ресторане, вдвоем с Вилли), а через несколько дней после этого последовал звонок от Доры.
      Голос ее в трубке звучал оглушительно- громко Средней высоты голос при хохоте становился очень низким, а смеялась Дора очень часто. Грете показалось, что собеседница непрерывно находится, по непонятной пока причине, в восторженном состоянии.
      - Это Дора! Дора Таубе, в девичестве - Диамант, что кажется обозначает бриллиант. Ничего себе бриллиант - секретарша на берлинском заводе! Ну вы увидите "бриллиант" - у меня наконец-то есть время. Макс шесть или семь лет назад сказал, что вы хотели бы меня видеть? Но я не могла. Вы знаете, где мы с мужем были пять лет? В СССР!
      - Наверное это было интересное время, Дора. - Грете проявила возможную деликатность; восторгов по поводу этой страны она не испытывала. Вилли, "проглатывающий" массу газет, нередко сообщал ей малосимпатичные новости оттуда.
      - Интересное?! Наверное?! Что вы, Грете! Но я вам все расскажу! А собственно, вас я чем интересую? Вы ведь тогда не знали, что мы собираемся ехать в СССР? Я не ошибаюсь?
      - Конечно, не знала, Дора. Я ведь вообще ничего о вас не знала, кроме того, что вы были некоторое время невестой Франка. У меня был период духовной близости с Франком, чисто духовной, понимаете Дора? И до сих пор все, кто соприкасался с Франком, живо меня интересуют. Тем более вы - бывшая рядом с ним в последний год его жизни.
      - Меньше года...Хорошо! Еду к вам, а завтра при первой возможности уезжаю из Мюнхена, из этого вонючего нацистского гнезда! Кто бы мог подумать, что империализм опустится до подобной низости. Правда, Ленин предсказывал!
      -Франк тоже
      - Ну вы сравнили, Грете! - Дора оглушительно захохотала. - Ладно! Ждите! Да - самое главное! Вы наверное поняли, что я - коммунистка! Если вам это неприятно, скажите, и мы все отменим.
      - Я еще не общалась с коммунистами, - безразлично сказала Грете и повесила трубку.
      - И ничего не потеряла, - подал реплику подошедший Вилли. - На этот раз я поприсутствую, Грете?
      - Ради бога, если тебе интересно.
      Дора ворвалась в их квартиру через час. Крупная женщина, толстогубая, большерукая, с сияющими карими глазами. Темнорыжие, "медные" волосы курчавились и явно сопротивлялись причесыванию. Словом, еврейское происхождение видно было на расстоянии. Грете редко сталкивалась с такой многоречивостью, слово трудно было вставить, да еще все Дорой произносилось с напором и пафосом.
      - Я вам не сказала по телефону самого главного! Мы с мужем снова едем в Советский Союз! У нас снова пятилетний контракт. ДО 1937-го! Мой муж, Мориц Таубе - специалист по моторам. Мы поможем этой амечательной стране создать собственные автомобили, а может быть и трактора, в зависимости от того, куда нас направят. Но я вижу, вам все это безразлично? -Нет, почему же, - тактично сказала Грете. - Всегда приятно, если кто-то счастлив. А детей у вас нет, Дора?
      - Ох, это успеется, мне ведь всего двадцать семь, и я хочу, как следует поработать в Советском Союзе. Буду, чем могу, всеми силами помогать мужу! Кстати, после 1937-го, а может быть и раньше, мы попросим гражданства СССР!
      -Давайте перейдем к Франку, Дора? - на этот раз не совсем тактично прервала ее Грете.
      - Что вы хотите? Его политические взгляды? Да их по-моему у него и вовсе не было, в отличие от моего мужа, Морица Таубе. Мой муж, к сожалению, одно время попал под влияние Троцкого, но товарищи его переубедили, поправили, и он публично покаялся на партсобрании.
      Вилли даже голову наклонял в разные стороны, как собака, рассматривая Дору, как некую диковинку.
      - Так о Франке? - снова прервала Грете.
      - Ох! Мне было его очень жалко. Ведь мне было всего девятнадцать...нет даже восемнадцать, и я еще не познакомилась с Морицем Таубе. И когда Франк сделал мне предложение, я сразу согласилась. Ведь он так хотел жить!
      - Судя по "Дневникам", он временами подумывал о самоубийстве? - вставила Грете.
      - Не знаю. Не читала их. И вряд ли теперь буду. Некогда! Он хотел жить и работать, то есть писать. Работоспособность была его положительной чертой. Такая могла бы пригодится для общества будущего!
      - Значит были и отрицательные черты? - спросил Вилли.
      - Ну конечно! Я уже говорила об отсутствии политического мировоззрения. Вот если бы он встретил Морица Таубе!
      "Меня уже тошнит от этого Морица" - подумала Грете, а вслух спросила.
      - Ну а романы или рассказы его вы читали? Может быть он говорил о каких-то замыслах?
      - Ну что вы, Грете! - Дора вновь оглушительно громко расхохоталась. - Не рассказывал. Мы о литературе мало говорили. Мы играли. Например в "ванночки", где купали воображаемых детей. В сорок лет он играл в "ванночки"! Нет, не могу (хохот)! Потом я часами сидела возле него, температурящего или после горловых кровотечений, и держала свою руку на его лбу. Конечно, я могла бы выйти за него замуж, если бы не запретил мой идиот-отец, который вздумал посоветоваться с раввином, а тот выяснил, что Франк не бывает в синагоге. Теперь бы я послала всех раввинов и пасторов подальше (снова хохот)!
      - Вы так против религии? - задумчиво спросила Грете, вспоминая католического священника, который мгновенно умчался с маленьким Францем в больницу, а в дальнейшем нашел его убийц.
      - Опиум для народа! - отпарировала Дора. - Это Карл Маркс...Да, читала ли я Франка? Только два рассказа. То, что вышло после его смерти не читала. Некогда! И я говорила - в СССР будет совсем некогда. Собственно, оба рассказа мне понравились. Один - про человека, который голодал, Все думали, что он ставит рекорды голодания, а он признался перед смертью, что не приемлет их пищу. Это ведь "стихийный нигилизм", как вы думаете?
      - Обязательно все надо расставлять по "измам", фрау Дора? - Вилли все решительнее вмешивался в разговор.
      - Конечно! Все надо четко обозначать, чтобы было понятно массам. Но его "стихийный нигилизм" мог стать шагом к правильному передовому мировоззрению!
      - Вы так мечтаете влиться в "массу"? Или мне так кажется? - добродушный Вилли явно начинал "заводиться".
      - Конечно! Массовое сознание и есть решающий шаг к великому обществу будущего! Франк, к сожалению, был еще и "субъективным индивидуалистом". И он почему-то представлял Россию, как бескрайнюю унылую безлюдную реку с низкими берегами и желтой, тоже низкой травой. Видел бы он сегодняшний размах социалистического строительства вдоль великих российских рек!
      - Дай мне задать вопрос, Вилли? - попросила Грете. - А второй рассказ? А потом пойдем пить кофе.
      - А! Он назывался, по-моему: "Певичка Жозе или мышиный народ". Что-то похожее. Этот народ - евреи, а певичка - иудейская религия, которая играет столь жалкую и отрицательную роль и которая, конечно, не может спасти евреев. Их спасение возможно только в Советском Союзе, где они вольются в общую массу строителей коммунизма! Я бы всех немецких евреев призвала переместиться в СССР!
      - Тем не менее, они в большинстве предпочитают перемещаться во Францию или в Америку., - сухо отметил заметно покрасневший Вилли. - Я думаю, господин Франк предвидел и будущее России.
      - О! О, Вилли! - изумленно произнесла Грете, а тот продолжал.
      - Фрау Дора, а вот скажите мне пожалуйста, почему в вашей идеальной стране идут судебные процессы - просто издевательства над интеллигенцией, особенно инженерами. Ведь вредителей начинают искать, когда у общества что-то не получается, не так ли?
      - Каков ваш род занятий? - резко спросила Дора, тоже резко покрасневшая.
      - Я домовладелец, - спокойно ответил Вилли. - Пока благополучно процветающий. Но вот еще вопрос, фрау Дора: почему в вашей идеальной стране начали разорять хозяйственных крестьян? Не похоже ли, что "идеальная страна" начинает медленное самоубийство?
      - Вы - капиталист и вам ничего не понять! - закричала Дора. - Ничего я вам объяснять не буду! Вы обречены и будете сметены ходом истории, как говорил Ленин!
      - И Мориц Таубе, - ядовито добавил Вилли.
      - Да и он тоже! - продолжала кричать Дора. - Я ухожу, мне не нужен ваш кофе!
      Вилли прокричал ей вслед.
      - Если вы все там такие агрессивные, то ваша "идеальная страна" долго не протянет! Вы съедите друг друга, как крысы в соленой воде. Мне жаль вашего мужа и вас!
      Потом он обернулся к Грете.
      -Я пойду полежу, дорогая? Кошмар какой! Оборотная сторона здешней "медали". Не пускай сюда больше коммунистов, Грете?...Я пойду полежу...
      -Тебе очень плохо?
      -Наверное мне было бы неплохо поставить пиявки.
      - Сделаем. А потом, когда все пройдет, мы сыграем в скат, чтобы ты развеялся.

      В теплый сентябрьский полдень 1934-го года Грете и Вилли, взявшись за руки, а скорее поддерживая друг друга, стояли у широкого лестничного окна и наблюдали расправу нацистов над семьей адвоката-еврея Бланштейна. С семьей этой они были знакомы слегка, здоровались, но не больше.
      Гитлер пришел к власти полтора года назад, хоть реальной силой стал обладать значительно раньше. Нацисты захватили культурную цивилизованную Германию, взбаламутили ее и перемешали будто огромной суповой ложкой, так что самое низкое, самое что ни на есть - "дно", оказалось наверху. И сразу стали явью предсказания Франка - появились и "исправительные колонии", и изощренные орудия пыток, и процессы над людьми, и убийства людей, без реальной вины и реального суда. И тогда Вилли прочел все романы и рассказы Франка, без принуждения Грете, которая в ужасе от происходящего и не думала торжествовать.
      Накануне нацисты напали на лесоторговую фирму еврея-Герша на той самой площади: где тринадцать лет назад погиб маленький Франц. Однако предусмотрительный Герш еще до торжества Гитлера эмигрировал с семьей во Францию, и нацисты нашли в фирме лишь нескольких служащих-немцев, которых здорово избили и оставили окровавленных лежать на мостовой.
      Сегодня нацисты могли орать во весь голос, их крики и вопли жертв были слышны Грете и Вилли даже при закрытом окне. Находящаяся недалеко от их дома католическая церковь была заколочена. Священника, их друга, когда-то нашедшего убийц Франца, а недавно заклеймившего наци в нескольких грозных проповедях, арестовали и отправили для "трудового перевоспитания" в исправительную колонию.
      Все окна квартиры Бланштейна в бельэтаже были широко открыты, и молодые, не старше двадцати наци, в светло-коричневых рубашках и с нарукавными повязками со свастикой, с хохотом и методично разбивали стекло за стеклом. Грете и Вилли видно было, как долговязый наци-альбинос с остервенением крушил железным прутом люстру. Из глубины квартиры слышен был грубый голос: "Паршивый жид! Сколько накопил! Скольких добрых немцев разорил! Сколько брал за свои лживые жидовские консультации с порядочной немецкой семьи. Признавайся нос!" ...А ты, жидовка звони, звони! - закричал он еще более громко. - Хоть самому полицайпрезиденту Мюнхена! Там теперь наши парни, запомни!" Послышались стоны и вскоре Бланштейна и его жену выкинули на улицу. "Нос! Какой нос! Посмотрите на его нос!" - заорал один из молодых наци. "Он столько лет водил за нос добрых немцев! - закричал обладатель грубого голоса, вышедший из парадной вслед за выброшенной четой Бланштейнов. Он был старше прочих, очевидно вожак стаи. "Хуго! Теперь надо его самого поводить за нос, - обратился он к молодому наци. - Поводи, поводи его, Хуго!" Тот схватил несчастного Бланштейна и глубоко засунул пальцы в его ноздри. "Потанцуем, потанцуем, - напевал он, водя адвоката по кругу. Оставьте его, он ведь намного старше вас, - молила жена. - Будьте хоть немного милосердны: ведь вы же люди!" Но издевательства продолжались, то один, то другой наци терзал ноздри Бланштейна.
      - Смотри, Вилли - полицейская машина, - почему-то шепотом сказала Грете. - Слава богу, наконец-то крипо*.
      - Они ничего не будут делать, Грете, - мрачно заметил Вилли. -... Видишь, они вышли из машины и присели покурить.
      Нацистам надоело возиться с носом Бланштейна, они швырнули его на тротуар и стали пинать ногами. Жена вопила, воздев руки вверх. "Но мы ведь еще не все сделали, Хуго! - в притворном ужасе закричал вожак. - Где девочки? Пусть к нам приведут хорошеньких жидовских дочек!" Долговязый альбинос вышвырнул из дома двух тридцатилетних близняшек, закрывших руками лица. Нацисты, разгоряченные, не дожидаясь указаний вожака, прислонили их к стене и стали задирать юбки. Но тут же стали распахиваться окна верхних этажей рядом расположенных домов и послышались крики женщин. "Фуй!...Как не стыдно!...При всех...Оставьте их!...Хватит! Разве так поступают порядочные немецкие парни?...Не позорьте нацию!". "Вы забыли, что фюрер наказывает за связь с лицами неарийского происхождения? - авторитетно заявил какой-то старик. - Уходите прочь!" Полицейские встали и медленно пошли к дому Бланштейна. "Ладно, парни - спокойно сказал вожак. - Мы все сделали. Теперь эта нечисть быстренько уберется из нашего Мюнхена". Они подняли корчившегося от боли Бланштейна и швырнули его в открытую дверь. Полицейские повернули обратно.
     
      Вечером Вилли лежал, обложенный пиявками, а Грете в соседней комнате мрачно курила. Молчание продолжалось долго, пока пиявки ни отпали, и Вилли ни встал. Он появился на пороге комнаты Грете, бледный и дрожащий. Испуганная Грете пошла навстречу.
