МИХАИЛ КАРЛИН

СЧАСТЛИВАЯ СТРАДАЛИЦА ГРЕТЕ

Часть вторая. Двадцатые.


      Купе скоростного поезда Цюрих-Мюнхен было страшно узким. На верхнюю полку чудом вместился Вилли, неизвестно как протиснувший между матрасом и потолком свой кругленький животик. На средней рос-кошествовала она, а нижнюю отдали маленькому Францу. В купе было еще и душновато, и днем они гуляли по вагонному коридору, смотрели в окна, благо в Швейцарии есть на что глядеть, и подолгу просиживали в ресторане. Францу вот-вот должно было исполниться шесть, он никак не желал стать упитанным, несмотря на то, что Грете и Вилли впихивали в него еду каждый час, стараясь, чтобы она, эта еда, была жирной и мучной, не говоря уже об ее обилие. На бледном лице Франца просвечивали сосуды, оно было узким и спускалось к ее твердому, чуть раздвоенному подбородку. Казавшиеся очень большими на маленьком личике голубые глаза Франца всегда оживленно блестели, загорались при любом новом впечатлении, и говорил он непрерывно, не совсем внятно, быстро, взахлеб. Вилли терпеливо сносил водопад его вопросов и примерно на пятую часть их успевал отвечать.
      Ей особенно запомнился поездной ресторан. Яркий дневной свет, свежий прохладный воздух, быстрые и ловкие официанты-швейцарцы в ослепительно белых рубашках с белыми же галстуками-бабочками. Вилли и Франц: сидящие напротив друг друга. Вилли - сплошная улыбка, прищуренные глаза, расплывшиеся толстые щеки; Франц - в матросском костюмчике, из под синих штанишек выходят тонюсенькие болтающиеся ножки. Уставился на Вилли, глаза блестят, готовит очередной вопрос. Эта сцена вставала перед глазами очень-очень часто, вплоть до самого ее последнего дня.
      Конечно, она не раз показывала маленького Франца и швейцарским врачам. Сама присутствовала при осмотрах, Вилли не доверяла, да и к врачам испытывала некоторую подозрительность - не отнесутся ли к малышу безразлично-формально, не осмотрят ли поверхностно? Однако те осматривали Франца дотошно, как и их коллеги в Германии. Впрочем, работали они по контракту в немецкой Швейцарии. Врачи убедительно, повторяя один другого, говорили, что не находят у ее сына определенной патологии, что все дело в особой телесной конституции, которую они называли - крайне астенической, что Грете понимала, как крайне худосочную. Лишь один бернский специалист выразился более определенно, пространно и зловеще. Да, у малыша нет изменений в органах; да - в покое он не отличается от других детей его возраста, но он - крайне реактивен, то есть легко возбудим, и это относится и к его нервной, и к сердечной системе. "Так что тщательно оберегайте его от нервных встрясок, фрау Грете!"...А сейчас они ехали в страну, представляющую собой сплошную нервную встряску...
      Швейцарская граница осталась позади, и они оказались в Баварии, ранее богатейшей среди немецких земель. И сразу бросилось в глаза - заросшие сорняком поля, покинутые пастбища, мертвые трубы многих заводов и мелких фабрик. Правда, такие пустоты сменялись обработанными полями и пасущимся скотом, но когда-то вся эта земля дышала изобилием? Они наблюдали новую Баварию утром, стоя в коридоре, по которому взад-вперед бегал Франц.
      - И куда это мы возвращаемся, Вилли? - процедила Грете сквозь табачный дым.
      - В побежденную страну. И не порти легкие нашего ребенка. Он у нас и так не здоровяк.
      Грете загасила пахитоску. Спросила мрачно.
      - А не лучше ли было бы в Австрию, Вилли?
      - Такая же побежденная страна. Да еще разодранная на куски. Да еще я там все ликвидировал и всю свою недвижимость оставил бывшей жене. В Мюнхене мы хоть жилье сохранили.
      - Удивительно, как во всех делах я стала полагаться на тебя! Где моя вожделенная свобода? В двадцать восемь лет я ее окончательно растеряла.
      - А она вся ушла в него, - Вилли показал на Франца.
      - И все-таки: что ты напридумал?
      - Я внимательно читал газеты, пока ты в тысячный раз обсасывала рассказы своего пражского писателя...Кстати, он тебя уже совсем не интересует? Как хоть его здоровье?
      - Напишу ему, а письмо покажу тебе. Так что ты напридумал?
      - Понимаешь...ну нам скоро кормить малыша и поэтому объясню вкратце...Германию неизбежно ждет экономическая катастрофа, Уже сейчас начала падать марка. Ты увидишь!...В общем, при упадке деловой активности возвращаться к стенографии, словографам и прочему - никакого смысла. Надо браться за то, что всегда имеет ценность. Я думаю прикупить дом. Стыдно играть на людском горе, но в Баварии найдется немало вдов домовладельцев, которые со своим хозяйством не управляются и вести дела совсем не умеют...
      Как-то они спорили, можно ли охарактеризовать состояние послевоенной побежденной Германии, и Баварии в частности, одним словом? Грете предлагала: "нервическое", "взвинченное", "опасное", "лихорадочное". Вилли предлагал сравнения, более абстрактные: "непредсказуемое", "неопределенное", "напряженное". На последнем и остановились. Прежде всего их поразило почти полное исчезновение "орднунга" - хваленого немецкого порядка, из-за чего на улицах Мюнхена, особенно после "Капповского путча",* стало прохаживаться великое множество полицейских. Одни митинги и шествия сменялись другими: то стройно и молча шли коммунисты с высоко поднятыми красными флагами и красным цветом написанными лозунгами - "Долой правительство социал-предателей!", "Равнение на Москву!". То, улюлюкая, под черными знаменами, проносились - чаще на мотоциклах, но иногда и бегом, анархисты с надоевшим лозунгом - "Долой государство - общество притеснения!". "Долой..." - собственно хотели все...То шли ветераны: те, кто могли передвигаться сами, катили других в колясках; и на ходячих, и на безногих были одеты чистые рубашки или отутюженные пиджаки с многочисленными орденами и медалями. Ветераны требовали приличных пенсий и бесплатного жилья. Или строем шли обедневшие бывшие офицеры, требующие восстановления монархии и возвращения кайзера, который о таковом и не мечтал и вел беззаботную жизнь, играя в гольф в Бельгии. Наконец, все чаще и чаще, то днями, то вечерами, из узких темных переулков, из полуподвальных пивных, стекались и становились единым целым молодые люди, младше тридцати с неподвижными лицами и озлобленными взглядами. Эти требовали свержения "еврейского правительства предателей" и "Германии для немцев!", а также рабочие места и твердую марку. Днем они двигались по Мюнхену молча, вздымая кулаки, вечерами устраивали факельные шествия.
      Нередко эти разнородные демонстрации соприкасались, сталкивались одна с другой; редко между собой просто беседовали, чаще результатами столкновений были грубая брань или драка. Тогда на демонстрантов набрасывались раньше просто гуляющие по улицам полицейские, прибывали их дополнительные бригады и происходило избиение всех, независимо от политической принадлежности и лозунгов; били даже изувеченных ветеранов. "Орднунг" сохранялся только в одном - после любых шествий и демонстраций улицы тщательно убирались. Но люди, даже вне всяких демонстраций и шествий, изменились разительно. На остановках автобусов и трамваев, в магазинах, кино, да и в любых других местах соприкосновения, люди смотрели друг на друга без прежней приветливости, а выжидательно - злобно; ни с того, ни с сего начинали громко декларировать свои взгляды на настоящее, прошлое и будущее Германии, и то там, то сям тоже вспыхивали громкие скандалы и драки. Ветераны не только собирались на шествия, они стояли на улицах в центре Мюнхена, гордо и вызывающе выпрашивая милостыню; слепые, безрукие, безногие, пораженные удушающими или кожно-нарывными газами. На грудь они надевали таблички: "Я отравлен на Сомме", "Я был под Верденом", "Я потерял ногу в Мазурских болотах". Чаще всего они просили милостыню около роскошных ресторанов и казино, куда вечерами подъезжали длинные автомобили, из которых появлялись шикарно одетые мужчины и дамы в дорогих мехах. Нищенствовали не только ветераны: на углах центральных улиц или у ресторанов стояли разорившиеся крестьяне и ремесленники, рабочие с умолкнувших заводов. Очень часто к ним подходили нацисты или коммунисты, долго что-то объясняли, уговаривали. Нищих становилось все больше, в конце двадцатого года марка "похудела" вдвое и продолжала падать. Становилось все напряженнее и опаснее...