      - Милая! Мне только что пришло в голову. Ты ведь так и не- дорассказала о своих родителях. Кто они? Откуда они? Тебе эта тема была неприятна, и я больше не спрашивал. Я вспоминаю твой рассказ о семье, принявшей тебя. Ведь это была еврейская семья, Грете? А кто родители? Может быть, ты - еврейка, Грете? Тогда завтра же нас не будет в Германии! Ты - брюнетка, черные глаза и волосы, во всем остальном не похожа, но кто их знает, этих наци, что они решат? Сейчас ты обязана ответить мне, Грете!
      - Конечно, Вилли. И успокойся, дорогой. Ведь уехать мы должны так или иначе? Мы здесь не можем оставаться. Сегодня евреи, а кто завтра? Может быть все домовладельцы или все, не примкнувшие к наци. Завтра мы и уедем, Вилли. Я придумала, пока тебя сосали пиявки - утром я отправляюсь в агентство Вебера и составляю с ними договор о продаже наших домов, об их доле и прочем. Получу аванс. А вечером - на поезд и в Швейцарию....Так, теперь о себе. Я, честное слово, Вилли не знаю точно своей национальности. Приняла меня после смерти родителей семья Брохов, это я тебе рассказывала. Конечно же, еврейская семья, раз читали только Тору и истово следовали предначертанию Всевышнего: "плодитесь-размножайтесь". А истинные родители? Я их еле помню, смутно. Вспоминается, что у отца были черные волосы, как и у меня, а мать была вся светленькая...Но может быть мне все это казалось в фантазиях?...Брохи на мои, вначале многочисленные вопросы отмалчивались или огрызались: "Не спрашивай. Лучше не спрашивай. Мы сейчас твои родители, а о тех не спрашивай". Но как-то я подслушала их разговор за стенкой, вернее обрывок разговора:."...вся в родителей, в синагогу не заманишь и не удивительно...". Что сие значит? Может они крестились, а может быть были атеистами? Или мой отец-еврей, естественно, против воли родителей женился на немке-христианке? Или на славянке? Во всяком случае, мне было неприятно ощущать такую неприязнь к отцу и матери, прости за тавтологию.
      - Ну хватит. Грете, я понял.
      - Подожди, я договорю. Уж раз и навсегда. Дальше я рассуждала так: у евреев принято принимать в богатые семьи сирот, но ведь, как правило, детей их национальности? А с другой стороны, раз мои родители скончались на еврейской, в основном, улице Эсслинга, могли в порядке исключения принять сироту и другой крови, если среди неевреев не оказалось желающих. Могли пожалеть отдавать в сиротский дом. Полу-еврейку по крови, тем более. Вот пожалуй теперь я все сказала, Вилли...Нет! Еще слышала один отрывок разговора о своих родителях: "зачем-то им в наказание их принесло водой...". Погибли они, я тебе говорила, тоже от зараженной воды, и я с детства смертельно боюсь воды, боюсь тоже от нее умереть. Даже войти боюсь в речку или озеро, не то чтобы учиться плавать. .Ну а в Вене я уже считалась немкой...Все, Вилли!
      - Значит перемещаемся, Грете. Но может быть ликвидацию всего дела возьму на себя - я? Мне теперь страшно одну тебя на улицу выпускать.
      - Договорились, Вилли.
      Они уехали из Мюнхена через день и оказалось - навсегда. В их поезде на Цюрих было много нацистов, в их вагоне они занимали несколько купе, и Вилли всю дорогу тревожился, не совершат ли они какой-нибудь дикий поступок - оскорбление или издевательство над Грете. Когда поезд ранним утром прибыл в Цюрих, она нашла Вилли парализованным.
      Теперь уже Грете ежедневно навещала Вилли в Цюрихской неврологической клинике и снова, как когда еще жил на свете маленький Франц, подозрительно косилась на врачей - добросовестны ли, уделяют ли максимум возможного внимания, применяют ли самые современные препараты (Грете проштудировала несколько медицинских книг). Не дай бог, не станет Вилли - нет ни Франка, ни маленького Франца; в силах ли будет перенести одиночество?...
      Но после того как прошли первые критические две недели, когда Вилли и дышал плохо, и сердце его временами слабело, он стал медленно поправляться. Все более внятной становилась речь, все более симметричным лицо, все более подвижными правая рука и нога. Через три месяца он уже мог подписываться и редко пользовался палкой, когда ходил по палате и коридорам. Грете с превеликим рвением училась массажу и несколько раз в день сама разминала Вилли кисть и стопу, так что он избежал участи многих парализованных - сморщивания сухожилий. Она изо всех сил оттягивала выписку Вилли из клиники: давайте сделаем еще массаж, дадим еще лекарств, добавим еще несколько электрических процедур. Так что новый 1935-й год Вилли встретил в клинике, но в начале февраля они покинули Цюрих, поехали поездом во Флумо, а оттуда - к Фрицу.
      Им посчастливилось еще в одном: фирма Вебера в Мюнхене оказалось добросовестной и оперативной , их дома быстро были проданы новым владельцам, а выручка, за исключением оговоренной доли фирмы, аккуратно перечислена в банк города Флумо, филиал Цюрихского банка. Все это обеспечивало Грете и Вилли несколько лет безбедной жизни.
      Фриц за двенадцать лет их знакомства, конечно, изменился. Теперь в нем было меньше двух метров роста, да вдобавок он стал сутулиться. Фрида в росте его догнала. И блестящие голубые глаза Фрица чуть потускнели, и погрузнел он - однако, как и раньше, гонял на лыжах по горам и отпугивал браконьеров. Его домашний санаторий был по-прежнему популярен, и теперь, к радости Грете, один из врачей, ранее больной туберкулезом легких, решил у Фрица остаться и обслуживал все категории больных. Его звали Вернер Хоппер, он приехал из родной для Грете и Вилли Вены, где только что наци убили канцлера Дольфуса, и нацистов люто ненавидел.
      - Мы наверное надолго, Фриц! - категорически объявила Грете по приезде. - Мужу надо совсем поправиться, а потом мы подумаем, где жить. Собственно, нам мало осталось, где жить. Австрию после Дольфи опять наводнили нацисты, а итапьянские фашисты лучше их, но не намного. Что остается, Фриц?
      - Я дам вам время подумать, - перебил ее все еще гигант. - Жить будете в той же комнате, где когда-то Фрида и Вилли тебя обихаживали. Она только что освободилась. Выделяю тебе в распоряжение смирную лошадку, сани, складные стулья и шезлонги. Гуляйте! Поправляйтесь! Вернер вечером посмотрит Вилли.
      Горы были прекрасны. Днем под ярким солнцем они излучали слюдяной блеск и без темных очков невозможно было на них смотреть. Вечером их серые причудливые изломы казались неприступными бастионами. На скованных морозом твердых дорогах радостно цокали копыта лошади, а ровный негромкий скрип колес успокаивал. Гуляли они подолгу, провизию брали с собой. Вилли, к ее радости стал поправляться быстрее.
      Вернер Хоппер также выражал удовлетворение быстрым восстановлением Вилли. Однако, оставшись с Грете один на один, высказал одно немаловажное опасение.
      - Фрау Грете! Мы здесь все, с Фрица Цыглера начиная, в определенной степени оторваны от внешних событий. По моему глубочайшему убеждению, из-за того "отрыва" от безобразий в Германии, Австрии, Италии и, пожалуй, в России, больные быстрее поправляются. Ну конечно же, и чистейший воздух, высокогорье и прочее - кто это вздумает отрицать? Ваш супруг, герр Вилли, к сожалению принадлежит к числу людей, предельно политизированных. Таким трудно: все их тревожит, а изменить что-либо они, естественно, не в состоянии. У вашего супруга, фрау Грете, в шале Фрица есть враг!
      - Враг? У Фрица? У Вилли? - поморщилась Грете. - Да что вы, Вернер!
      - Я имею в виду радиоприемник, - невозмутимо пояснил врач. - Я уговорил Фрица прослушивать его во флигеле для прислуги, спрятав таким образом от больных, а в шале доставлять лишь развлекательные газеты и журналы. Но вдруг поправляющийся и гуляющий герр Вилли до радиоприемника доберется?
      - Думаю, нет, - посерьезнела Грете. - Буду следить. Спасибо, Вернер.
      И тут же ей вспомнился разговор с Миленой до начала ее объятий. Как дружно они осуждали Франка за убеждение о всесилии зла! Как уверяли друг друга в необходимости бороться со злом. Что сейчас делает Милена - неизвестно, а вот она с больным мужем, Фридой, Фрицем и еще несколькими создали свой маленький мирок; островок спокойствия и безразличия среди бушующего зла. Надолго ли?
      Оказалось ненадолго.
      Грете вынуждена была съездить во Флумо, снять немного денег с текущего счета. Вилли на двое суток остался на попечении Фрица и Вернера. Внутренний дворик шале с флигелем для прислуги был чисто подметен и посыпан песком, и Вилли без опасений отправился на вечернюю прогулку с легкой палочкой. Когда похолодало, он зашел во флигель погреться, с надеждой после этого погулять еще. Были открыты все комнаты флигеля, кроме одной, в дверях которой торчал небольшой ключ. Внутри были только стул и стол, на котором стоял отличный "Телефункен". Вилли сразу смекнул, что приемник спрятали, чтоб не волновать пациентов, в частности, его самого. Он поймал Цюрих, Берн, наконец, Берлин. Там после Вагнера зазвучал ненавистный голос фюрера, но сегодня ничего нового он не сообщал. Вилли погулял еще немного и принял решение: отпрашиваться у Грете на самостоятельные вечерние прогулки, тем более она засыпала раньше него, и раз в неделю (ни в коем случае не чаще!) слушать новости по радиоприемнику.
      А Грете по дороге во Флумо и обратно тоже приняла два важных решения и, возвратившись в шале, немедленно приступила к их реализации.
      Она подошла к хозяину шале и санатория и решительно, как всегда, произнесла.

      - Фриц! - Вилли выздоравливает, и я начинаю томится от безделья. Кроме того, я перед вами в неоплатном долгу...
      - Брось-ка, Грете, молоть чепуху, - перебил Фриц.
      - И кроме того, я перед вами в неоплатном долгу, - невозмутимо повторила Грете. - Мы все стареем, Фриц, вот и мне уже за сорок, а как это для себя самой незаметно!...Короче говоря, вас "на все - про все" не хватает и я - первая по-моему! - прошу у вас должности домоправительницы?
      - А Вилли еще не просит должности? - съехидничал Фриц.
      - Ему рановато, - не подхватила насмешливого тона Грете. - Так что вы мне ответите, Фриц? Я ведь в юности даже лошадей мыла, я ко всякому труду приспособлена.
      - Черт с тобой, - прорычал Фриц. - А много ты запросишь?
      - Столько же, сколько вы платили бы домоправительнице из окрестных крестьян. Договорились, Фриц? А, кстати, Вилли выражал желание помогать Вернеру, когда поправится. Но это позже.
      Так она осуществила свое первое намерение.
      Еще по дороге во Флумо она стала прокручивать в памяти всю историю знакомства, связи, а затем совместной жизни с Вилли...Человек, давший ей работу, потом сделавший ее материально обеспеченной. Человек, помогающий поднять ее сына, скорее всего не его собственного...Нет, лучше не вспоминать маленького Франца...Человек, спасший ее от безумия. Сейчас она кое-чем отплатила добром за добро. Кое-чем! Не более того! Ведь Вилли до сих пор чувствует себя вторым. Находящимся в тени Франка. И вот это она сейчас в состоянии исправить.
      "А собственно, - раздумывала Грете, - почему только сейчас это решила исправить? Почти двадцать лет совместной жизни! Ну сначала понятно - жажда самостоятельности после тяжелого задавленного детства, да еще подкрепленная страхом испытать пустую жизнь старших названных сестер. И протянулась эта жажда самостоятельности по инерции через годы. При живом маленьком Франце - после его гибели - через все двадцатые. И чего, спрашивается, боялась? Ведь была крепко-накрепко связана с Вилли после его потрясающего поведения во время ее болезни. Глупо! Глупо и некрасиво...Ну ладно, прошлого не вернешь, а вот почему именно сейчас вздумала оформить их отношения? Потому, что жалко, а жалость и любовь рядом? Потому, что любит Вилли больше, чем раньше? По-настоящему полюбила после двадцати пяти лет знакомства?...А вот признайся-ка себе, Грете, почему действительно только сейчас полюбила? Ведь не только из-за жалости. Из-за того, что он от тебя полностью зависим, потому, что можешь им повелевать , как хочешь. Вот ты какая, Грете!"
      На следующий день после возвращения в шале и разговора с Фрицем, она сказала, небрежно покуривая пахитоску (Вилли она давно заставила прекратить курить).
      -Дорогой, а не сделаешь ли ты наконец мне предложение?
      Вилли только посмотрел на нее ошарашено, и она решила переиграть формулировку.
      - Идиотка, я не то сказала! Я сама тебе делаю предложение, Вилли - узаконить наконец наши отношения. Ведь когда-то я тебе отказала, теперь приходится навязываться самой.
      - Грете, я болен и ненадежен. Ты всегда жаждала независимости, теперь она тебе нужнее, чем раньше.
      - Нет, идиот-то оказывается - ты! За кого ты меня принимаешь? Короче говоря, как тебе мое предложение?
      - Ты -что? Начинаешь забывать Франка, Грете?
      - Помню не хуже, чем раньше. Еще раз: как тебе мое предложение, Вилли?
      - Я же все время мечтал об этом...Очень!...Где ты хочешь все оформить, Грете? Во Флумо? Или мы съездим в Цюрих? Или может быть в твоей любимой Флоренции?
      - Во мне иногда просыпаются детские мечты, Вилли. Это на меня не похоже, но, тем не менее, иногда находит. Я хочу красиво венчаться, Вилли! Очень хочу! Чтоб на меня одевали корону и прочее.
      Вилли хмыкнул.
      - Чтоб на тебя одевали корону, вот чего ты хочешь! Но ведь это значит, что нам нужно сделаться католиками, не так ли? Принять какую-то религию, это серьезнейший шаг, Грете. Мы оба не соблюдаем обряды, хотя ты воспитывалась в лоне иудаистской семьи, а я протестантской.. Оденут, значит, корону, и ты сразу же прекратишь посещать церковь? Нет, ты плохо подумала, Грете.