      Вилли сделал, что задумал и держался "на плаву", а следовательно и все они. Дом он купил у вдовы майора, убитого где-то на Украине. Вдова пила и за дом запросила немного. Вилли оснастил дорогой мебелью бельэтаж, потом перестроил верхний третий этаж, который разбил на небольшие комнатушки. Внизу обосновались богатые спекулянты, владельцы кафе или ресторанов, платившие много и исправно; выше - комнаты снимали большей частью чиновники, а на третьем этаже ютились студенты - к их продолжительным задолженностям Вилли относился возможно снисходительно. Так они прожили в покое до июля 1921 года.
      Она отправила Франку письмо с беспокойством о здоровье. Ответа не последовало.
      Их дом находился в густо населенной жилой части Мюнхена, примерно в километре от средоточия архитектурных красот самого красивого города Германии, что парадоксально - родившего самую отвратительную в Германии нечисть. Дом стоял на западной стороне небольшой площади. Совсем неподалеку отходила узкая улица с маленькой, но очаровательной, стилизованной под барокко католической церковью. Почти всю площадь занимал сквер, оставляя совсем немного места для автомобилей и экипажей, и огражденный от них частой металлической решеткой, поскольку в сквере играли дети. В центре сквера стоял небольшой бюст Вагнера, летом невидимый из-за деревьев. На площади располагались темно-желтые или темно-коричневые доходные дома, безо всяких украшений, еще два дома с колоннами и шикарными входами под длинными козырьками - представительство компании "Стиннес" в Мюнхене и крупная лесоторговая фирма еврея Герша. На противоположной их дому стороне площади в полуподвальных помещениях шумели днями и вечерами две совершенно одинаковых пивных с пышными названиями: "Зигфрид" и "Брунгильда".
      В сквере - тенистом, с уютными скамейками под деревьями, ежедневно гулял маленький Франц с очередной няней, Бертой - приземистой, рыхлой и глупой.
      Здесь и произошла трагедия.
      Маленький Франц в ужасе бросился бежать, прямо, не выбирая дороги, и ударился головой и всем телом о тяжелую чугунную решетку сквера. Свалился на землю, посинел, стал судорожно хватать ртом воздух. Рыхлая задыхающаяся Берта на своих коротких толстых ножках наконец-то добежала до него и начала пронзительно кричать, приседать и простирать руки во все стороны. К маленькому Францу со всех скамеек спешили люди, в основном, пожилые, а виновники случившегося ускользнули в узкую калитку с другой стороны сквера. Франца подняли, унесли в тень, стали размахивать у его лица платками и косынками, стараясь помочь дыханию, но он синел все отчетливее, а его маленькая узкая грудь расправлялась все слабее. Неожиданно в толпу врезался католический священник, взглянул на Франца и вопившую Берту, и спросил громко и отрывисто.
      - Кто мать? Вы - мать?
      - О, нет! Франц! Мне поручили его...Что со мной сделают? Бедный Франц! Что со мной сделают! - кричала Берта.
      - Она не мать, - ответила за нее прибежавшая вслед за священником немолодая женщина. - Я знаю его отца и мать. Это - герр Вилли и фрау Грете. Их дом неподалеку. Я могу...
      - У меня машина и шофер, - резко прервал ее священник. - Я везу его в больницу на Людвигштрассе, а вас, - он указал на Берту, - в сопровождении этой фрау, прошу пройти и поскорее уведомить родителей. Возможно этим несчастным случаем заинтересуется полиция, поэтому прошу поехать со мной тех, кто видел случившееся с самого начала...
      ...Все это Берта рассказала Вилли и Грете, когда пришла в себя, но в тот день понять ее до конца мог только Вилли.
      День был жарким, и Грете решила подремать. Вилли что-то подсчитывал, потом не мог вспомнить, что конкретно.
      Берта взорвала тишину.
      - Фрау Грете, простите меня! Нет-нет, вы не простите меня! Я не уберегла! Это так быстро случилось!
      - Боже! Что случилось? - Грете, еще не до конца очнувшаяся ото сна, прижала руки к вискам, а Вилли закричал.
      - Говори, что произошло или я надаю тебе по щекам, дура!
      Он никогда и ни на кого не позволял себе поднять руку.
      - Вашего малыша увезли в больницу, - тихо сказала женщина, пришедшая с Бертой. - С ним очень плохо.
      - Тогда мы все едем! - закричал Вилли. - Фрау и вы с нами?
      Машину они купили всего неделю назад.
      - Он для меня все, - только и произнесла Грете. - Скорее, Вилли, я не выдержу!
      -Я еще не умею "скорее", - жалобно ответил тот.
      Вчетвером сели в машину. Еще по дороге в гараж Берта стала бубнить, иногда поскуливая.
      - Мы гуляли...мы хорошо гуляли...Франц взял с собой кубики с буквами и складывал слова...Вдруг эти двое из пивной...Боже! Белые, бесцветные. Как глисты. И в белых рубашках с этими отвратительными значками...Сначала шли, пошатывались, только под нос что-то бормотали. Потом остановились среди людей и стали орать: "Хозяин бьет собаку, только череп ее хрустит. Убьем тебя, Вальтер Ратенау*, проклятый берлинский жид!" Пропели, кто-то встал и ушел, и им наверное это понравилось. Снова то же самое спели, приплясывая, потом взялись за руки, закружились и то же самое громче проорали...Опять кто-то ушел...Тогда - ужас! - они стали кружиться вокруг маленького Франца и кричать это опять. И тыкать в него пальцами. Почему они к нему пристали? Он совершенно не похож на еврейского мальчика...Голубоглазый...Наверное им было все равно, к кому...Ой-ей-ей, бедный маленький Франц!...И тогда он побежал. Они сначала захохотали, а потом, когда он ударился о решетку, бросились прочь в другую сторону. Один поманил другого, который хотел, было, задержаться, и они помчались к калитке.
      - Ты их запомнила? - сухо спросил Вилли.
      - Какое это имеет значение? - простонала Грете. - Скорее! Ведь он для меня все!
      - Не только он, еще Франк, - произнес сквозь зубы Вилли. - Я попробую побыстрее.
      В прохладном вестибюле огромной больницы на Людвигштрассе перед высокой белой дверью с надписью "Прием пациентов" сидели врач и католический священник. Лица обоих были неподвижны. Когда Вилли и Грете первыми взбежали по небольшой лестнице в вестибюль, оба встали.
      - Пожалуйста, поддержите мать, - сурово сказал священник. - Ваш ребенок там. За дверьми.
      - Мы были бессильны...Поздно, - глухо произнес врач.
      За дверьми ковровая дорожка вела к столу врача, а по бокам располагалось несколько просмотровых боксов. Они отгораживались от кабинета длинными прямоугольными клеенчатыми лоскутами, свисающими с расположенной под потолком блестящей металлической трубы. Все боксы, кроме одного, были сейчас открыты и пусты.
      На узком деревянном топчане, также покрытом клеенкой, лежал в закрытом боксе маленький Франц. Он казался еще меньше, чем в жизни. Голова была вздернутой вверх, рот полуоткрытым, будто он в последнем усилии молил дать ему воздуха.