      - Ладно, ты прав, пусть останется детской мечтой.
      - Ну-у...думаю не так - протянувшейся из детства.
      - Тогда, Вилли, мы берем Фрица, Фриду с мужем, Вернера...Да больше и некого, разве что написать в Прагу Максику и Милене?
      - А что? Напиши и пригласи друзей Франка. Я буду рад.
      - И мы снимем столики или отдельный кабинет в лучшем ресторане Цюриха?
      - Там много "лучших". Выбор - твой.
      Она действительно написала Максику и Милене; пригласила на свадьбу ее - с мужем и его - с женой. Ответов не последовало, может быть их обоих не было в Праге. Зарегистрировали они брак во Флумо, а свадьбу, как и задумали, отпраздновали в Цюрихе...На мгновение перед расслабленной вином и веселой беседой Грете зачем-то мелькнула фраза из дневника Франка, переданная Миленой: "Добро ничего не знает о зле, но зло знает о добре все". К чему вдруг?
     
      Лето они провели в шале и только в сентябре 1935-го года решили начать "медовый месяц" и отправиться в свадебное путешествие. Смеялись: "ну было ли еще такое у кого-нибудь: свадебное путешествие после двадцати лет совместной жизни?" Смеялись вообще много и оба были довольны - ведь Вилли совсем выздоровел, при своих пятидесяти восьми прекрасно выглядел, сбросил вес, походка стала быстрой, а Грете в свои сорок три была совершенно неутомима. Выбрали они Испанию, terra incognita для обоих. Во Франции и Англии Вилли в период максимальной деловой активности бывал.
      Они попросили у Фрица два месяца отпуска, тот, смеясь, дал им еще один, так что возвратились они в шале только к новому 1936-му году.
      Они прожили, где большее, где меньшее время в знаменитых старинных испанских городах, перебираясь, по мере похолодания с севера на юг и с плоскогорий на равнину. Из Мадрида, который показался им холодно-равнодушным и слишком шумным, переехали в Барселону - красавицу, столицу модерна. Потом - Валенсия, Толедо, Севилья...Последняя - смешением Востока и Запада, обилием храмов и церквей, архитектурой, сохранившей отпечатки времени мавританского владычества, необыкновенной полу выдуманной и подлинной историей (Дон Жуан! Колумб!) - очаровала особенно. Они прожили там полтора месяца и именно отсюда совершали морские путешествия - один раз на Мальту, другой - в Танжер. Из Севильи переместились еще южнее, посетили Гранаду и Кадис, издали полюбовались английским Гиблартаром. Затем - в Мадрид и обратно в Швейцарию.
      Все месяцы пребывания в Испании они гуляли по городам и окрестностям этих городов, пытались малоуспешно, с помощью своего примитивного итальянского общаться с испанцами - веселыми, особенно на юге, щепетильными и гордыми людьми. Они погрузились в архитектуру, живопись, историю Испании и старались не замечать, отбросить от себя, забывать - проявления живой истории, творящейся на их глазах. ("Именно! Добро ничего не знает о зле!" - убивалась позже Грете ). Они старались не замечать, что Испания напряжена, как лавина в горах, что достаточно легкого толчка или громкого крика и мир там с грохотом обрушится. Что рядом с ними, уткнувшимися в архитектурные красоты или музейные полотна, шумит политический хоровод; шумит не меньше, чем в Германии начала двадцатых - монархисты, фашисты и анархисты, коммунисты всех мастей...еще многие. Испанских газет они читать не могли и вообще от газет решили отвернуться, и не знали об изгнании помещиков с их земель, фабрикантов с их законно нажитых владений, преследовании католиков и еще о многих безобразиях, творимых пришедшим к власти, незрелым и разношерстным "Народным фронтом". Они полюбили пылкую, горячую, неимоверно красивую Испанию, дали себе слово побывать здесь еще раз, чему не суждено было сбыться...
      И первая половина нового 1936-го года прошла спокойно. Грете привела в порядок довольно запущенной хозяйство Фрица, кое кого из обслуги поменяла, кое где в доме обнаружила обветшание и добилась у Фрица ремонта. Она старалась быть занятой с утра до вечера, но иногда признавалась себе, что придумывала занятия только чтобы убить время, иногда что-то жгло внутри, оставляя чувство неполноты жизни, неполноценности существования.
      Вилли сделался добровольным помощником Вернера: помогал приготовлять лекарства, раскладывать лекарства, разносить лекарства; иногда выезжал с Вернером в окрестные деревни, мерил больным температуру, даже научился делать уколы и ставить клизмы. И конечно, помогал рассеянному Вернеру держать в порядке медицинскую документацию, нередко писал под его диктовку. Вечерами они с Грете, а иногда и с Вернером играли в карты, а если усталая Грете рано ложилась, Вилли совершал то более, то менее длительные прогулки.
      И раз в неделю прокрадывался к радиоприемнику.
      Вечер одиннадцатого июля был прекрасным. Холодало медленно, даже когда ослепительно-белая луна мгновенно вознеслась над зубчатой линией гор и окрасила эти зубцы серебристым светом. Легкий холод бодрил, на душе было прекрасно. Вилли медленно вошел в дом обслуги, бесшумно повернул ключ и проник в каморку с радиоприемником. Цюрих передавал оперу "Фауст", из Вены звучала "Летучая мышь", но Вилли не терпелось добраться до политических новостей, которые из Берна и пришли.
      "Нам стало достоверно известно, мои дорогие слушатели, - таинственным и сладко-приторным голосом вещал диктор, хотя говорил он об ужасных вещах,. - что имеется интереснейшее секретное соглашение между австрийским канцлером Шушнигом и некоторыми высокопоставленными лицами из германского правительства. Наш корреспондент...давайте, дорогие мои, назовем его "икс"?...ручается за достоверность этих сведений, хотя не называет их источника. Эти новости имеют беспрецедентную важность! Итак: Австрия признает себя вторым германским государством - вы уже ошеломлены сенсацией, дорогие мои слушатели? Стремлюсь поражать вас и дальше, поскольку вся информация беспрецедентна! Австрия будет согласовывать всю свою политику с Германией. Австрийские члены национал-социалистической партии будут полностью амнистированы и займут места в новом австрийском правительстве.* Мы повторим эту информацию в полночь, а может быть получим и новые сведения. А теперь прослушайте фрагмент оперы Рихарда Вагнера "Лоэнгрин".
      Вилли выключил радиоприемник, но долго был не в состоянии встать. "Итак, еще одну страну мы потеряли...Да еще какую страну: откуда мы с Грете родом...Они устроят факельные шествия по красивейшим зеленым улицам Ринга...Куча чернорубашечников, скидывает с себя одежду и давя, толкая, а то и сбивая попадавшихся на пути, с диким гиканьем и гоготом кидаются купаться в ласковый Дунай. И не остается места никому другому на прекрасных лесистых островках Дуная. И такой же гогот они будут устраивать в уютных кафе на Керстнерштрассе...А книги наверное будут жечь около собора святого Стефана.., И книги Франка уж определенно сожгут...Нет, лучше бы Грете об этой передаче не узнала!...А один из дворцов, например, загородный Шенбурн, они определенно превратят в тюрьму. И наступит мертвое безлюдье перед этим прекрасным дворцом, и оттуда днями и ночами будут нестись - крики, крики, крики! А над дворцом Хоффбург будет развеваться флаг со свастикой. О-о-о!"...
      Закружилась голова, поплыли все предметы в комнате, и Вилли некоторое время держался за край стола. Потом предметы встали неподвижно, но стало тяжелеть в затылке, и перед глазами запрыгали "мошки" - старые знакомые Вилли. "Самое время полежать и поставить пиявки, но ведь надо разбудить Грете, растревожить Грете?...Нет, раз она так научилась держать себя в руках, и я буду не хуже...Вот и все, можно встать и идти. Теперь ни за что на свете не подойду к проклятому радиоприемнику, ведь то, что происходит, от меня совершенно не зависит? Совсем не буду подходить!...Но, с другой стороны, как это можно совсем не подходить: и для мужчины это противоестественно, и в тревожной неопределенности здоровье может еще больше ухудшиться?...Нет буду подходить, но очень-очень редко...Попробовать с помощью Вернера себя немного укрепить, а уж потом подойти...Ну, не раньше чем через пол месяца".
      На ночь он принял снотворное и двойную дозу папаверина. Вернер нашел, что давление у него "почему-то" подскочило и предложил недельку побольше лежать и из шале не выходить. Таким образом, начало франкисткого путча он пропустил. Вилли много спал, а при пробуждении и перед сном мечтал, что как только спадет там жара они с Грете снова отправятся в Испанию...
     
      Вечером 27 июля он решил, что может выйти прогуляться вокруг шале и домика обслуги. Но какая-то сила влекла его внутрь этого домика - "ну как же можно совсем ничего не знать, хоть бы что-нибудь узнать? Уж чего-то совсем страшного не могло произойти, самые тяжелые новости не могли миновать Швейцарию и их шале?" Он не будет увлекаться, прослушает Цюрих и Берн...может быть Вену...короче говоря, что-нибудь прослушает минут десять и возвратится в спальню к своей Грете. Он вошел в заветную каморку и вдруг обнаружил, что "Телефункен" включен, в центре светится зеленый огонек, и кто-то тихо говорит по-немецки. Он вгляделся в квадратики шкалы: передавал Берлин. Вилли мгновенно увеличил громкость.
      "....стальным потоком движутся на Мадрид. Антинародное правительство так называемого "Народного фронта" удерживает сейчас только Мадрид и Барселону. Падение Валенсии - вопрос дней, а может быть и часов. Над победоносными колоннами генерала Франко проносятся теперь германские "Юнкерсы" и итальянские "Капрони". Они не встречают сопротивления в воздухе! Они вместе с сухопутными войсками идут на Мадрид. Только что мы получили сообщение об аресте представителей "Народного фронта" в Толедо. В Андалусии и Эстмадуре земли и фабрики уже переданы законным владельцам. Очень скоро во всей Испании будет наведен такой же железный порядок, как в германских землях, и мы станем союзниками навеки! На построенных германскими и итальянскими специалистами военных аэродромах ежедневно приземляются новые самолеты...".
      "Это конец, - тоскливо думал Вилли. - Совсем близок конец. Скоро для нас совсем ничего не останется. Они и в Швейцарию придут - последнюю свободную страну немецкого языка. Ничто не в силах им сопротивляться...Грете!...Боже, как мне плохо!...Мне надо встать. Преодолеть себя и встать. Подумать о чем-нибудь другом и успеть дойти до Грете. И сказать, как я ее люблю!...Как стучит в голове. Будто втащили туда кузнечный молот...Надо встать...Встал...Пошел...".
      Его нашли на пороге домика обслуги через час, но он уже не дышал. Нашли одновременно сторож и Грете, которая, обнаружив в полночь, что его нет рядом, выбежала во двор. В домике обслуги кто-то с лающими интонациями кричал на немецком. Сообщалось о бомбовом ударе по Мадриду...
      Его хотели сначала похоронить на деревенском кладбище недалеко от шале Фрица, но оно находилось на совершенно ровном месте обширной долины, и Грете испугалась, что когда-нибудь кладбище может быть сметено бомбовым или артиллерийским ударом, если Гитлер вдруг вздумает двинуться на соседнюю Швейцарию. Она выбрала малозаметное с дороги место около любимой скамейки Вилли, в глубокой выемке начинающейся подниматься отсюда высокой скалы. Рядом оказалось немало рыхлой земли. Грете после недолгих колебаний решила возвести над могилой каменный крест. "Кто знает?...Кто может хоть что-нибудь знать?..." Были долгие споры, ограничиться ли надписью с именем, фамилией, годами рождения и смерти, или написать хоть несколько теплых слов о покойном? "Ему-то все равно", - утверждал считающий себя атеистом Вернер. "Если ему все равно, если ты считаешь, что его совсем нет, - возражала Грете, - то
     почему бы его в любом случайном месте в землю ни закопать и уйти?" "А где мы будем встречаться и вспоминать?" - возражал Вернер. "А согласно твоей логике, тоже в любом случайном месте, - парировала Грете. - Нет, Вернер! Мы ведь ничего-ничего не знаем о душе. И кроме того, я хочу, чтобы люди знали, что жил на свете прекрасный человек. Они спросят, а чем же он был прекрасен? А мы расскажем всем, кому успеем. И может быть имя его и на дальнейшее останется в памяти".
      И на плите под каменным крестом было высечено: "Вилли Нольде (1877-1936). Прекрасному человеку"...
      ...А в день его смерти Вернер и Фриц, как только услышали о случившемся, прибежали в ее комнату, куда сторож и конюх принесли мертвого Вилли. Через час, бросив детей на мужа, приехала Фрида. Грете сидела неподвижно, вонзив ногти в плечи. Лицо, и так всегда бледное, стало белым. Слез не было.
      - Это я вызвал Фриду. Она может, как и раньше, быть с тобой, - тихо предложил Фриц. - И, слава богу, у нас сейчас есть Вернер.
      Грете только покачала головой.
      - Я выдержу, Фриц. Я научилась с помощью Вилли быть стойкой к несчастьям. Я обещала это Вилли. Что же будет, если я сразу же сдамся, раскисну? Получается, что я в чем-то обманула его. Ведь правда, Фриц? Правда Вернер?...Вот...понимаете...был еще человек, значащий для меня многое. Как Вилли, но по-другому. Он умер...после малыша... и я пережила его смерть, перемогла себя. Но с помощью Вилли!
      - Я была уверена, что такой идеальной пары, как ты и Вилли, на свете не существует. А оказывается... - изумленно перенесла Фрида.
      - Они не пересекались с Вилли, - твердо ответила Грете. - Здесь нет измены. Это не мой второй мужчина. Он...скорее кумир...своего рода божество.
      - И кто же он? - спросил Вернер. - Интересно, кто у такой самостоятельной, как ты, мог быть кумиром?
      - Малоизвестный чешский писатель Франк. Ты наверняка его не знаешь, но можешь узнать - книги его у меня есть....Я бы не хотела, что- 66 бы об этом узнал кто-то еще, обещайте мне?! Именно он был отцом моего ребенка. Вилли с великой любовью воспитывал чужого сына. И Вилли спасал мать этого ребенка, вот каков был Вилли!
      Наконец полились слезы.
      - Я виновата, Вернер...я виновата, Фрида...Но я исправлю это...клянусь! - выкрикивала она взахлеб.
      - Ну вот, здравствуйте, - нахмурился Вернер. - В чем, интересно, ты можешь быть виновата? Перед кем? Ты так прекрасно все объяснила.
      Слезы высохли, а в лице Грете появилось выражение ожесточенности.
      - Не перед Вилли и не перед вами всеми, Вернер. Не принимай это за бред, доктор. Мне сейчас трудно - соображать трудно... формулировать... излагать. Оставили бы вы меня в покое! Все! Оставили бы вы меня наедине с ним. Ведь его скоро от меня унесут. Уйдите все, ради бога!...
      ...Эти "все" были первыми, кому она рассказала об отце маленького Франца, но дальше от них это не пошло...
      ....Она зашла к Вернеру через день после похорон и пригласила вечером к себе, когда тот закончит работу и отдохнет.
      - Я пригласила именно тебя. Фриц и Фрида - простые добрые души. А то, что я сейчас скажу тебе, показалось бы им странным, они стали бы смотреть на меня с подозрением и попросили бы тебя, как врача, помочь мне. Ведь и ты стал смотреть на меня с подозрением, как только я заговорила о своей вине? А вина - была. Реальная, а не выдуманная. И еще - нарушение обещания кое-кому...Ведь что мы с Вилли сделали, когда вокруг нас пошли эти безобразия? Удрали в тихий уголок Швейцарии. Спрятали голову в песок, чтобы не видеть зла. А оно нас достало, потому что от него невозможно спрятаться!...Вилли, конечно, был не боец, просто добрейший человек. Но я!
      - А что ж ты могла сделать? - буркнул Вернер. - Драться на улицах со штурмовиками? Или сейчас, как некоторые, собраться воевать в Испании? Но ведь ты даже стрелять не умеешь. Большинство нормальных людей в такие времена стараются просто выжить и дотянуть до лучших лет.
      - Мой писатель, о котором я вам всем говорила, с точностью, можно сказать математической, предсказал все, что сейчас творится. Но единственное, за что мы его осуждали - за идею пассивности человека перед лицом зла...Мы - это я и еще одна женщина: Милена, чешка, она была с ним позже...ну это не важно...Больше десяти лет назад мы с ней убеждали друг друга, что не стоит в этом Франку следовать, нельзя быть пассивными. Я не знаю, что с Миленой сейчас, но она очень деятельна. А я вот за пассивность наказана! И не вздумай меня разубеждать! Ты видишь, Вернер, что нет у меня сейчас никакой депрессии? Ты видишь, что я не нуждаюсь в твоей помощи? Я все равно уеду отсюда, Вернер! Никто не в праве меня удержать!
      Вернер о чем-то раздумывал, попивая кофе. Грете смотрела на него выжидающе. Вопрос к ней последовал неожиданный.
      - Ты случайно не еврейка, Грете?
      - А что: я рассуждаю, как еврейка?
      - Да, нет пожалуй. Правда, евреи подчас особо чувствительны к несвободе. Но, с другой-то стороны, жизнь столетиями пригибала их к земле и пыталась приучить к смирению. Такое вот противоречие...Но я хотел бы услышать ответ?
      - Я не знаю, Вернер. Честное слово. Воспитывалась я в еврейской семье, это точно. Но не идентифицируюсь с ними, как и раньше мой любимый писатель, Франк, не идентифицировался.
      - Но ты сочувствуешь им, не заразилась неприязнью?
      - Как ты можешь такое спрашивать! Я - что? Стадное животное?
      - Грете, ты по внешности можешь быть и еврейкой, но если ты назовешься итальянкой или там гречанкой, никто не удивится. Средиземноморский тип. Я подумывал, что ты еврейка, но у тебя нет их скорбных глаз...Я тебе расскажу одну историю, а потом ты скажешь, заинтересовала ли она тебя в свете твоих благородных намерений. В прошлом году, пока вы с Вилли были в Испании, я съездил ненадолго в Париж, на конгресс по туберкулезу. Там познакомился с одним врачом-евреем, беженцем из Германии. Сейчас он живет в Париже постоянно. В одном бистро мы неплохо выпили и задушевно поговорили. Я отзывался о наци, используя весь, известный мне ругательный лексикон. Потом заметил, что он стал пить меньше. И вдруг спросил, не считаю ли я евреев, наиболее страдающими и находящимися в наибольшей опасности? Я ответил что-то типа: "конечно же, это любому дураку ясно!" Он осторожно и тихо спросил, не могу ли я оказать людям этой крови посильную помощь, конечно же, не материальную. Я, все еще разгоряченный, ответил: "конечно же, черт возьми!" Тогда он взял мой телефон в отеле и сказал, что завтра - послезавтра мне позвонят.".
      - И что же? - спросила всерьез заинтересовавшаяся Грете.
      - Позвонили и предложили встречу в Люксембургском саду. С указанной скамейки ко мне поднялся навстречу худой высокий лысоватый человек с вялым рукопожатием. Голос у него был тихий, еле слышный, но выражался он исключительно кратко и емко. Назвался "Андре", но, судя по "скорбным глазам", он такой же "Андре", как я. Спросил о моем знании языков и, когда я упомянул итальянский - ведь из Австрии я сначала уехал в Локарно - удовлетворенно кивнул. И обрисовал мне ситуацию. Во-первых: многие евреи стремятся от преследований в Палестину, и "ишув" - это как бы еврейский конгломерат в этой стране - очень заинтересован в своем расширении, чтобы через какое-то время создать свое государство...А что? Ведь справедливо, Грете? Почему они не должны возродиться? Они носители древнейшей культуры... Но я отвлекся...Вторая сторона проблемы: Муссолини сначала дружил с сионистами, а после своих африканских захватов заигрывает с арабами и евреев в Палестину пускать не хочет. Грете ты мне внимательно следуешь? Теперь, став другом Гитлера, Муссолини не дает прибежища евреям, которые от Гитлера бегут и высылает их обратно, и надо этому воспрепятствовать. Третье, Грете! И итальянские евреи, там родившиеся, не чувствуют себя в безопасности. Начались ограничения в правах: в браках с итальянцами "чистых кровей", в занятии государственных должностей, в службе в армии - во многом! Они опасаются погромов, концлагерей и прочих повторений германских нацистских "прелестей". Хотят уехать. Но и здесь Муссолини
     против. Организация, которую этот "лже-Андре" представляет...он ее не назвал, но это определенно какая-то разведка этого еврейского палестинского конгломерата, которая базируется в Париже и которую, по газетным сообщениям, возглавляет некий Шауль...черт, фамилию забыл! Какое-то тарабарское сочетание звуков, не европейское...Так вот, организация, которую он представляет,* завязала контакты с посольствами некоторых латиноамериканских стран, а те, за большущие деньги, конечно, делают беженцам свои паспорта и, беженцы потом либо остаются в Латинской Америке, либо через нее в конце концов достигают Палестины, где их этот самый "ишув"...И вот после всех этих объяснений последовал прямой вопрос: не хочу ли я переместиться в Италию. Один из их людей, занимающийся такими делами, умер.
      - И ты отказался! - воскликнула Грете.
      - Я не могу. Во-первых, меня ни за кого, кроме как за немца, принять не могут. Белая ворона на брюнетистом фоне. Итальянские власти сразу же заинтересуются - откуда этот типичный немец появился и чем занимается? Не коммунист ли или социал-демократ, бежавший от Гитлера.
      - Из Швейцарии и все тут.
      - Грете, ты наверное забыла, что я приехал к Фрицу лечиться и задержался. Мне ведь противопоказана жизнь в больших городах. Грете.
      - Извини. Действительно забыла. Еще раз извини. Значит ты изложил эти причины и отказался. А чем закончился разговор?
      - Я вижу, .он тебя задел за живое. "Андре" быстро встал и откланялся. Просил, если мне не трудно, ни о нем, ни о разговоре никому не упоминать. Еще попросил, что если я встречу подходящего человека...
      - Ты встретил. Мне надо только еще немного попрактиковаться в итальянском. Но как связаться с этим "Андре"?
      -Я напишу этому самому врачу-еврею в Париж. Мы обменялись адресами.
      Между отправлением Вернером письма и получением ответа прошло два месяца. Вероятно врач, знакомый Вернера, с кем-то ответ согласовывал, а может кто-то и выяснял, что это за Грете неизвестной национальности и по фамилии - Нольде. Грете тем временем, почему-то уверенная в положительном для нее исходе дела, практиковалась в итальянском и на пол месяца съездила во Флоренцию. По возвращении оказалось, что ответ на письмо Вернера только что получен. Ее просили приехать в Париж, остановиться в отеле "Осман", на улице Риволи и ждать звонка от "Андре". Прилагался весьма солидный чек на расходы.
      Она приехала в середине октября. В Париже после Альп казалось необыкновенно тепло, да и на самом деле было тепло. Париж был полон солнца, красот, разноязычия и пафоса. Только что на выборах победил французский "Народный фронт": во главе страны встало социалистическое правительство Леона Блюма; увеличились заработки, отпуска, ограничилась продолжительность рабочего дня. Люди на улицах собирались вместе, смеялись, даже ликовали, не догадываясь о непродуманности и недолговечности неоправданно резких социальных перемен. Многие иностранцы не бродили по улицам и площадям с фотоаппаратами и блокнотами, а также собирались в оживленные группы, и в их одежде обязательно просматривалось что-нибудь военизированное: защитный цвет, высокие шнурованные ботинки или еще что-то в этом роде, и она догадывалась, что такие направляются в Испанию, и жалела, что ей уже почти сорок пять. В Париже как раз и находился штаб формирующихся интербригад.
      Ей позвонили через три дня после прибытия в Париж, возможно сначала тоже последили. Звонивший, как и в рассказе Вернера, говорил тихим, тусклым, еле слышным голосом, но пришел в отель к ней совсем другой человек. Некрасивый, с густыми бровями и слегка вывороченными губами; низкорослый, коротконогий, широкоплечий, с большими мощными кистями рук. Взгляд его темных глаз был тяжелым, и говорил он мало. Разговор шел на немецком.
      - Фрау Грете? Должен ли я повторять все сначала?
      - Нет. Я поняла ситуацию. Хотя детали...
      - Вы будете жить в своей Флоренции ("Ничего себе! Они успели узнать, что я бываю именно во Флоренции! Хотя наверное это и есть их работа"). К вам будут обращаться, пароли вам сообщат позже. Тогда вы должны будете выезжать в Рим и звонить в..., впрочем все это расскажут потом.
      - А когда настанут эти "позже" и "потом"? - раздраженно спросила Грете.
      Толстые вывороченные губы незнакомца сложились в некоторое подобие улыбки.
      - Мы разведка, фактически государственная, хотя государства еще нет. Но оно обязательно будет, фрау Грете!...За нами следят. Англичане, а возможно не только они. Вот и на встречу с вами и доктором Вернером пришли разные люди.
      - Причем тут англичане?
      - У них, может быть вы знаете, мандат на управление Палестиной и они хотят сохранить там арабско-еврейское равновесие. Всячески мешают нашей репатриации. Следят за всеми, кто имеет к этому отношение.
      - Но вы же вызвали...то есть пригласили меня в Париж, следовательно решили довериться? Тогда, какого же черта!
      - У немцев, к которым, по-моему, и вы принадлежите, есть хорошая поговорка: "что знают двое, то знает и свинья". Все адреса и пароли, фрау Грете, вы получите перед въездом во Флоренцию.
      - Но я хоть завтра готова выехать!
      - Фрау Грете, а если вы сначала поживете в Палестине?
      - Это что? Еще одна проверка? Не работаю ли я на какого-нибудь муфтия или на англичан? Что за детские игры! - Фрау Грете, мы бы хотели, чтобы вы до конца прочувствовали, ради чего работаете, ради чего рискуете. Поживите в Иерусалиме, поездите по стране, мы вам предоставим все возможности. И никогда не торопитесь, фрау Грете - мой вам совет.
      - Пожалуй, вы правы. Тогда я закончу некоторые дела. Мне нужно съездить под Флумо, попрощаться с мужем...Потом съездить в Прагу, попрощаться еще с одним, очень дорогим мне человеком.
      - О нем мы не знаем. Кто это? - вопрос прозвучал, как приказ.
      - Он тоже умер. Двенадцать лет назад. Чешский писатель Франк.
      - Никогда о таком не слышал.
      - О! О нем мало кто знает. Хотя он предсказал вашу трагедию и писал о вашем бессилии. Жалко, что о нем мало кто узнал, ведь он - пророк.
      - О бессилии - спорно. Постараюсь прочесть, хотя совершенно нету времени. Итак - прощаемся?
      - Скажите, хоть напоследок, как вас зовут? Или никак не можете? - тоскливо спросила Грете.
      - Конечно могу, - ухмыльнулся собеседник. - Конечно, Жак.
      Она стояла на смотровой площадке, что у храма Дорми Цион в Иерусалиме и смотрела на ступенчато поднимающиеся напротив дома из желто-розового песчаника, начинающие пламенеть в свете заходящего высокого иерусалимского солнца. Был январь 1937-го года, теплый, но не жаркий, такой примерно, как сентябрь в ее Вене или в Мюнхене. Завтра она должна была уехать в Хайфу, оттуда - пароходом в Неаполь и дальше во Флоренцию. В Неаполе ее ждала машина, а во Флоренции комфортабельная квартира. Сегодня она прощалась с Иерусалимом, не то чтобы полюбившимся, но чарующим и тревожащим. "Все необычно в этом городе, - в какой уж раз пожимала плечами Грете. - И небо необычайно высокое, и дома, растения и даже звезды - чересчур очерченные. И настроение в этом городе становится совершенно необычное - приподнятое, но с оттенком обреченности...Странное сочетание! Это как будто ты достиг конца пути и теперь можешь отдохнуть перед неизведанным. Сегодня я покидаю этот город...
      "И может быть это твой последний путь, Грете".