      -Я , конечно, не знаю, какого он вероисповедания, - тихо сказал священник. - Но я счел нужным сотворить молитву перед ним. Дать ему последнее утешение, прежде чем он предстанет перед Господом.
      - Но почему вы не дали ему воздуха! - пронзительно закричала Грете. А потом - Вилли, но ведь этого не может быть!
      - Это случилось, Грете, и я должен найти...тех.
      - Может быть я смогу помочь вам? - предложил священник. - Меня зовут отец Грегор, а вы - Вилли. Я расспрошу свою паству, Вилли?
      -Я не могу! - снова пронзительно закричала Грете. - Я не могу здесь! Я не могу здесь стоять и смотреть на него!
      Она резко оттолкнула Вилли, повернулась и ринулась через кабинет и вестибюль по лестнице к выходу. Помчалась посреди улицы навстречу машинам и конным повозкам. Ее умудрялись объезжать, но это не могло продолжаться долго. За Грете гнались задыхающийся полный Вилли, высокий сухопарый спортивного склада врач и присоединившаяся к ним молодая медсестра. Неожиданно Грете остановилась и села посреди мостовой.
      Она чувствовала, что все ее тело стягивает, сковывает какая-то независимая от нее сила. Тело будто превращалось в оплетенный тугими мышцами открытый сосуд, который все больше и больше заполнялся тяжелой тоской.
      - Я...только я...во всем, - пролепетала она, когда врач и медсестра поднимали ее с земли.
      Так начались два года безумия.
      Материальность времени - представление сложное и спорное, но люди, особенно не в самом молодом возрасте, время постоянно измеряют и каждый получает свой результат. Измеряют - много ли, мало с какого-то отрезка прошло, и для некоторых это оказывается коротким отрезком, с началом будто вчера, а для других - огромной величиной, великим множеством лет, вытекающих будто из другой жизни...Еще измеряют люди и делятся этим между собой - как течет время, тянется или несется вскачь, и опять-таки высказывают противоположные суждения. То есть несомненно - люди приписывают времени понятия протяженности и скорости - совершенно материальные понятия...Для Грете два года - с лета 1921-го по лето 1923-го слились в один день; причудливо слились - время в эти годы текло невообразимо медленно, а потом вдруг оказалось, что все эти бесконечные месяцы спрессовались в однообразное царство тоски и вспоминались, как один и тот же день.
      Во все эти сплющенные позже месяцы не было сна, он заменялся наркозом от мощных доз разнообразных снотворных. Она открывала глаза и не понимала, что, кто она и что творится вокруг. Так продолжалось несколько часов, а потом в очищающемся от снотворных мозгу огненными буквами вспыхивало слово: "Франц!" И тут же начинали твердеть мышца, они, как и в самом начале болезни, будто оплетали что-то нежное беззащитное и бестелесное; какой-то невидимый хрупкий сосуд, который заполнялся тоской и, когда доливался доверху, она вся прекращалась в тоску и переставала чувствовать затвердевшие мышцы. Тоска отменяла все - другие чувства, мысли, воспоминания...Ее везли на ванны, применяли то холодные, то теплые, но все они ничего не изменяли, вода не проникала в заполненный тоской сосуд, пусть он и был очень хрупким и беззащитным. Ей пытались вводить возбуждающие и стимулирующие препараты, но тогда тоска переливалась за края сосуда, и она начинала громко кричать: "Убейте меня! Я погубила Франца - немедленно убейте меня!" - и билась головой о тяжелые металлические дуги специальных кроватей для душевнобольных. Давать стимулирующие и возбуждающие средства быстро прекратили.
      Перед самым сном, за час примерно до того, как начинали разносить снотворные и успокаивающие, уровень тоски в ее теле-сосуде почему-то слегка снижался, и она ненадолго получала способность нормально мыслить и вспоминать. Тогда перед глазами проносился яркий калейдоскоп пережитого из времени, когда еще был жив Франц, и наконец-то ей удавалось выдавить из себя немного облегчающих душу слез - весь день до этого глаза были сухими. Калейдоскоп воспоминаний: о малыше рядом с ней, о малыше и Вилли - сменял Франк. "В какого монстра превратилась я, Франк, - шептала она тихо, - если бы ты знал. Может быть такого и тебе не придумать? Даже тебе".
      И уж буквально за минуты до того, как ей вводили снотворное, мозг начинал усиленно - болезненно работать. "Ты кажется обещал написать, Франк о суде над безвинными - может быть и мне досталось такое от того, кто никому неизвестен, невидим и незрим...Ты говорил, Франк, что люди виновны изначально, а чем виновата я?...Нет, виновата, виновата! Я убежала от приемных родителей, которые хотели мне добра, я вскоре после этого связалась с женатым Вилли. Я соблазнила Вилли, а потом соблазнила тебя, Франк. Я оторвала тебя от Фелисии, Франк. Я виновна, виновна, виновна! И только она готовилась прокричать это вслух, приходила медсестра со шприцом. Аккуратная, педантичная, физически сильная немецкая психиатрическая медсестра. Те же мысли о виновности, точно в то же время вспыхивали на следующий день. Недаром все спрессовалось в одно.
      Потом настало время опия. Врачи пытались вызываемой им искусственной эйфорией заменить или хотя бы снизить ее тоску. Но получалась странная вещь: опий и тоска в ее теле-сосуде сосуществовали параллельно, рядом. Расслаблялись мышцы и в них проникало ощущение, похожее на приятную истому. Но переполненная тоской Грете со стороны, с оттенком презрения, наблюдала, как
     действует опий, а в голове был тот же дурман, который к вечеру сменял- ся острым чувством вины - перед Францем, перед Франком, перед Вилли. Расслабленные телесной истомой мышцы мешали ей выкрикивать, чем она виновна перед своим малышом - и тем, что не пробилась к настоящему врачу, и тем, что позволила себе отдыхать тем страшным днем и оставить малыша на попечение глупой Берты...
      Опий отменили, и неделю после этого ее преследовали страшные боли во всем теле, и она радовалась этим болям, а вечерами, когда губы разжимались и закосневший язык начинал двигаться, восторженно шептала: "Возмездие! Наконец-то мне хоть немного возмездия!"
      Опий назначали вновь, меняли дозы, меняли продолжительность лечебных курсов, но каждый раз повторялось одно и тоже: телесная истома, острое чувство вины, острые боли, радость возмездия.
      Вилли навещал ее каждый день, а может быть так казалось, потому что потом слились вместе эти дни и месяцы. В один из дней он принес известие, что молодых нацистов поймали, судили и дали каждому по три года тюрьмы за непредумышленное убийство. Это известие Вилли принес вечером, когда она была способна говорить и смогла выкрикнуть, что виновата больше всех - она; что ей надо было самой подкараулить негодяев и чем угодно убить, хоть горло им обоим перегрызть собственными зубами, а она, вместо этого, по постыдной возмутительной слабости позволила поместить себя в сумасшедший дом. "Возмездие! Господи, когда же меня настигнет настоящее возмездие, долгая кровавая мучительная смерть! Сколько на мне вины, ни на одном человеке нет столько вины!" Вилли попробовал переубеждать, но тогда она снова стала биться головой о железные прутья кровати, и ее связали.