      Эта внезапно возникшая мысль, как будто обращенная к самой себе, была громкой, почти звучала. Все буквы до единой почти звучали. Грете испугалась, ушла со смотровой площадки, и больше ни в Иерусалиме, ни после Иерусалима такого с ней не повторялось.
      Как и обещали, ее провезли по всей территории Палестины, где обитал еврейский "ишув". Она не почувствовала ни сопричастности, ни соединения с ним, но желание делать порученную ей опасную работу возросло. По всей стране евреи строили дороги, заводы, поселки. Старались делать пригодной для жилья эту первозданную, голую, наполненную камнями и колючками полупустыню. В кибуцах и мошавах выращивали овощи, фрукты, разводили скот, безостановочно поливали сухую, казалось, уже мертвую землю, и добились того, что она стала плодоносить. Арабы всеми способами старались возвести культуру на уровень первобытного варварства: поджигали и уничтожали посевы, резали скот, разрушали поливальную и прочую технику, сами при этом ничего не создавая. Евреи не нападали на них, только оборонялись: окружали кибуцы и мошавы стенами, воздвигали сторожевые башни, выслеживали снующих вокруг бандитов.
      "Почему им ("им", а не нам!") нигде не дают покоя? - возмущалась в разговорах и про себя Грете, - преследуют в Германии, лишают прав в Италии.. Почему хоть в месте, откуда вышли, они не могут обрести покой?" И возмущение ее нарастало от перемещения из одной точки в Палестине к другой...
      В конце января она достигла Флоренции и только при подъезде к ней получила от совершенно незнакомого ей человека пароли, телефоны и адреса.
      По зимней Флоренции свободно разгуливал ветер с недалекого Лигурийского моря; теплый, но от которого смешно ежились зябкие итальянцы в застегнутых наглухо куртках и натянутых до ушей беретах. В половине десятого Грете стояла на балконе своего двухэтажного дома и высматривала долгожданную гостью...Телефонный звонок разбудил ее в девять, точно в то же время почти четверть века назад, когда разбудил ее в Берлине звонок Фелисии, невесты Франка. С того телефонного звонка начался новый круг ее жизни, а что ждет ее после этого звонка? Ощущение полной самостоятельности, сопровождавшее ее в молодые годы, все больше сменялось зрелой уверенностью в полной ее зависимости от непредсказуемых внешних обстоятельств. От нее же зависит только одно - стопроцентное сохранение порядочности.
      Ее балкон был прекрасен: с узором металлических цветов между выпуклыми черными прутьями - не то, что в Берлине двадцатичетырехлетней давности - из грубого серого камня. Весь дом во Флоренции, где у нее была большая квартира, был красив - с черными львиными мордами на фасаде - не то, что берлинский отель - прямостенный, темный, без единого украшения. Но и в том, и другом случае она ждала человека, который просил помощи.
      Телефонный пароль был предельно простым, а сейчас был произнесен вибрирующим тонким женским голосом на плохом итальянском.
      - Добрый день, фрау Нольде.
      - Наверное правильнее: "доброе утро".
      - О, конечно! Я могу зайти? Сейчас!
      - Вы знаете мой адрес, конечно, от Андре?
      - Нет, от Жака.
      - Жду вас.
      Тихая утренняя Флоренция - застывшая симфония соборов, статуй, дворцов и красных черепичных крыш... Сейчас на ее тихой улице, в конце которой виден был серебристый застывший кусок реки Арно, едва ли можно было насчитать с десяток прохожих. От набережной повернула и стала приближаться к ее дому блондинка в синей шляпке с широкой складкой у одного бока и круглыми маленькими полями. И она поняла, что это приближается к ней "первое дело", которого во Флоренции она ждала две недели. ("Несносные проверяльщики!).
      Блондинке было на вид лет тридцать. Бледная, явно похудевшая недавно, судя по контрасту впалых щек с кругленькой головкой, маленьким ручкам с короткими пальчиками и еще сохраняющемуся небольшому "животику". Грете сразу же предложила ей завтрак, на что блондинка с готовностью закивала и тут же расплакалась. Служанка, Елена принесла сыр, овощи и яичницу. Грете снова вышла на балкон.
      Елена, долго жившая в Испании, в совершенстве владела, как итальянским, так и испанским, но разговорным. После возвращения в Италию ухаживала за детьми в еврейской семье, которая вынуждена была уехать из Италии, после того как главу этой семьи, без объяснения причин, выставили из муниципального совета. Расставание с детьми Елена перенесла тяжело и фашистов возненавидела еще яростнее, чем раньше. Заменить Грете в работе она не могла - была совершенно безграмотна.
      - Меня зовут Ева...Ева Прейснер, - представилась насытившись блондинка. - Мы здесь неделю живем впроголодь, да и в дороге тоже...Мы - это я и мой муж, Енох. Я не так уж похожа на еврейку, поэтому выхожу. А он боится - он похож. Еще - он намного старше меня...Ужас! Слава создателю - у нас нет детей!
      - Так нельзя говорить, - сдержанно ответила Грете. - Нельзя радоваться отсутствию детей. Этим вы потворствуете сегодняшней злобной нечисти, которая хочет лишить нас радостей жизни. Им ничего не должно удаваться! А во-вторых...видите ли, мой ребенок умер, нового завести не удалось, и я вовсе этому не радуюсь.
      Глаза Евы снова наполнились слезами.
      - Простите! Какая бестактность! Но вы...ваше желание помочь нам...теперь не уменьшатся?
      - Какая глупость! - отмахнулась Грете.
      - Если бы вы знали, как мы натерпелись в дороге! - старалась ее разжалобить Ева. - Мы из Франкфурта, но который на Одере....Через "протекторат", Австрию, Швейцарию, и везде поборы. Деньги, деньги, деньги, И - страх, страх. страх!
      - Представляю, - коротко ответила Грете. - Но к делу! Елена, прикройте пожалуйста окна, а вы, Ева, давайте ваши данные. Свои и мужа. И фотографии...Ага...И чего боится ваш Енох? Носы у итальянцев бывают побольше. А на свои печальные глаза пусть нацепит черные очки. Ева, вам нужно срочно купить испано-итальянский разговорник. Здесь полно слежки, мы с Еленой здесь надолго, а вы, надеюсь - нет. Так что лучше в магазине мелькнуть вам. Елена говорит по-испански и продиктует, как вы должны спросить и как добраться до магазина.
      - Но хоть, куда вы нас отправляете? - взмолилась Ева.
      - А я сама до конца не знаю, - улыбнулась Грете. - Помолитесь Всевышнему, Ева, чтобы вы добрались до Палестины, хотя бы очень кружным путем. Теперь - меня уполномочили выдавать беженцам приличные суммы на расходы...Вот!...О, чуть не забыла: образцы ваших подписей? ...Очень хорошо, что вы не забыли. Там - подберут сходную фамилию, а подписи сделают максимально простыми. Вы должны позвонить мне через неделю. Если я не успею - еще через три дня. И еще через три.
      Ева опустилась на колени и пыталась поймать и поцеловать ее руку.
      Чтоб я такого больше не видела! - нахмурилась Грете, - Вы жертвы, а не просители, и дело чести для меня - помочь вам. Идите и до встречи.
      Конечно, поддерживать систему тотальной слежки более присуще немецкому, а не итальянскому характеру - часто беспечному и переменчивому. Конечно же, у Грете полиция побывала, и на угощение карабинеров пошло немало вина. Они, казалось вполне удовлетворились ее объяснениями: да, немка, но не социалистка и, не дай бог, не коммунистка; уехала из Германии в швейцарские немецкие Альпы лечить больного мужа, а после его смерти ей было тяжело возвращаться в Мюнхен, и она решила жить во Флоренции. Что особенного? Решила вот выбрать Флоренцию, где не раз бывала и которую полюбила. Карабинеры закивали и ушли, но примерно неделю она замечала одних и тех же, якобы рассеянных людей, фланирующих по ее улице. Потом карабинеры появились снова, и опять потребовалось немало вина. Вежливо поинтересовались, а на какие средства думает жить в Италии фрау Нольде? Она с возмущением ответила, что ее муж был богатый домовладелец и оставил ей, честно сказать, немало. Впрочем, с тем только, чтобы занять время, она решила поработать. Она - опытный секретарь-машинистка и стенографистка, решила быть вблизи "прекрасного", например, в галерее Уфицци. Там, однако, места не оказалось, и она договорилась работать неподалеку от ее дома, на левом берегу Арно, в галерее Питти, , где тоже немало "прекрасного". За небольшую плату и без четкого расписания - два раза в неделю.
      Сейчас она ехала в Рим, где следовало позвонить в чилийское посольство.
      Она, конечно, сознавала, что работа ее опасна, и рядом маячат полиция и тюрьма и, не дай бог, депортация в Германию, где ею займутся капитально. Однако Грете даже удивлялась себе, хотя считала, что знала себя - насколько мощный душевный подъем охватил ее в последние дни пребывания в Палестине и по прибытии в Италию. И, несмотря на суровость обращения с бедной маленькой Евой Прейснер, после ее ухода, собираясь в Рим, и по дороге в Рим, как только поезд тронулся с места - она испытала несколько раз мгновения счастья. Те самые мгновения, которых любой человек стремится достичь месяцы и годы, но которые так скоротечны и обманчивы, и быстро сменяются новыми тяжелыми думами. Те самые мгновения, в достижении которых человек так часто не выдерживает и срывается на более легко достижимое с неизбежной тяжелой расплатой...."Я добьюсь этого! - шептала про себя Грете, раскачиваясь в отдельном купе скорого поезда, - моей первой победы. И она будет не единственной!" Ночь она полуспала-полудремала, но вышла на площадь перед вокзалом Термини совершенно бодрой.
      Она обосновалась в закрытой душной телефонной будке на площади. Набрала номер.
      - Могу я попросить дон Федерико Санфуэнтеса? - сладко и низко пропела Грете на итальянском.
      - Одну минуту, пожалуйста, - также сладко и так же низко ответил на другом конце провода мужской голос. И она услышала в трубке: "Федерико, тут синьора!"
      Другой мужской голос был еще более низким.
      - Вице-консул Санфуэнтес слушает.
      - О! - сказала Грете. - Вы сейчас меня вспомните. Мы вместе совершали морское путешествие. "Черная фрау" - так вы меня называли, темноволосую и черноглазую.
      - Значит вы в Риме? - голос стал более тусклым.
      - Как я вам и обещала.
      - Где мы можем встретиться, дорогая? Я освобождаюсь в три.
      - Значит в четыре. Я думаю, на пересечении Корсо с Пьяцца дель Пополо. На ближнем левом углу, если идти на север. Я буду сегодня одета в белое. Там много народу, но ведь мы не затеряемся в толпе? По обе стороны Корсо много маленьких кафе, куда мало кто заходит, и мы насладимся друг другом в одиночестве.
      - Вы так практичны, дорогая! - голос вновь стал оживленным.
      Грете повесила трубку и отправилась гулять по Риму, где была впервые. Неправдоподобно красивый город был чрезмерно шумным и, со своими холмами и котловинами - удивительно задымленным, хоть машин и автобусов было не так уж много. Она подумала, что этот день в Риме - далеко не последний и решила побывать сегодня только в Ватикане. Осмотрела собор святого Петра, галерею Брачча Нуово и Сикстинскую капеллу; на большее не хватило времени, да и впечатления перенасытились. К намеченному месту встречи отправилась в такси. Оделась элегантно, как когда-то на свидание с Франком, но на этот раз в белое платье, белую шерстяную кофточку и белые шнурованные высокие ботинки. Сумочка (с фотографиями и прочим четы Прейснер) была черной, а свои - увы! - седеющие волосы она подкрасила басмой. В результате произвела совершенно ошеломляющее впечатление на чилийского вице-консула, кошачьи усы которого поползли вверх.
      Ей по прибытии во Флоренцию описали Санфуэнтеса - брюнет, ниже среднего роста, с огромными усами. Однако реальный дон Федерико был не "ниже среднего", а очень маленького роста, много ниже ее; обувь можно было надеть и без каблуков. Жесткие черные прямые волосы и выдающиеся скулы выдавали примесь индейской крови, а ухоженные усы и масляный взгляд - большого любителя женщин. Он казался ровесником Грете.
      Они вошли в очень маленькое кафе с очень громким названием - "Дуче".
      - Дорогая фрау! Как жаль, что мы встречаемся по делу!
      - Но сначала о нем, - перебила Грете. - Вы сядете спиной ко входу, чтобы никто не видел моих рук. И мы закажем "Граппа", мясо и фрукты, чтобы успеть все проговорить.
      Официант мгновенно принес заказанное.
      - Отлично! - продолжила Грете. - Вот аванс за документы. Здесь пятьдесят процентов.
      Дон Федерико мгновенно пересчитал деньги и осклабился.
      - За последнее время цены выросли, дорогая фрау. На двадцать процентов.
      - Мне известно, что на десять. Тогда здесь сорок пять процентов. И давайте не пререкаться. Вас предупредили, что есть и другие возможности; вы не единственный.
      - Только из уважения к вам, дорогая фрау. И большой симпатии. И еще - ради надежды.
      - Какой еще надежды? Вот фотографии и образцы подписей. Документы нужны утром послезавтра.
      - Я мог бы затребовать с вас дополнительно за срочность. Мне об этом говорили. Ведь евреи - богатый народ. Но надежда...надежда!
      - Не надо упоминать евреев, я имею в виду - здесь. Кроме того, они сейчас совсем не богаты и не счастливы. Утверждающие противоположное - завистники или глупцы. И что это за "надежда", о которой вы второй раз бубните?
      - Встретиться с вами не по делу, "черная фрау".
      - Не думала об этом. Кроме того, неизвестно, как вы себя проявите. А на сегодня закончим. Послезавтра в восемь утра здесь же.
      Мелькнула мысль, что вероятно ради дела, например, лишнего сверхсрочного незапланированного дела, она могла бы и уступить этому карлику.
      Следующий день она провела, гуляя по Риму с картой в руке, ничем не отличаясь от всегда многочисленных в "вечном городе" туристов. При следующей встрече масляные глазки дона Федерико были еще более оживленными, а ухоженные усы - еще более воинственно поднятыми.
      - Дорогая "черная фрау", мы тут получили кой-какую информацию. Из нее следует, что бегство евреев из Германии и Австрии будет неуклонно и резко увеличиваться, а я ведь договаривался об одной семье в месяц? Но я готов рисковать, готов рисковать. Даже без большой доплаты. Вы понимаете меня?
      - Не думала, что в свои сорок пять буду возбуждать этакий...кобеляж, - буркнула Грете. - Давайте паспорта. И неизвестно, появлюсь ли я еще перед вами.
      - Появитесь, "черная фрау", появитесь! - пышноусый карлик протянул пакет.
      Паспорта были сработаны отлично. Над фотографиями каллиграфические надписи: "Энрико Преста" и Эугения Преста", граждане республики Чили.
      - Пароход отходит из Неаполя через неделю, - предупредил дон Федерико, получивший остальные деньги и очень довольный. - Вашим евреям, если они захотят потом обосноваться в своей Палестине, лучше сойти в Буэнос-Айресе и связаться там со своей общиной. Но я советовал бы им обосноваться в нашей свободной, богатой и щедрой стране. Может быть им удастся впитать в себя доброту, гордость, бескорыстие и открытость нашего прекрасного народа. Хотя, вряд ли!
      - Пожалуй мне захотелось остаться как-нибудь с вами наедине, - процедила Грете, встала и ушла.
      Всю обратную дорогу она содрогалась от ярости. Этот карлик еще смеет разглагольствовать о бескорыстии и доброте! Но кому рассказать о его домогательствах? Они, кстати, могут помешать делу, которое нужно вершить с холодной головой, а этот сгоряча наделает глупостей. Ее шефы из организации с неизвестным названием ни в Париже, ни в Палестине, ни в Италии не оставили своих координат. Обронили вскользь, что при необходимости свяжутся с ней сами. И вдруг ее осенило: конечно же надо поговорить с Еленой!
      Однако задушевного разговора не получилось. Елена стояла, прижавшись к стене от головы до пят - суровая, молчаливая и неприступная. Выслушала горячую яростную речь Грете, не меняясь в лице. Сказала после долгой паузы.
      - Мне кажется, вы должны сами выпутываться из этого положения. Ведь на другого человека вам не указали?
      - Нет
      - Ну вот и все.
      Уловила полный возмущения и, в тоже время, взывающий о помощи взгляд Грете и добавила существенное.
      - Я может быть что-нибудь придумаю. Я может быть что-то смогу вам подсказать. Подождите.
      - И долго ждать?
      - Наверное вам забыли сказать, фрау Грете, но следующий беженец выйдет на вас, если доберется благополучно до места назначения предыдущий. То есть ждите и живите спокойно недели три. И возможно, ваша проблема сама собой угаснет.
      Замкнула рот, повернулась и ушла. И в ожидании того волнующего момента, когда она сможет вручить паспорта семье Прейснер, теперь - Преста, воспоминания о мерзком доне Федерико Санфуэнтесе у Грете потускнели. Она никогда не была чрезмерно тревожной.
      Ева позвонила точно в назначенный день, опять ранним утром и тем же вибрирующим, даже прерывающимся голосом произнесла заветные слова: "Добрый день, фрау Нольде!" После завершения того же словесного ритуала Грете воскликнула.
      - Вы не представляете, как я буду рада вас видеть! Ваш муж должен прийти обязательно! Я угощу вас великолепным обедом. Мы отпразднуем ваш успех и мой первый успех. Устроим праздник! И вино я вам гарантирую великолепное!
      Обед из ближайшего ресторана она заказала сама. Елена отправилась по каким-то своим делам (потом выяснилось - по каким).
      Енох Прейснер оказался высоким, сутулым и нескладным с маленькими тонкими кистями, как у жены. Одет был весьма неряшливо, смотрел не на собеседника, а куда-то вверх. "Типичный фанатичный учитель математики, - весело подумала Грете. - не хватает только чернил на руках и мела на рукавах".
      - Почему у вас такое странное имя: Енох? - спросила она после знакомства.
      - Мой отец родом из Америки, а мать приехала в Штаты из Германии, - он рассказал еще об одной истории национальных гонений. - Когда в начале прошлой войны в Америке стали ненавидеть всех немцев - матери с ее акцентом в лицо бросали оскорбления - отец вместе с ней уехал в Германию и даже воевал против американцев, когда те присоединились к бойне. Ну а после известно - в Америке нас ненавидели, как немцев, в Германии стали ненавидеть, как евреев. Мы - школьные учителя, я преподавал физику, жена - немецкий язык. Франкфурт на Одере на границе Германии и Польши; нас ненавидели и немцы, и поляки...Дети...Они ведь могут быть очень жестокими? На ее уроках ученики картавили специально...Многое было...Потом нас, без объяснения причин, выгнали из школы.
      - Все! - прервала Грете. - Надеюсь в будущем вас ждут только приятные впечатления. Идите к столу. Сегодня будем пить!
      Она довольно равнодушно относилась к вину, даже в юности никогда не пила лишнего. Но сегодня "великолепное вино" сняло непреходящее душевное напряжение и предельно развязало язык. И она рассказала о гибели ребенка, отцом которого был чешский писатель Франк, который пока малоизвестен, но еще потрясет мир и который даже не узнал, что у него есть сын. Много рассказывала о прекрасном человеке, Вилли Нольде. Словом, рассказала о себе все, начиная с ранней юности. На прощанье крепко расцеловала мужа и жену, носящих теперь фамилию - Преста...
      ...Этот вечер и стал источником второго известия о ребенке Франка и Грете. Оно пришло в Иерусалим к Максу, биографу Франка, от Еноха Прейснера, вернувшего после второй мировой войны свою первую фамилию. Он стал вдовцом. Ева Прейснер скончалась в Буэнос-Айресе после тяжелых родов.... ....Елена появилась следующим днем и постучалась в ее комнату после полудня. Сказала после краткого приветствия.
      - Вам просили передать, что если ситуация станет невыносимой, есть другая возможность. Некий дон Диего Палафос, аргентинское консульство; вы представитесь, как "бессменный гид". Но это - самый крайний случай, потому что сейчас с ним работает другой человек из другого итальянского города.
      Она мрачно посмотрела на Грете и продолжила.
      - Вам также просили передать еще кое-что. Считают совершенно необязательным и даже недопустимым устраивать банкеты и праздничные вечера, прощаясь с каждым беженцем. Контакты должны быть короткими, деловыми и не привлекающими внимания. Все, фрау Грете.
      - Как вы научились красиво говорить, Елена!
      Через пол месяца "служанка" принесла весть о том, что Ева и Енох благополучно достигли Латинской Америки и пока осели в Буэнос-Айресе...И уже на следующее утро Грете разбудил новый звонок. Снова: "Добрый день, фрау Нольде" на плохом итальянском. Звонила Эстер Фишер, пробравшаяся в Италию вместе с сыном-подростком из Померании. Встречи с дон Федерико Санфуэнтесом на этот раз прошли без осложнений - оба раза он куда-то торопился. Эстер Фишер, теперь Эстер Фараго, благополучно уехала, и у Грете снова наступил томительный перерыв в "деле".
      Она не раз подумывала о том, какой ерундой большей частью оказываются романтические представления. Да практически о чем угодно - о научном творчестве, о писательстве, а уж о деятельности таких персон, как шпионы, разведчики, резиденты и им подобные - тем более. Скука, томительное ожидание, которое способно свести с ума, невозможность целиком заполнить пустые дни. Ее машинописная работа в галерее Питти, требующая напряжения наверное одной сотой мозговых извилин и занимающая всего двенадцать часов в неделю, совершенно не скрашивала скуки. И еще одно немаловажное обстоятельство: невозможность широкого круга общения. Следовало быть малозаметной, чтобы в городе твое имя упоминалось реже и чтобы поэтому уменьшился риск возникновения досужих сплетен и домыслов....Рядом не было Вилли, вообще не было мужчин. Заводить болтливых подруг она боялась. Чтение? Оно спасало от скуки ненадолго, а уж Франка она знала наизусть, даже объемную причудливую архитектонику "Замка". Она переносила одиночество в обществе неприязненно молчащей Елены, которую начала тихо ненавидеть.
      Пожалуй больше всего спасали от скуки прогулки по неисчерпаемой Флоренции. Она по одному из семи мостов (заранее маршрут не планировала) спускалась на низкий правый берег Арно, где почти вся красота города и была спрессована, и бродила по волшебному городу, выбирая дорогу только в самый последний момент. И каждый раз находила новые прекрасные дома, разнообразные украшения на зданиях, новые, ранее ею не замеченные небольшие церкви и статуи....Несмотря на сверх запутанную планировку старинного города, ей ни разу не случалось заблудиться, так как подняв голову на любой небольшой площади, она видела над собой величественный купол собора Санта Мария дель Фьоре и зубчатые прямоугольники палаццо Веккио или свой высокий левый берег. Но и Флоренция спасала не до конца. Так прошел год, потом еще пол года...
      1938-й год. "Аншлюсс" ее Австрии. Мюнхенский раздел Чехословакии ее Франка. В Германии под руководством "наци номер два", Геринга - открытые ограбления евреев, массовые избиения и погромы...Количество евреев, проникающих со всех сторон через Швейцарию в Италию, резко увеличилось. 15 октября Грете только-только попрощалась с отправляющейся в Ливорно очередной супружеской парой, как в дверях возникла мрачная и немногословная Елена.
      - Вас просят употребить все усилия, чтобы срочно переправить в Латинскую Америку большую семью из Праги.
      - Из Праги! - воскликнула Грете. - Господи, но ведь это нарушает наши договоренности с Санфуэнтесом!
      - Вас просят очень постараться. И предложить сумму в четыре раза больше.
      - Это потому, что большая семья?
      - Нет, фрау Грете. С ними вместе должен уехать еще профессор из Берлина. Он один. И после этого вы работаете только с аргентинским консульством. Наши сочли, что время от времени надо менять контакты. Но это в следующий раз. Сейчас не получается.
      - Спасибо за этот "следующий раз". Новы может быть забыли, Елена, о моих сложностях в отношениях с этим юдофобом, Санфуэнтесом?
      - Я ничего не забываю, фрау Грете. Я иду к себе.
      - Обед вы во всяком случае приготовить забыли!...А вот скажите наконец откровенно, Елена, почему вы меня ненавидите?
      - Вы немка, фрау Грете.
      - Вы - дура, Елена! Готовьте обед! И передайте вашим человекам-невидимкам, что я постараюсь.
      Служанка, а может быть ее начальник, хотя формально связной, ничего не ответив, ушла на кухню.
      На следующий день после получения всех подписей и фотографий Грете опять поехала в Рим, который покинула всего пять дней назад.
      Ритуальный опостылевший разговор с дон Федерико Санфуэнтесом о "черной фрау на пароходе". Усатый карлик на высоченных каблуках появился у Пьяцца дель Пополо довольный и сияющий.
      - Вы же пришли не просто так со мной повидаться, "черная фрау"?
      - Естественно, синьор вице-консул.
      - Значит это лишние незапланированные хлопоты для меня? Лишние евреи. Хорошо я сказал - лишние евреи! Ну, пока я на них зарабатываю, это не так. А на самом деле - может быть действительно лишний народ? Вы же не еврейка, фрау? Вы никогда так не думаете?
      - Бывают лишние люди, а не народы.
      - Так. Сколько их у вас сегодня?
      - Шесть. Семья Левински из Праги. Муж, жена, двое детей-погодков и престарелая мать. Еще профессор орнитологии из Берлина, герр Баум. Вот фотографии и...
      - Постойте-постойте: фрау! А во сколько раз вы увеличили сумму за эту сумасшедшую и рискованную работу?
      - В четыре.
      - Как скупы ваши наниматели, фрау! Теперь я хочу вам кое-что рассказать. У меня есть брат, он очень богатый человек. У него акции серебряных рудников. И он прислал мне довольно приличную сумму, по сравнению с которой ваши еврейские подаяния - гроши!
      - Значит, вы отказываетесь?
      - Не совсем так, не совсем так, "черная фрау". Я мог бы вообще отказаться. Или мог бы отправить только семью, или только профессора. Все дело в вас, "черная фрау". Я ведь ничего не забываю! И я в своих намерениях тверд.
      - Да вы просто кремень, синьор Санфуэнтес. Ну что ж...Сколько времени для работы вам нужно?
      - Да уж не меньше трех дней. И мы можем за это время...
      - Не за это время. По завершению. Вы снимите номер в отеле. Не в том, где я остановилась. Где-нибудь на окраине, на ваше усмотрение. Там вы передаете мне паспорта...
      - После чего вы удерете?
      - Нет, синьор Санфуэнтес. Я не способна на мелкое жульничество.
      Она давно проиграла свои действия на такой случай. А сейчас ей особенно хотелось отправить из Италии пражскую семью. Потому что Левински оказались родственниками Франка по материнской линии. И они рассказали, что все три сестры Франка носят желтые звезды, а немцы поспешно строят для евреев большой концлагерь Терезиен недалеко от Праги.
      Она узнала у портье своего отеля адрес магазина для любителей конного спорта. Магазин располагался довольно далеко от центра Рима, и она отправилась туда на такси. Крупный длинноголовый, белозубый хозяин магазина, сам напоминающий внешностью и крепкой походкой породистого коня, был предельно услужлив.
      Она заявила, что хотела бы купить длинный хлыст. Хозяин в восторге, что "синьора...ах, извините, фрау", хочет присоединиться к славной семье любителей конного спорта предложил ей на выбор аж с десяток хлыстов, со слов Грете, для молодого необъезженного норовистого коня, которого она намерена готовить к скачкам. Хлыст с наиболее легкой рукояткой она купила и еще специально под него большую хозяйственную сумку.
      Избранный дон Федерико Санфуэнтесом отель находился у самой городской черты. От Пьяцца дель Пополо они поехали вместе, и в отеле вице-консул передал ей шесть паспортов. Она тщательно все проверила и отсчитала деньги. Посмотрела на нетерпеливо ожидавшего продолжения дон Федерико - покрасневшего, топчущегося на месте. Действительно, как норовистый конь, только не совсем молодой.
      - Ну что ж, отвернитесь на минутку.