      Время шло, она худела. Вилли бегал от одного специалиста к другому и, в конце концов добрался до крупнейшего светила того времени, профессора мюнхенского университета Эмиля Крепелина. Сухощавый, крепко сбитый, несмотря на свои шестьдесят, профессор с зачесанными назад серебристо-седыми волосами и также седой "норвежской" бородкой, предложил Вилли сесть и все рассказать, по возможности не отвлекаясь от сути. Слушал, не перебивая и неотрывно глядя на него. Вилли рассказал все: и о детстве Грете, и о тяжелой работе в ранней юности, о "свободных" отношениях с ним поначалу, о слепом преклонении перед писателем Франком и также решительными поступками в отношениях с этим Франком, о всепоглощающей любви к ребенку и страшной внезапной утрате. Эмиль Крепелин предложил, также сухо, рассказать о теперешнем состоянии Грете ("желательно коротко!"). После этого хмуро молчал. Наконец вымолвил: "понимаете, герр Нольде, сила характера не исключает возможности душевного расстройства, Мне искренне жаль и вас, и ее. Это героическая жизнь, это ужасная судьба, но лечить такие вещи мы пока не умеем. Мы научились лишь описывать и систематизировать, и поверьте - это основа для будущих свершений! Единственное, чем я вас утешу - поверьте моему многолетнему опыту - ее душевное расстройство оборвется так же резко, как и началось. Пройдет! Стопроцентно! Терпите. Надо только принять
     меры против физического истощения, я напишу ее врачам в Габерзее, я их знаю. Только, герр Нольде, не доверяйте современным златоустам, которые пообещают вылечить ее беседой. Наши болезни, я уверен, имеют конкретный мозговой субстрат, никакие беседы здесь помочь не могут. Мне особенно горестно, что я не смогу помочь вашей жене, как и огромному числу других, еще и потому, что я работаю последний месяц. Срок моей службы в университете кончается и кончается вовремя. Я замечаю начало увядания моих способностей и спешу уйти, пока этого не заметили другие. Желаю, чтобы с вашей женой такое не повторялось больше никогда. Прощайте, герр Нольде". И Эмиль Крепелин резко встал, давая понять , что разговор окончен.
      А Грете все худела, к концу 1922-го года вес ее опустился до сорока килограмм.. Впали щеки. На полной раньше шее висели теперь, как у старух, пустые кожные складки. Исхудавшая, со скорбным выражением лица, она в свои тридцать лет выглядела вдвое старше. Вилли добился ее перевода из Габерзее в другую крупную образцовую больницу - Эльфинг, чуть дальше от Мюнхена, но там продолжалось практически то же самое: ванны, снотворные, опий-опий-опий...Ее кормили теперь только насильно: давали крепкие бульоны, сахарные сиропы; все сладкое, мучнистое, высококалорийное, а она - таяла. Как будто кто-то всесильный издевался над Вилли, как будто это было постоянным напоминанием о Франце, которого он и Грете когда-то безуспешно пичкали сладким и мучнистым...Эмиль Крепелин ушел из мюнхенского университета, и Вилли с отчаяния, как утопающий хватается за соломинку, решил воспользоваться помощью людей, которых Крепелин презрительно называл "златоустами" и "любителями беседы". Решил попробовать противоположное тому, что исповедывала классическая психиатрия, которая его Грете не помогла. Быстро узнал имя "главного златоуста" - Зигмунд Фрейд, и поехал к нему в конце мая на свою и его родину - в Вену.
      Вена: как всегда в конце мая, блистала. Чистенькими зданиями - играющим в солнечном свете роскошным изящным "барокко"; была полна свежей зелени и цветов, искрилась многочисленными фонтанами. Жители были, как обычно, веселы и приветливы. Но на этот раз веселый, красивый и еще наполненный легкой музыкой родной город не обрадовал Вилли, даже ностальгии при приближении к нему не возникло...Узнается адрес доктора Фрейда в аристократическом районе Веринг, как будто специально избранный модным психологом в приличном отдалении от университета и студенческого квартала Иозефштадт, где его взгляды и концепции отвергали. Берется для быстроты такси, и вот уже Вилли в глубине живописного "Венского леса", у большой виллы с красивым палисадником. Он добивается, чтобы его, в запыленном костюме прибывшего из зарубежного Мюнхена, приняли в тот же день. В обширной приемной доктора Фрейда, уставленной мягкими диванами, глубокими креслами, банкетками на гнутых ножках, фикусами в кадках на высоких тумбах, цветами на окнах, он проводит пять часов. Он всего четвертый, но каждому пациенту доктор Фрейд уделяет много больше часа. Около шести вечера он
     оказывается в кабинете. Тот, в противоположность приемной, узкий и тесный, доктор и посетитель будто сдавлены книгами. Лицо Зигмунда Фрейда представляется Вилли слегка расплывчатым: его стол прямо напротив широкого окна с видом на заходящее солнце. Однако весьма заметны у Фрейда - семитский профиль, бледный широкий лоб мыслителя, большие печальные глаза, черные с сединой волосы, брови и борода. Он значительно дольше слушает, чем говорит сам, а временами его лица вообще не видно Вилли из-за густого сигарного дыми (доктор Фрейд очень обрадовался, что посетитель, как и он сам, курит). Вилли рассказывает то же самое, почти слово в слово, что недавно профессору Крепелину. Не скрывает, что был у него.
      - О! Великий Крепелин! - качает головой Фрейд. - Он тверд в своих конкретно-материалистических убеждениях и он не признает меня. Ну и пусть - время покажет. Хотя сколько мне и великому Крепелину осталось времени, герр Нольде? Этого никто не знает. Оба мы не исключение для всего человечества, а оно, кстати, подсознательно стремится к смерти, как бы вам не казалось это парадоксальным (Вилли был совершенно ошарашен: "врач называется!)...Однако вернемся к возможностям облегчения состояния вашей жены. К сожалению, у меня самого нет времени заняться ею: я уезжаю в Лондон и надолго. Не скрою, фрау Грете представляла бы для меня большой интерес. Неизвестно откуда приехавшие родители. "Из воды и унесены водой", что в какой-то степени объясняет водобоязнь фрау Грете. Мой друг, доктор Юнг, объяснил бы это "архитепами" - это, герр Нольде, всплывание в настоящем древних человеческих страхов, но я пока не считаю их доказанными...Если я правильно понял, герр Нольде, она избегает говорить об истинных родителях, а в приемных она не нашла объекта идентификации и убежала от них. Судя по всему, что вы рассказали, фрау Грете обладает определенными мужскими чертами характера...С кем же тогда она стремилась идентифицироваться? Этого мы совершенно не знаем...Заслуживает, конечно, внимания сильное влияние на нее пражского писателя Франка. Личности также интересной, противоречивой. Не читал его, но с интересом прочту, если что-то попадется. Содержание слышанного вами рассказа: бессилие перед острыми зубьями машины...что-то в нем садомазохистическое...Но само влияние на фрау Грете этого пражского писателя вряд ли на уровне подсознательного, вряд ли для понимания ее болезни что-то нам дает...Не знаю, на расстоянии трудно!...Вы, герр Нольде, являетесь для нее одновременно властелином, главой семьи и нежной заботливой матерью. И это на протяжении многих лет и еще многих месяцев болезни. Но вы - не фактор выздоровления!
      - Увы! - на глазах Вилли показались слезы. -Тогда, что же подсознательно поддерживало в ней огромную любовь к ребенку? Чем должен был явиться для нее ребенок? Кумиром? Несбывшейся мечтой об идентификации? Объектом властвования? Всем вместе? Это знать чрезвычайно важно, чтобы ввергнуть полученное в ее сознание, что, согласно моему опыту, приводит к выздоровлению!...Так чем же я могу вам помочь?...О! - доктор Фрейд вытащил очередную
     сигару. - А если мы попробуем полечить ее в Швейцарии? В Базеле? Там есть весьма авторитетный психиатр, прислушивающийся к моим методам. Эжен Блейлер. Я дам вам письмо к нему, и он не запросит с вас много. Может быть он выявит у Фрау Грете при длительном общении подавленные извращенным воспитанием комплексы? Может быть он поймет, с полной обстоятельностью, чем являлся для нее ребенок, чего она лишилась и поймет причины ее упорного стремления к самоуничтожению. Наверное он воспользуется гипнозом, сочетанным с введением малых доз снотворных средств для подавления ее сопротивления...но это моя гипотеза. Так, как вам мое предложение, герр Нольде?
      - Мне ничего другого не остается, доктор, - вздохнул Вилли. Он и десятой доли не понял из туманных рассуждений и извивов мышления Великого Психоаналитика и чувствовал редкое для себя желание напиться и хоть ненадолго отупеть. Как только покинет венские улицы. Как только окажется в поезде.
     
      Путь до Базеля предстоял долгий: через всю Австрию и северную Швейцарию. Вилли и не подумал заехать в Мюнхен - к Эжену Блейлеру в Базель необходимо попасть незамедлительно. Шнапс он решил прекратить потреблять только в последнюю ночь перед прибытием в Базель. Очень томительный предстоял путь, потому что поезд должен был непрерывно тащиться в отрогах Альп: медленно через мосты, еще медленнее взбираться на бесчисленные холмы и невысокие горы, и почти с пешеходной скоростью спускаться с них.
      Воздух в купе был необыкновенно свежим, панорама за окном впечатляла: сверкающие на солнце ледяные гребни высоких гор вдалеке, прорывающиеся из под снега зеленые островки лугов; темные, невзирая на яркое солнце, хвойные леса на границе вечных снегов. Но Вилли этого почти не замечал, глушил шнапс и молчал, уставясь в столик купе. Никогда до этого он так много не пил, даже после гибели маленького Франца. Но теперь он терял Грете, а это означало - терять все. Профессор Крепелин его мало обнадежил, а доктор Фрейд совсем запутал, и он пил и пил, ругая про себя обоих.
      В Инсбруке в купе появился сосед - лет пятидесяти, двухметровый голубоглазый, с желто-коричневым "вечным" загаром - не скоротечным шоколадным, как у курортников из северных стран. Загар гиганта оттенялся седыми волосами. Огромные желто-коричневые руки были окутаны сетью крупных вен и покрыты многими белесыми шрамами. Он посасывал легкое пиво и некоторое время следил за упражнениями Вилли со шнапсом молча.
      - Вы аккуратно закусываете, однако, - подытожил двухметровый сосед свои наблюдения.
      - Стараюсь, - буркнул Вилли. - Денег пока хватает.
      - Это хорошо, - заключил гигант. - Значит не алкоголик, раз закусываете. Значит - горе...Но нельзя пить одному, как и переживать одному, герр...?
      -Вилли
      -А я Фриц. Просто Фриц. Не Фридрих. Меня многие из-за роста сразу нарекают, кто уважительно, кто насмешливо Фридрихом Великим. А я всяких "великих", полководцев-убийц, с отвращением воспринимаю. Так, герр Вилли! А может быть я чем-то смогу вам помочь? Многим помогал, хоть я не врач и не священник, и не особенный богач.
      И Вилли прорвало. Он в третий раз изложил историю Грете и ее болезни, только на этот раз из-за шнапса, путаясь и повторяясь. Проклятия по адресу всех знаменитостей стали непечатными.
      - Герр Вилли, - задумчиво сказал Фриц, - а ведь вам я попробую помочь. Правда сумасшедших, извините, еще к себе не брал. И еще раз извините!
      - Куда тут денешься! - махнул рукой Вилли.
      - Я охотник, - продолжал Фриц. - Не из тех, кто скачет по горам, и часто долго, только затем, чтобы убивать несчастное зверье. Я - промысловый охотник. Хозяин! В мои обязанности входит и захват браконьеров, и восстановление численности дичи...Впрочем, все это к вам отношения не имеет. А имеет то, что пять лет назад я стал вывозить в свое высокогорье больных. Неожиданно у меня вылечились два тяжелых гипертоника. Знаете о какой болезни речь? (Вилли кивнул). Кстати, и вас, судя по прожилкам на лице и тучности, ждет эта болезнь. Потом пошли туберкулезники, как и в других санаториях ; всякие легочники, астматики. Стал вывозить людей, нуждающихся в одиночестве, страдающих от общества себе подобных. Это уже близко, герр Вилли? Так вот главное, что хочу вам рассказать: я заметил, причем сразу, что у всех, кто попадает в мои высокогорные места, настроение становится отличным. Легким, спокойным. Ну, герр Вилли? Не попробуем ли вместо доктора Эжена Блейлера? Плату я беру за питание и жилье умеренное, по ценам дешевого отеля.
      - Попробуем, Фриц! А...вы не хотите скрепить дружбу?...Шнапсу?
      - Выбросите, - поморщился гигант. - Скажите лучше вот что: а если она у нас сиганет в пропасть? Ведь вы и себя, а сначала меня убьете?
      - Я не отойду от нее, - сказал Вилли.
      - А ночью? - расхохотался Фриц. - Лучше оплатите-ка мне услуги моей дочери, как ночной сиделки. Она такая же крепкая, как я.
      - Где мы должны сойти? - коротко спросил окончательно протрезвевший Вилли.
      - Флумо. А потом до предгорий Сен-Готарда автобусом. А потом к вашим услугам совсем не комфортабельные сани. Осмотритесь! Побудете пару дней. Я покручусь со своими делами. А потом за вашей женой. В Мюнхен.
      Шале Фрица, фамилия которого оказалась - Цыглер, находилось на высоте больше двух с половиной тысяч метров. Шале двухэтажное: внизу грубый камень, верх крепкий деревянный. Никаких украшательских излишеств. Внизу жил сам Фриц с дочерью и прислугой (жену, как оказалось, пять лет назад застрелил дезертир-австриец). Кухня и прочие хозяйственные службы находились в обширном дворе, в отдельных домиках. От шале шло несколько дорожек в разные стороны и на разных уровнях. Эти дорожки для своих больных постояльцев Фриц Цыглер с
     дочерью тщательно расчистили, скололи лед и посыпали их песком. Кроме того, расставили между сосен и елей крепкие дубовые скамьи.
      Вилли сразу почувствовал, что и в шале, и около шале, и на дорожках им овладевает состояние, которое он обозвал "коровьим". Необыкновенная легкость в теле как будто передавалось сознанию: казались пустяковыми и легко решаемыми все проблемы, а временами наступала полная бездумность, которая заполнялась грезами о поправившейся Грете. Конечно же, Вилли облазил все дорожки и отметил себе места, где Грете с особой легкостью может броситься вниз. Он пробыл в шале Фрица два дня, на второй объявил хозяевам, что уезжает за Грете, и вытащил толстую пачку швейцарских франков.
      - Уезжа-ем, вы хотите сказать? Мы же так договаривались, - уточнил Фриц. - А с деньгами успеете. Я поеду, куплю два билета на автобус на завтра. На мои.
      - Это уж слишком! - задохнулся Вилли. - Вы что, играете в милосердного Господа?
      - Не играю, - Фриц успокоительно покрыл его плечо своей огромной лапой. - Дураком меня еще никто не называл, понимаю, что сверх-благодетелей люди рано или поздно начинают ненавидеть. Просто я еду в Тюбинген, отвожу одного астматика, которому полегчало. А из Тюбингена махну в Мюнхен и помогу вам, как обещал. Вам одному трудновато будет сопровождать жену. А с деньгами, уж будьте покойны, сделаем потом полный расчет. Я хозяин и должен быть расчетлив до мелочей.
      В дороге начался снегопад, и Фриц укутал Вилли и своего бывшего постояльца какими-то, сшитыми вдвое шкурами. В автобусе спросил у Вилли.
      - Не могу ли я рассказать Харальду вашу историю? Он врач, тем более, психиатр, ассистент какого-то тюбингенского светила. У меня он перестал кашлять, а заодно и курить перестал. Патриот моего шале, так что вряд ли он нашу идею будет опровергать. А вдруг что и присоветует?
      - А...Психиатры! - махнул рукой Вилли. - Впрочем, как хотите, Фриц. Пожалуйста.
      Разговор с доктором Харальдом Брехтом оказался очень существенным, хотя и очень трудным. Вилли и он с Фрицем уезжали из Флумо на разных поездах, составы были уже на подходе. Харальд Брехт - тощий высокий бледный, ежился от холода, посматривал то внутрь вокзала, то на пути и говорил то о Грете, то об опаздывающем поезде.