      Пошла к постели. Разделась догола. Укладываясь, мельком взглянула на себя в круглом вращающемся прикроватном зеркале на белом деревянном основании. "Не так уж не постарела. Кожа тугая. Тело плотное. Вот только шея...Именно на ней старение наносит первые штрихи. И кожа под подбородком начинает провисать. Надо бы теперь шарфик носить...".
      - Ну что ж, присоединяйтесь синьор Санфуэнтес. Начинайте. Вы своего добились.
      Вице-консул растерялся.
      - Но, синьора...фрау...Наши женщины так себя не ведут. Неужели в Германии женщины так холодны? У нас принято вначале ублажать друг друга. Вот я принес вино...
      - А без вина у вас ничего не получится, синьор вице-консул?
      - Не надо меня оскорблять, вы все портите...У нас приняты взаимные ласки, женская нежность. Мы естественны, мы с любовью подходим к финалу...
      - Ни о каких ласках и речи быть не может. Мы с вами ведем дела, синьор вице-консул и сегодняшнее - одно из компонентов дела. Только! Вам предоставляется шанс расшевелить холодную немецкую женщину. Но я всерьез начинаю думать, что вы ничего не можете без искусственного возбуждения. Не лечились ли вы от импотенции, дон Федерико?
      - Ах, вот как!
      Дон Федерико Санфуэнтес, мгновенно раздевшись, кинулся на нее, как разъяренный тигр...Нет, он был неплох, даже скорее хорош в постели, этот усатый карлик. Опытность, умелость и, в то же время, страстность. Тело Грете, давно не знавшее мужчин, стало трепетать от возбуждения, изо рта вырвались первые тихие стоны, и тогда она с трудом подавила то и другое...Нет, она не позволит овладеть собой до конца этому лицемеру, этому корыстолювому юдофобу! Измотает его и накажет. Как задумала! И она принялась имитировать возбуждение. Стоны стали громкими и фальшивыми, чего ополоумевший от страсти вице-консул не заметил. Движения стали слишком ритмичными, она покусывала волосатое ухо Санфуэнтеса, не испытывая никаких желаний, кроме как его прокусить насквозь. Вице-консул истекал спермой, она сбилась со счета, сколько раз он ее изверг. Наконец он успокоился и опрокинулся на спину. Некоторое время они лежали неподвижно, а потом Санфуэнтес стал похрапывать. Тогда она бесшумно встала, оделась и потянулась к сумке с хлыстом.
      После побега из опостылевшей семьи Брохов Грете некоторое время работала в конюшне, с хлыстом умела обращаться отменно и навык не потеряла. Первый ее удар по умильно похрапывающему карлику рассек тому кожу на лбу и подбородке; на его груди мгновенно вздулись огромные кровоподтеки. Ничего не понимающий, не до конца проснувшийся Санфуэнтес завертел головой и дико заорал, но второй удар пришелся как раз на этот раскрытый рот. Он разглядел Грете с хлыстом и пытался сползти с кровати, но она ударяла его еще и еще, и тогда вице-консул завернулся в одеяло, а голову сунул под подушку. Грете бросила ему хлыст и вышла. Быстро поймала такси, доехала до своего отеля и - на вокзал.
      Через неделю Елена вошла к ней, чинная и смирная.
      - Разрешите присесть, фрау?
      - Можете, Елена.
      - Вам просили передать...Дон Федерико Санфуэнтес изгнан из чилийского посольства и в 24 часа отправлен к себе домой. Когда он на следующий день после вашего...свидания...пришел в посольство, там решили, что его так отделали в публичном доме и что он сам об этом просил. Вы знаете, бывают такие мужчины?
      - Продолжайте, Елена.
      - Наши вначале были в бешенстве из-за потери связи, но потом поняли вас. Кроме того, на место Санфуэнтеса пришел человек, с которым удалось договориться. Через другого - кто непосредственно делал паспорта. Но вам у чилийского посольства появляться не стоит. Направляйте беженцев в Аргентину. Вы понимаете - Санфуэнтес мог нанять частного детектива. Они мстительны, они ведь испанцы, а вы его здорово унизили!
      - Как Левински и профессор Баум, Елена?
      - О! Прекрасно. Просто замечательно! На Мальте им удалось пересесть на английский пароход, идущий в Хайфу. Скоро будут на месте.
      - Все, Елена?
      - Нет, фрау. Я...хотела бы просить у вас прощения за долгую неприязнь...Может быть у нас наладятся отношения?...Я приготовила праздничный обед, а вечером мы можем поиграть в карты. Вы ведь любите карты?
      - Очень. И я рада, Елена. Искренне рада.
      Всю неделю после возвращения из Рима она невероятно тщательно мылась, каждый день по несколько раз принимала душ, почти физически ощущая телесную грязь после вынужденной связи с Санфуэнтесом; его мерзких прикосновений и вторжения в ее тело. Только после разговора с Еленой она почувствовала, что смыла позор с тела и души.
      Конечно, она не могла знать, что в скором времени жизнь подарит ей чистую любовь. Последнюю.
      Для дон Диего Палафоса все пришлось поменять. Вдруг на самом деле снуют у телефонных будок на вокзале Термини агенты мстительного Санфуэнтеса, у которого брат имеет акции серебряных рудников? И приезжать в Рим она стала автобусом, и отель поменяла, и представлялась иначе: "дон Диего, это синьора Палома, ваш бессменный гид". Аргентинский вице-консул оказался пожилым благообразным, и ни одного слова, не имеющего отношения к делу, от него не исходило. Прошел 1938-й год и половина следующего.
      Наступил покой, но почти не отступала скука. Карточные игры с Еленой заполняли вечера, но нельзя же просто так резаться в карты целыми днями? И еще - Елена это не Вилли. Когда общение возросло, она узнала об Елене более подробно. Ее "служанка" - полу итальянка, полу испанка большую часть жизни провела на родине отца, в одной из беднейших испанских провинций - Эстмадуре. Местные упорно называли их "итальяшками" и, как темные люди всего мира, испытывали к "чужакам" недоверие и неприязнь. Не свои, не такие, как они - следовательно хуже. Такое отношение к семье плюс внешняя непривлекательность имели следствием одиночество Елены, девственность к сорока годам. Пять лет назад отца убили из-за угла местные фашисты, и семья, гонимая усиливающейся неприязнью, переместилась в Италию. Там фашисты уже главенствовали, и Бенито Муссолини со всеми приспешниками Елена возненавидела еще до прибытия на родину предков по материнской линии. К счастью, она попала в служанки к людям, "прекраснее которых не видела", к богатым евреям. Детей их Елена полюбила не меньше, чем могла бы любить своих. Вынужденный уехать из Италии ее хозяин по прибытии в Париж рекомендовал ее "Андре". Для Елены долгих уговоров не потребовалось.
      Исполняя обязанности резидента и связной, Елена, конечно, обогатила язык, но осваивать чтение и письмо в сорок с лишним лет не захотела и, в общем, для Грете - интеллектуалки и страстного книгочея была малоинтересна. Скука...Скука...
      В июне 1939-го года исполнилось пятнадцать лет со дня смерти Франка и Грете решила съездить в Прагу. Елена принесла весточку: "вам разрешен отпуск". Однако точно к годовщине она не успела. Получила печальную весть: недалеко от своего шале упал со скалы Фриц. Семьдесят с лишним лет. Не та ловкость. В бывшую Чехословакию, ныне в немецкий "протекторат", она прибыла через Швейцарию. Там "навестила" Вилли.
      Прага была по прежнему прекрасна, конечно, нацистами загажена, но немного, как будто на прекрасное здание плеснули из грязного ведра. Но чуть подними голову от этого грязного пятна, откроется перед тобою та же божественная красота. Да, попадались на улицах и площадях эсесовцы и им подобная нечисть, со свинцовыми взглядами, смотрящие поверх прохожих; с твердыми носами и подбородками. Да, при виде их торопливо сбегали с тротуаров жалкие люди с тоскливо-пугливым выражением лиц, вжавшие головы в плечи и с желтыми звездами на груди и спине. Да, в некоторых магазинах и кафе висели изображения фюрера и Гейдриха, и над бывшими президентским дворцом повесили флаг со свастикой. Но гордо высились надо всем этим знаменитые пражские башни, и как будто сторонился всего этого возвышающийся над Прагой знаменитый собор святого Вита на Градчанах. И что совершенно изумило Грете - совершенно не изменившиеся характер и поведение пражан, вроде бы и не замечающих оккупантов; по прежнему веселых, полных иронии и самоиронии, собирающихся по прежнему в своих многочисленных пивных, ругающих весело, без злобы, свое бывшее правительство, нынешнюю германскую администрацию и самих себя. Не было ярости, но не было и услужливой покорности. Чехи, как и здания Праги, будто дистанцировались от германских наци и их здешних поклонников.
      Грете, зарегистрировавшись в отеле, первым делом стала набирать телефоны Максика и Милены. По первому из номеров ответили сразу и стали допытываться, кто звонит. Когда Грете отказалась назвать свое имя, со злорадством сообщили, что "господин жид" вместе с женой сбежал из Праги еще при первых известиях о мюнхенских соглашениях и по слухам - в Иерусалим. По номеру Милены ответили только при третьем звонке, на ломаном немецком сообщили адрес, куда она переехала. Грете пошла туда и получила третий адрес, к счастью, совсем неподалеку. Там ее торопливо впустили в квартиру, несколько раз оглянувшись на пустые лестничные пролеты. Родственники ее последнего (третьего) мужа рассказали, что Милена писала о наци язвительные фельетоны, издевалась над ними, как могла, а потом стала помогать евреям нелегально покидать Прагу. ("Может Левински были посланы Миленой? Жаль, не спросила" - подумала Грете). За все про все немцы недавно отправили Милену в один из самых страшных концлагерей - Равенсбрюк.
      "Итак, мы пришли с тобой к одной и той же деятельности, - подумала, уже выходя на улицу, Грете. - Пусть до этого были совершенно не схожи наши жизни. Жаль, что не успели по-настоящему подружиться и хотя бы часто переписываться. Милена все эти годы вела себя более последовательно...Интересно, а не ждет ли концлагерь также и меня? Вполне возможно. Тогда ждет и схожий конец".
      Оказалось, не совсем так.
      На кладбище она отправилась на третий день пребывания в Праге.
      Ольшанское кладбище в Виноградах было в идеальном порядке. Чистый песок на дорожках, нетронутые свежие или увядающие цветы, нередко камешки на могилах.* Ни одной поцарапанной или выломанной буквы на идиш, что относилось и к надписи на могиле Франка. Грете обомлела, когда увидела шагающих рядом чешского и немецкого полицейских, тщательно следивших за порядком.
      - Это же сколок гениального замысла фюрера, -раздался над ней веселый голос. - Неужели вы о нем не слышали? Это необыкновенный замысел, непостижимый для простого ума.
      - Я приехала из Италии, - процедила Грете и подняла голову.
      Над ней возвышалась лохматая голова на длинной шее. Лохмы были темно-каштановые с рыжинкой. Человек ростом под два метра улыбался во весь рот, и Грете подумала, что говорит он не так уж серьезно.
      - Я смотрю, здесь все, исходящее от фюрера, считается гениальным. Особенно интересно это услышать на еврейском кладбище.
      - А! Бросьте! - рассмеялся лохматый и двухметровый. Наклонился к ее уху, являя собой почти прямой угол. - Шизофреник! Без всякой надежды на излечение. А меня зовут Вольфганг. Я навещаю друга.
      - Я Грете. Вы немец?
      - И немного еврейской крови. - Приложил палец к губам, в притворном ужасе завертел головой и издал негромкое: "Т-сс!"
      - У меня наверное тоже. А может быть и немало. А может быть совсем нет.
      - Так вы ничего не знаете про гениальный замысел?
      - Расскажите наконец и сократите эти ваши улыбочки.
      - Последнее не могу. Так уж я устроен. Рассказываю: фюрера посетило озарение - сатанинское, конечно, отнюдь не божественное. Он решил сделать Прагу "памятником исчезнувшему народу". Его стальной волей ниспровергнутого. Он не трогает и даже подкрашивает синагоги и памятники на могилах. Он свозит в Прагу со всех четырех сторон предметы иудейского культа. Но это будут камни и холсты без людей. Мертвые предметы уже мертвых. И есть же среди евреев идиоты, которые в такое не верят!
      - Фюрер не первый и не последний. А горы черепов, которые сооружал этот азиат, как его...
      - По-моему, Тимур. Тамерлан. Да что диктаторы: а как вам нравятся убийцы, любящие навестить места преступлений? Тоже ведь мечта о памятнике самому себе, любование собственной гадостью?
      - Ну...тут еще игра с огнем. А все-таки, Вольфганг, в какие низины погружается иногда природа человеческая, на что она оказывается способной! Что это - издержки Создателя?
      - Боюсь, что нет, - он опять улыбнулся во весь рот.
      - В конце концов вы себе челюсть вывихните.
      - Вы мне нравитесь. Извините! Не думаете, что я не болею за людей. Просто многое из того, что их только ужасает или угнетает, во мне рождает юмор. Это высокомерие наци, эти раздувшиеся от сознания собственной значимости их главари-завоеватели. Ни слова в простоте! Грете, приходите ко мне в гости, и я сыграю вам музыкальную тему: "наци". Я ее сочинил, хотя по-настоящему я только исполнитель. Ох, заговорил вас! Вы к нему?
      Он протянул длинный палец в направлении могилы Франка.
      - Да. Я тоже приехала навестить.
      - Значит вы верите, что его частичка здесь. Правильно! Вы, конечно, хотите побыть с ним?
      - Немного. Помолчу с ним рядом минут двадцать. И оставлю цветы.
      - Я подожду вас у выхода. Между прочим, я его знал.
      - До встречи.
      Полностью погрузиться в воспоминания долго мешало любопытство, которое вызвал экземпляр по имени Вольфганг. Потом она погрузилась в берлинские встречи четырнадцатого года, когда она расторгла первую помолвку Франка и Фелисии. Правильно она тогда поступила все-таки! Пусть использовала не совсем честный прием. Может быть именно благодаря ей были написаны "Замок", "Голодарь" и другие поздние шедевры Франка...
      Вольфганг ждал ее у выхода. Сидел на большом камне и что-то виртуозно насвистывал.