      -Я ассистент профессора Эрнста Кречмера. Звезда мировой величины, сравним с Крепелиным и уж куда выше Фрейда...Как будто звук поезда, вы не слышите? Нет?...Так вот, постараюсь покороче и пояснее объяснить. Я описал в большой статье состояния, подобные тем, что переживает ваша жена. Причины, лечение...Ну-ка еще прислушаемся, безобразное какое опоздание!...Так вот - наследственно-семейного отягощения вроде у нее не просматривается, хотя о родителях мало что известно, а депрессия, так состояние вашей жены называется, длительная, как при наследственных причинах; неправомерно длительная - одно горе такую продолжительность не дает. ...О! - он нетерпеливо топтался на месте, - какой-то состав уже
     слышен!...Так главная мое наблюдение: люди, переносящие такие депрессии, длительные, но без отчетливой дурной наследственности, могут все-таки в дальнейшем научиться адаптироваться к неприятностям и в душевное расстройство больше не впадать. Если они расслабляются, вот тогда плохо. Нужны самотренировка, самовнушение, вам понятно? Может быть нужен постоянный наставник (окутанный паром черный паровоз показался в конце длиннющего перрона). Я вам постараюсь прислать серию вот таких наставнических писем...Где билет?...Помните - она должна сама справляться! Я вам обязательно напишу!
      Он не написал. Погиб во время нацистского путча в Мюнхене, куда приехал ненадолго из Тюбингена по делам.
     
      - Вы сошли с ума! Извините, психиатру не положено скатываться на такие бытовизмы, но вы...совершаете невероятную, опасную глупость! Она покончит с собой самое большее за сто метров от больницы! Она все дни об этом умоляет. Я ее не отпущу! Я консилиум созову! - так кипятился молодой лечащий врач Грете.
      - Доктор, - тихо ответил Вилли. - Я увожу ее в частную клинику, и вы не имеете права мне препятствовать. Во время свидания с ней будет присутствовать владелец этой клиники, санатория в горах. У него с собой письмо от доктора Харальда Брехта из Тюбингена. Он рекомендует это место лечения.
      - А, забирайте! - махнул рукой врач. - Только боюсь, ваша совесть приведет к нам - вас! На койку, вместо фрау Грете!
      Фриц еле помещался в ее палате. Сидел в стороне и с любопытством наблюдал за Грете. Вилли старался быть убедительным, но это плохо у него получалось. Говорил неуверенно.
      - Грете! Два года лечения под Мюнхеном были бесполезны...Псу под хвост...Я хочу перевести тебя в Швейцарию...Там у тебя есть шанс вылечиться. Мы уедем далеко в горы. Вот к этому человеку.
      Грете на Фрица и не взглянула. Произнесла привычное.
      - Вилли, мне не надо выздоравливать, поскольку я не больна. Я виновна. Меня...ты знаешь, что нужно сделать со мной, я говорила.
      Фриц покачал головой. Вилли продолжал, не обращая на это внимания.
      - Грете, там не будет ни железных тяжелых кроватей, ни решеток на окнах...Грете, ты можешь мне обещать, ну хоть месяц - не пытаться...самой решать свою судьбу?
      Та молчала.
      - Ну что ж, все равно мы уходим отсюда, Грете.
      Фриц взял ее огромной ручищей, помог встать. Повел к дверям. И Грете вдруг произнесла фразу, впервые не относящуюся к ее идеям вины и возмездия.
      - Отпустите меня. Ненавижу такие ручищи. Всю жизнь ненавидела. Вилли - ты поддержи меня. Уходим. Господи, скорее бы отсюда уйти!
      Всю дорогу - от больницы до вокзала, в поезде, в автобусе, в санях, Вилли почти непрерывно держал исхудавшие руки Грете в своих, а Фриц сидел поодаль.
      Комната, которую им предоставил Фриц, была полна солнца: большое окно в частых переплетениях рам выходило на юг. По стенам дрожали от шевелящихся белых занавесей солнечные отблески. Они играли и на широкой деревянной кровати для Грете и Вилли. Дверь запиралась массивным железным ключом с обеих сторон.
      Вилли комната показалось очень опасной (в первый его приезд она была занята Харальдом Брехтом); он даже вспотел. Стекла были тонкими, их легко мог разбить даже исхудавший кулачок Грете. Разбить и резануть осколкам по венам...Да еще под окном снежная дорожка убегала вниз...Раскрыть окно. Броситься вниз головой и разбиться вдребезги...Впрочем, вспомнил Вилли, в санатории Фрица раньше были только душевно-здоровые...Он попросил Фрица поставить перед окном большое кресло, а Фриду - дочь Франца попросил располагаться ночью на диване, невдалеке от окна.
      На второй этаж Грете и внесла Фрида - рослая, почти как отец. Произнесла жалобно: "Боже! Пушинка!".
      Грете стала посреди комнаты. Вилли и Фрида напряженно следили за ней (Фриц почувствовал неприязнь больной и, как только доставил ее в шале, поспешил уйти). Грете медленно обводила взглядом комнату. Медленно поворачивалась. Поглядела на небо, там вдалеке парили две большие темные птицы. Губы ее сложились в горькую и, как показалось Вилли, ироническую усмешку. Еле слышно прошептала: "Свобода...Независимость...". Она все не двигалась и не двигалась с места, напряжение нарастало. Наконец посмотрела на Вилли и медленно пошла к постели. Начала снимать сапожки, расстегивать толстую пуховую кофту. Фрида бросилась помогать.
      Через пол часа принесли крепкий бульон с гренками. Грете посмотрела на Вилли, немного поела. От второго отказалась, попросила холодного чаю.
      Весь день и вечер Вилли провел в кресле у окна, пытался Грете разговорить, но та мотала головой. Сидела в постели неподвижно. Голова с высохшим лицом была поднята вверх. Нездоровый блеск глаз, скорбные складки у рта. Но в сторону окна не поглядела ни разу.
      Третьим вечером она сама обратилась к Вилли.
      - Дорогой, останься со мной на ночь вместо этой женщины...Ты можешь не бояться...И передай мои извинения отцу этой женщины...Моя обычная резкость. И пока больше не будем говорить. Мне трудно, поверь.
      Спали рядом. Вилли просыпался раз десять, и в первую половину ночи Грете неизменно оказывалась неподвижно сидящей в постели. Заснула к утру.
      Следующим днем Грете обратилась к нему снова.
      - Выведи меня хоть на пол часика? Так хочется солнца, неба. Но не отходи от меня, боюсь закружится голова...И...Я ничего с собой не сделаю.
      -Тебе легче, Грете?
      - Пожалуй...Но мне еще трудно говорить.
      Развязка наступила еще через три дня, в которые они понемногу
     гуляли, и Грете съедала почти половину ей предложенного. Вилли устал бороться со сном и в то знаменательное утро проснулся, когда в широкое окно проникли первые лучи солнца. Он в ужасе вскочил. Грете сидела в его кресле и улыбалась ему.
      - Как будто все. Оборвалось. Я так хочу есть, дорогой! И давай вот что: попроси кого-нибудь сходить за шампанским? Заплати. И мы спустимся к хозяевам вечером. А сейчас - расскажи мне с самого начала, как тебе удалось меня вылечить?
      - Это случайность. Просто я в поезде встретил Фрица.
      -Я не очень-то верю в случайности. С твоим упорством, преданностью...я даже не подозревала, что такая может быть. Не Фрица бы встретил, так кого-нибудь подобного. Расскажи, как ты меня вылечил с самого начала. Подробно.
      И Вилли который уже раз пришлось рассказывать про беседу с профессором Крепелиным и доктором Фрейдом. А потом про встречу с Фрицем Цыглером в поезде и наставления доктора Харальда Брехта. Грете была совершенно той же, что и два года назад - давала короткие четкие комментарии к пространному повествованию Вилли.
      - Значит Крепелин сказал, что моя болезнь в конце концов сама оборвется? Тогда неизвестно, Вилли, вылечило ли меня высокогорье или просто время пришло. Но не будем расстраивать Фрица и Фриду - они от моего исцеления в восторге.
      - В отношении измышлений доктора Фрейда мы как-нибудь подумаем на досуге: с кем это я стремилась идентифицироваться и прочее...Однако согласись, дорогой, что вряд ли от того, что я поняла бы с кем должна идентифицироваться, сразу бы выздоровела. Бог с ним, с этим Фрейдом, отложим разговор, как второстепенный.
      Зато короткая беседа Вилли с доктором Харальдом Брехтом ее заинтересовала чрезвычайно.
      -Я конечно не могу сказать, был ли у родителей или их предков наследственный недуг. Но раз доктор Брехт говорит, что такие, как я, могут адаптироваться к неприятностям и избегать безумия, значит так оно и будет! Просто в первый раз слишком сильно и неожиданно меня ударило. Больше такого не будет, это я тебе говорю, а я слов на ветер не бросаю - ты меня знаешь!
      Она смотрела на Вилли решительно. Губы сжаты. Упрямый чуть раздвоенный подбородок воинственно поднят вверх.
      - Вилли, да ведь ты из-за меня забросил все дела. Наш дом наверное черт-те в каком состоянии, и платежи идут шаляй-валяй. Поезжай-ка ты, милый, в Мюнхен и оставь меня с Фрицем и Фридой. Я буду набирать вес, я хочу стать такой же сильной, как раньше. Что такое тридцать лет? Ерунда! Вот увидишь, я еще буду с вами, со всеми путешествовать по горам.
      Она снова уставилась на Вилли, на этот раз с хитрой ухмылкой.
      - Я тебя сейчас очень изумлю, но то, что я надумала этой чудной ночью, по-моему нормально. Дорогой - сколько ж тебе лет?
      -Грете, ты должна помнить - сорок шесть.       -Дорогой, кто-то мне говорил, что на Востоке мужчина и в восемьдесят считается "производителем". И еще читала я про одного русского революционера,* который произвел последнее потомство в семьдесят восемь, вот только я забыла его тарабарскую фамилию. А Россия - это уж совсем близко, правда, дорогой?
      - Грете, ты имеешь в виду...ты хочешь от меня?...
      - Да, ребенка от тебя. А что удивительного? Я знаешь, как сейчас тебя люблю!...Словом, ты съезди в Мюнхен, уж пара недель тебе определенно понадобится. Потом мы поживем у Фрица, пока я не накоплю побольше жира и мышц. А потом...Я не представляю, дорогой, нашего сейчас денежного положения?
      - Пусть оно тебя не беспокоит, - буркнул Вилли, ошеломленный ее неожиданным напором. - Не беспокойся, кризис в Баварии фактически кончился.
      - Но тогда ты ничего не будешь иметь против какого-либо долгого путешествия? Через несколько месяцев? Например, в Италию? Мы будем путешествовать и очень стараться иметь ребенка...
      Она вдруг осеклась. Потухла. Сказала тихо.
      Но. Дорогой, я еще какое-то время не смогу приезжать в Мюнхен...На могилу...Но когда-нибудь дойду и до этого...
      Она даже представить себе не могла, сколько раз ей придется сопротивляться мощным кулачным ударам судьбы.
      Да, все, кроме одного, получилось так, как планировала Грете. Вилли уладил все дела в Мюнхене, она набрала прежние силы и вес. Они путешествовали по Италии два раза с перерывом на очередное гостевание у Фрица зимой. Проехали по замечательным итальянским городам - Венеции, Генуе, Парме, Ливорно, Неаполю...еще по многим. Но притянула на всю ее оставшуюся жизнь - Флоренция, притянула с первого взгляда, как только они вышли на пьяццале Микельанжело со статуей Давида, и перед ними на другом берегу серебристого Арно открылась панорама города - где среди строгих кипарисов и раскидистых олив предстало царство красных черепичных крыш, величественных куполов; пышного барокко с поразительным обилием мраморных статуй, которыми они любовались спустившись с холма и перейдя реку, также как и многими зданиями с мраморной же облицовкой и искусным геометрическим рисунком на фасадах. Она не сразу поняла, почему такой восторг вызвала именно Флоренция, ведь она росла в Вене, тоже царстве барокко? Но на облик Вены накладывалось обилие музыки, накладывалась торговая роскошь, накладывалась суета большого города. Во Флоренции красота представала в чистом виде, и город, в общем-то небольшой, представлялся центром, откуда красота распространилась по всему миру. Она делилась своими впечатлениями с Вилли, и тот послушно - согласно кивал...Портило настроение только одно - она не беременела от Вилли. А после второго путешествия по Италии ее ждало первое испытание - первая проверка.
      В один из последних дней июня 1924-го года они долго сидели в кафе на берегу Женевского озера. Ближе к вечеру налетел сильный ветер с запада. Цветастый чехол над их столиком хлопал или дрожал, у берега метались наспех привязанные яхты.
      Их отель был в пяти минутах от озера, и Вилли пошел за плащами; они решили на надвигающийся шквал не обращать внимания и, по возможности просидеть на свежем воздухе до позднего вечера. Грете он оставил сумку с документами и кипой газет - швейцарских, немецких, австрийских. То, что он увидел, вернувшись в кафе, повергло его в леденящую дрожь. Грете, бледная, с теми же, до ужаса знакомыми ему скорбными складками у рта, вогнала все свои ногти в плечи; вонзила изо всех сил - по предплечьям вниз бежало несколько ручейков крови.
      - Го-осподи! - только и мог простонать Вилли.
      Грете подняла голову и уставилась в него. "Сейчас у нее заблестят глаза, расширятся веки, а потом она надолго замолчит...все безнадежно, - думал Вилли. Но Грете, хоть и явно с трудом, стала разжимать кисти. Попросила.
      - Возьми твой и мой платки, намочи и промой то, что я натворила. Слава богу, в кафе не было посетителей, иначе - паника! Потом, Вилли, мы пойдем в отель, переночуем, расплатимся и двинемся к Фрицу...Да - взгляни на газету.
      Вилли пробежал страницу и сначала ничего особенного на ней не заметил. Потом увидел: короткую заметку в правом нижнем углу - о смерти Франка в австрийском санатории Кирлинг. Тело увезли хоронить в Прагу.
      До отеля шли молча. В номере Грете резко повернулась к Вилли.
      -Я еще не совсем оправилась, но я освобожусь от этого до конца, я не допущу повторения этого. И...мы не поедем к Фрицу, я должна справляться без помощи альпийского воздуха...Сейчас ты поможешь мне. Сядь на стул напротив и начнем что-то вроде заклинаний. Сначала я буду говорить себе, а потом ты повторять. Так, мне кажется, надо.
      Ее пальцы были холодными, и она погрузила их в мягкие, теплые уютные ладони Вилли.
      - Слушай! - она говорила медленно, твердо, четко разделяя слова и слога. - Я должна окончательно уяснить, и ты должен слово в слово это повторить, что Франк-человек меня давно не интересует...Запоминай, Вилли!...Этот человек мне чужой, как и для всех был чужой, а следовательно, нет для меня огромной трагедии, что в мире пропало его тело...Хорошо я придумала это "заклинание!" ....А Франк-дух, Франк-учитель, Франк-пророк в конце концов никуда не ушел...Запоминай, запоминай, Вилли!...А следовательно опять-таки в том, что случилось, нет никакой трагедии. Теперь повтори мне все это, Вилли? Ну, начинай! "Грете, ты должна окончательно уяснить.."., и сожми крепче мои руки, а еще лучше будет, если ты поцелуешь меня. Крепче, Вилли! То и другое крепче!
      Он постарался не отступать ее "текста". Она кивнула: "еще раз, Вилли".