      - Я закажу такси в конторе?
      - Не надо, Вольфганг. Поедем на чудесном пражском трамвае. Прага, пожалуй после Флоренции и моей родины - Вены самый для меня любимый город. Из трамвая он великолепно обозревается.
      - Вы не только резкая, но и романтичная и все больше мне нравитесь.
      - Этого совсем не надо, Вольфганг. Мы доедем до Вацлавской площади, и вы сможете проводить меня до отеля. И все!
      - Между прочим, я живу недалеко от Вацлавской площади, на Водичковой улице.
      - Вольфганг!
      - Нет серьезно? Я приготовлю отличный ужин и вам поиграю. И все!
      - Вольфганг, сегодня, как вы понимаете, я полна воспоминаниями о Франке. Вы мне будете мешать. Кстати, вы действительно хорошо его знали? Мне он о вас ничего не рассказывал.
      - Знал. Встречался. Не так уж много, но и не так уж мало. Понимаете, я на девять лет младше. Меня Макс познакомил. Знаете Макса? (она кивнула). Я сидел в их компании и внимал. И робко молчал. Особенно ему внимал. Он гений, конечно!...Побежали к трамваю, а то стемнеет?
      В трамвае разговор о Франке продолжился.
      - Скажите, Грете, вот вы хорошо знали Франка. А познали ли вы его?
      - Пока, мне кажется, лучше всех из его окружения. Даже лучше Макса, его тени и биографа.
      - Ах, вот как! А скажите, Грете....ну давай на "ты"? Скажи, Грете, а правильно ли, что Франк похоронен на еврейском кладбище?
      - Ого! Представляю, как бы тут заверещал Макс! Неправомерно, конечно. Дань традиции и все тут.
      - Правильно, Грете! Франк испытывал к людям своей нации противоречивые чувства - тянулся и отталкивался. Как и ко всему реальному: его городу, его семье, его женщинам...но это особый разговор. Все реальное вызывала в нем сомнение и смятение.. Ох, как такое выразить в музыке? Невозможно! Но в то же время...
      - Вольфганг, этого не может быть!
      - Подожди, дай мне закончить мою сложнейшую мысль!... Но вот, что для меня непостижимо, как и для других остается непостижимым: как мог он выдергивать из его зыбкой реальности, из колеблющейся перед ним сущности, такие точные провидческие обобщения...
      - Вольфганг, остановись! Ты меня разыгрываешь. Что это может быть...Вы...Ты знаком с Миленой, известной чешской журналисткой?
      - Автором некролога о Франке? К сожалению, нет. Знаю из газет, что она в Равенсбрюке. А что?
      - А то! Раз наверняка ты нас не подслушивал и под столом не сидел...В общем, ты слово в слово повторил мои доводы в споре с Миленой о Франке.
      - Это когда же?
      - В год смерти Франка. Здесь, в Праге.
      - Я тогда был во Франции, у меня алиби, я не мог сидеть в Праге ни под каким столом. Но раз мы так совпадаем, ты просто обязана прийти ко мне в гости. Я прекрасно готовлю, это признают все.
      - Особенно твоя жена, конечно?
      - Ох, нет. Я разведен и живу один. Видишь ли, когда моя жена вспомнила несколько лет назад о примеси "нехорошей" крови, она срочно взяла сына и уехала в Швейцарию. Меня не выдала, но и не позвала. Может быть ей сумели вдолбить, что в этой "нехорошей" крови и впрямь есть что-то позорное.
      - Не будем о таких людях. Нам выходить, Вольфганг.
      Проходя по Вацлавской площади, опять вернулись к Франку.
      - Особенную зыбкость он ощущал при сближении с женщинами. Откуда я это знаю? Уже после его смерти я провел пару часов с Максом в Карлсбаде. Позже я внимательно проштудировал его, то есть Франка, замечательные дневники.
      - Что теперь-то скрывать, - после паузы сказала Грете. - С одной из женщин он дошел до конца. Правда, активной стороной была она. А потом она родила от него сына, который рано умер.
      - Кто же это, если можно?
      - Теперь можно. Это - я. Давай адрес, Вольфганг? Я буду у тебя завтра в полдень. В другое время не могу, а вечером уезжаю из Праги во Флоренцию.
      Бумажку с адресом Вольфганг протянул ей без обычной улыбки. То ли был ошеломлен ее признанием, то ли ее скорым отъездом. До отеля дошли молча.
      Квартира Вольфганга состояла из трех комнат, двух маленьких - столовой и спальни, и одной большой, превращенной в некое подобие студии, метров около тридцати. Там стоял белый рояль "Бехштейн" и несколько полукресел, на которые Вольфганг водрузил музыкальные инструменты в неожиданном сочетании - скрипку, фагот и саксофон. Прихвастнул: "я играю решительно на всем, кроме ударных. Но сначала мы обедаем".
      Стол ломился от яств. Грете и мечтать не могла о таких кулинарных достижениях. Тут был и салат с крабами, и холодные мясные ассорти...и...и...Вершиной "второй перемены блюд" был мягкий, тающий во рту и услаждающий обоняние пряный цвибель-клопс, гордость немецкой кухни.
      - Разве музыкальные и гастрономические устремления сродни? - спросила Грете.
      - Они весьма нередко сочетаются, - ответил серьезно Вольфганг. - Возьми хоть Россини. Да и в других искусствах примеры можно найти, возьми хоть Дюма-отца...Там и там ведущим является интуиция, что обеспечивает красивые заключительные аккорды в виде, например, этого цвибель-клопса.
      "Когда он успел так постараться? - про себя удивилась Грете. - Сегодня ночью? Только! Конечно, ваял все это ночью. Известно, что это время творцов, И все для меня"...
      Вино было легким, разговор непринужденным. Путешествия, общие знакомые. Неожиданно Вольфганг резко переменил тему. Спросил.
      - А он знал?
      - Нет, и никто не знал, - покачала головой Грете. - Кроме моего покойного мужа, Вилли. Ну...и один раз я проболталась...в пьяном виде, так уж получилось...Недавно.
      - Почему же он ничего не узнал? Может он испытал бы наконец минуты счастья?
      - Нет, нет и еще раз нет! - отрезала решительно Грете. - Он повис бы на нас обоих, он не мог быть нам опорой. Его колебания бы удесятерились и довели бы его до сумасшествия. Я ни о чем не жалею!
      - У тебя строгие требования к спутнику жизни, - вздохнул Вольфганг. - Ладно, впереди кофе, сласти и наконец-то музыка... Интересно, а каков был твой муж?
      - Я не встречала человека, добрее Вилли, - коротко ответила Грете.
      - Я тоже добрый, - жалобно протянул Вольфганг.
      - Это чувствуется, - Грете ласково коснулась его руки. - Но я не вижу кофе?
      Сначала был рояль. Вольфганг подобрал произведения, соответствующие его душевному настрою - веселые, праздничные, иногда с оттенком легкой грусти. Моцарт, Глюк, Шуберт, Чайковский. Исполнение Вольфганга было точным и, в то же время "своим", как бывает только у больших музыкантов. Прервав исполнение, он подмигнул Грете.
      - Теперь мое! "Наци". Совсем немного фортепьяно, а потом...Итак приступим с омерзением к громоподобным пассажам любимца фюрера.
      Раздались резкие раскаты из "Лоэнгрина". Сейчас Вольфганг играл на пределе громкости, отдельные звуки напоминали выкрикивания и заглушали мелодию. Вдруг он оторвался от рояля и пошел к полукреслам с инструментами.
      Взял скрипку. Послышалось нежное, сентиментальное и очень простое. Можно было представить берег тихой реки, лунную ночь, немецких мальчика и девочку, взявшихся за руки; это их первое свидание. Буколическая идиллия. Неожиданно Вольфганг положил скрипку и быстро схватил саксофон. Вывел несколько то ли мяукающих, то ли визжащих звуков. Снова скрипка, снова идиллия. Можно было представить еще и немецких бабушек с седыми буклями, вытирающих слезы и вспоминающих, глядя на лодку, луну, мальчика и девочку - свою молодость. Снова саксофон, опять скрипка. Взвизгивания все чаще, скрипка все тише. А затем взвизгивания сменились хриплым ревом фагота. Скрипка исчезла, но - странное дело - фагот звучит все громче, а взвизгивания саксофона не умолкают....Вольфганг в неимоверном темпе меняет инструменты, перерывов почти нет. На высоте рева фагота он его отбрасывает и бросается к роялю. Громкие, максимально громкие раскаты из "Лоэнгрина". А заключает все-таки тонкое визжание саксофона.
      "Он талантлив, он безусловно талантлив, - слушая Вольфганга, подумывала Грете. - Конечно, он не гениален, как Франк, но чертовски талантлив. И он наверняка очень добр, хотя неизвестно, способен ли на такое, как Вилли...Но почему же так притупились мои чувства? Ни острого приступа страсти, как было с Франком, ни острой жалости, как было к Вилли в Швейцарии. Годы? Мне уже сорок семь. В этом дело? Или просто "смешанный вариант Франка и Вилли" не проходит? Должно быть либо одно трепетное преклонение, из которого вырастает страстное тяготение, либо глубочайшее уважение, признательность, смешанные с жалостью. А здесь: любопытство, интерес, приязнь...Да - приязнь и только".
      Вольфганг наконец оторвался от инструментов.
      - Изумительно! - произнесла Грете.
      - Это дежурная фраза.
      - Нет, серьезно. И кое-что интересно. Значит, ты считаешь, что все эти фюреры, фюрерчики и фюрерята - неуверенные; у всех в глубине сидит страх?
      - Как и у всех диктаторов прошлого, настоящего и будущего.
      - Хм...Вряд ли сидел страх в Наполеоне, в книгах о нем ничего такого. Впрочем, в отношении наци совершенно согласна.
      И вдруг, уж бог знает в какой раз, Вольфганг резко переменил тему.
      - Грете! А знаешь что: выходи-ка ты за меня замуж? Ты умная, интересная и чертовски привлекательная женщина. Ей богу, мой первый несчастный брак распался не по моей вине. Я много выступаю, неплохо зарабатываю. Станет здесь совсем худо - мы уедем во Францию или Испанию; в этих странах я имел успех. Всего-то второй день, а я страстно полюбил тебя. И я могу быть тебе опорой, в отличие от Франка.
      - Я почему-то предчувствовала это предложение, - ответила Грете. - Но сейчас я не могу оставаться в Праге и не могу пригласить тебя во Флоренцию. У меня - дело, понимаешь? Не работа, а дело. Благородное, не связанное с моей работой в музее. И мои работодатели, вернее - "делодатели", не согласятся на твой приезд ко мне во Флоренцию.
      - Ты коммунистка, Грете?
      - Упаси господи.
      - Ты в "сопротивлении"?
      - Это ближе. Можно сказать - да. Кое-чему. Но, Вольфганг, мы можем переписываться, и потом, кто знает - ситуация вокруг нас и для нас изменится? Я тоже испытываю к тебе симпатию и верю во все, что ты сказал.
      - И только? - Вольфганг поник.
      - Проводи меня и жди письма.
      А ночью, в поезде, направляясь обратно во Флоренцию, она почти непрерывно плакала. Потому что с запозданием ощутила острый признак любви и стремление вернуться к Вольфгангу. "Ну почему все с таким опозданием? Тоже возраст? Раньше все приходило мгновенно и одновременно. А сейчас что? Долгий скепсис, рассудочность, холодный анализ....Господи, скорее бы ушли в небытие эти наци и фашисты!"
      Письмо она отправила в июле, и пришло оно еще до войны. Дорогой! Я тебя люблю. Я всю обратную дорогу каялась, что не смогла сказать тебе этого в Праге. Даже не дала тебе по-настоящему надежду. Поверь, я не могу быть с тобой рядом - "дело!"
      Еще в отношении Франка. Я горжусь тем, что была связана с таким необыкновенным человеком, заслонить которого не смог Вилли и не сможешь ты, пусть я и люблю тебя. Не жалею, что не сказала ему о ребенке. Бедный маленький Франц! Теперь я понимаю, что он был обречен на скоротечную жизнь. Никто, кроме Вилли, не знал о нем; теперь знаешь ты и случайные люди на моем пути, в смоем "деле" - супруги Прейснер.
      Я каждый день вспоминаю наши встречи в Праге, твое великолепное музицирование, наши прогулки пешком и пражский трамвай. Твердо верю, что мы встретимся и буду ждать этого. Грете.
      Ответное письмо было получено не по почте. Его принес старик-чех, решивший попутешествовать по Италии. Война уже шла. Письмо было сложено треугольником, без марки и конверта, и было коротким. Грете!
      Меня "вычислили". Кто-то доложил о "нехорошей" крови, может быть мои соседи внизу, которых раздражало мое музицирование. Меня вызвали и, поскольку "нехорошая" кровь с материнской стороны, предписали носить желтые звезды. Я скрываюсь в чешской семье.
      Твердо надеюсь на встречу. Люблю тебя. Письмо ты можешь передать через пана Милана. Целую. Вольфганг.
     
      Она ответила, что Вольфганг может найти приют у Фриды под Флумо. Подробно описала, как добраться. Вольфгангу это удалось, а летом 1940-го года он через Югославию перебрался в Палестину. В Иерусалиме встретился с Максом.
      - Ну что ж, - раздумчиво сказал уже пожилой Максик после сообщения Вольфганга, что у Франка был сын. - Ей я верю. Безусловно. Это - женщина умная, с твердым характером и широкими взглядами на жизнь. Подозреваю, как и ты, что она способствует нелегальной репатриации в Палестину. Такие люди не занимаются спекуляциями и не отличаются мелким тщеславием. Тем более, она сообщила об этом через много лет и ограниченному числу людей. Я напишу об этом, Вольфганг, и пресеку всякие домыслы и кривотолки. Правда, в отличие от нее, я считаю, как и ты, что знание о ребенке сделало бы Франка счастливым.
      Так возникло в мире первое сообщение о сыне Франка и Грете. Второе пришло к Максу от Еноха Прейснера через четыре года, и он включил то и другое в "Новые материалы" по биографии Франка.
      Но это уже сороковые годы, на которые пришлись последние пять лет жизни Грете.