      Вечером она заставила его повторить "заклинание" еще раз. Потом сказала.
      -Я придумала еще одно: слушай, Вилли, и запоминай! Я должна изо всех сил противиться безумию, потому что на свете не так уж мало хорошего. Прежде всего это мой Вилли, и я должна перестать его больно ранить. Есть еще на свете Фриц и Фрида. И, черт побери, может быть будет еще ребенок или вдруг уже существует ребенок от тебя, Вилли? И еще на земле существует рай, который называется - Флоренция....Нет, пожалуй повторять тебе все это не надо, Вилли. Я себе сама повторю еще раз и обязательно громко и вслух.
      В эту ночь они особенно усиленно старались иметь ребенка. Утром Вилли робко сказал.
      - Грете, может быть не надо так во всем себя перемогать? Ты можешь сломаться, Грете? Съездим к Фрицу, побудем месяц-другой в шале?
      Грете немного подумала.
      - Пожалуй ты, как всегда прав, мой мудрый Вилли. Я слишком разогналась со своими заклинаниями. Интересно, сколько раз еще ты будешь спасать меня? Едем в Альпы.
      В августе Грете объявила, что в силах поехать в Прагу, на могилу Франка.
      Они стояли на Ольшанском кладбище в Виноградах, довольно отдаленном от центра районе Праги. Почему-то Франка не похоронили на старом еврейском кладбище в квартале "Иозефов", может быть там уже места не хватало для "новичков"...Скромная невысокая могила в густой траве: только имя, фамилия, годы рождения и смерти...Еще, значит, один человек, подобно всем другим, начал и окончил земной путь, пусть он и мыслил совершенно особенно, и высказывался удивительно, и в поступках был ни на кого не похож - сейчас просто он еще один среди прочих. Так размышляла Грете, поражаясь самой себе - как могла она так грубо расчленять Франка-мыслителя и Франка-человека? Просто идиотизм! Надуманный, из пальца высосанный схематизм - ведь под камни совсем недавно положили красивого при жизни человека, с большими грустными глазами, аккуратного и честного, терзающегося из-за невозможности соединить свой дар и личную жизнь...И по лицу Грете потекли слезы, много слез, а Вилли это не испугало: он помнил, что самое страшное у Грете протекало на фоне сухих горящих глаз.
      На кладбище было тихо, так тихо, что отчетливо слышалась каждая птичья нота. Тишина, прохлада, тень - кладбище притягивало, хотелось прийти сюда еще раз, просто так. Вилли вспомнился Фрейд и удивившее его утверждение доктора, что люди подсознательно стремятся к смерти. "Может быть и так, старик не лишен наблюдательности, и не исключено, что он использовал для своих парадоксальных построений и переживания людей на кладбищах...Кстати, мы с Грете так и не нашли времени порассуждать по поводу его туманных предположений относительно нее...Странно...Не так уж нам и некогда. Будто специально отодвигаем это от себя".
      Грете все плакала, а временами тело содрогалось в рыданиях. Со скамейки, метрах в двадцати от них поднялся незнакомый человек и сталбыстро приближаться. Что-то особенно было в его фигуре и походке - быстрой, торопливой с подскакиваниями, будто он боялся споткнуться и упасть или будто он преодолевал нечто, влекущее его назад. Лишь когда человек оказался недалеко от них, Вилли осенило: "Горбун!" Впрочем, когда тот стал рядом, горб оказался не столь заметен, но Вилли ощутил неприязнь от другого: заносчиво поднятой головы и высокомерного, даже надменного взгляда.
      Грете вытерла слезы и вопросительно обернулась к незнакомцу.
      - Не могу ли я узнать ваше имя? - быстро, резко, с живой жестикуляцией заговорил тот. - Вы, надеюсь поймете мое любопытство: я друг покойного Франка, самый ближайший друг. И, конечно, все, кто приходит на могилу глубоко почитаемого мной друга, меня интересуют.
      - Ну что ж. Меня зовут Грете. Мы познакомились с Франком одиннадцать лет назад...
      Незнакомец прервал ее, в восторге вскинул руки, чуть не подпрыгнул от удовольствия.
      - Грете! Подруга Фелисии! Это так для меня интересно! Как это раньше мы умудрились не встретиться? Ведь Франк и Фелисия познакомились именно у меня в доме!
      - Значит вы - Максик?
      - Простите? - незнакомец был явно возмущен.
      Грете улыбнулась, покраснела от стыда за эту улыбку и снова всплакнула. Незнакомец сурово смотрел на нее.
      - Максиком вас в разговоре со мной называла Фелисия.
      Незнакомец расхохотался, смех его был также резким, отрывистым.
      - Ну тогда все понятно. Максик, так Максик. Разрешаю и вам называть меня так. - Он быстро переменил тему, взглянув на могилу. - Я не поспел к его смертному часу, простить себе не могу! Потом мы вместе с его доктором и Дорой привезли его сюда.
      У Грете неприятно кольнуло где-то внутри.
      - Дора - его жена?
      - Невеста.
      - О! - чуть улыбнулась уголком рта Грете. - Еще одна невеста.
      - Пожалуйста не смейтесь, - нахмурился Максик. - Когда дело касается Франка, я не допускаю насмешек! Все, что казалось в его поступках смешным и странным, а правильнее - своеобразным, было им выстрадано. Глубоко, ценой бессонных ночей, ценой своих легких. Неужели вы сразу, с первого соприкосновения с ним, не поняли, что он - святой!
      - Франк - святой? - Грете, даже стоя у могилы, не могла удержаться от смеха. - Боже, что за высокопарность, Максик! Да вы же очевидно - еврей? Как насчет заповеди господней: "не сотвори себе кумира?" А вот, кстати, и мой кумир: Вилли - предприниматель, домовладелец и мой муж. -Очень приятно, - буркнул Максик. - Я поэт, прозаик и музыкант, иногда рисую и имею юридическое университетское образование. Сейчас читаю лекции по литературе и музыке...Но я готов до победного конца спорить с вами о Франке! Я положу вас на обе лопатки! - невысокий Максик на глазах будто раздувался.
      Грете охватывал неудержимый неприличный смех, наверное контрастное продолжение только что отзвучавшим глубоким рыданиям. То и другое было нервически - надрывным, на грани истерики.
      - Максик, только вы меня уж не вздумайте заодно причислить к святым. Например, мы с Вилли десяток лет жили вне брака.
      - Да и сейчас фактически вне брака, хоть мы - семья, - вмешался Вилли. - Будь уж до конца честной, Грете. Впрочем, зачем тебе это самовыворачивание?
      - Мне больно, Вилли. За Франка. Меня бесит это упрощенчество...Забыла сказать вам, Максик, что у меня был не только Вилли. Так почему же ваш, вернее, наш Франк - святой?
      - Как это - почему?! - чуть не задохнулся от возмущения Максик. - А его творчество - подобие самосожжения? И ради кого? Ради людей, которых он мечтал привести к правде, добру и справедливости! Впрочем, вы фактически не знаете его творений.
      - Кое-что знаю. Читала и слышала. И знаю кое-какие замыслы.
      - А то, что он на моей памяти никогда не обвинял людей, а только себя? В своем творческом несовершенстве, хотя был предельно совершенен! Его совершенство и святость я почувствовал сразу - двадцать лет назад, при знакомстве.
      - Да? А вот из меня при знакомстве не вышло Марии Магдалины, мгновенно раскаявшейся грешницы, Скорее наоборот.
      - Оставьте эти христианские сказочки, они мне глубоко чужды.
      - Пожалуйста! - Грете вернулась в обычное состояние. - Но, в общем, наш разговор - зряшный, Максик. Того, кто легко создает себе кумиров не переспоришь. По крайней мере, в один момент. Вот выскажу только пару соображений. Что это за святой, который избегает людей и мечтает об одиночестве? Святые, наставники идут к людям, а тут что мы видим...вернее видели...человека, который для всех был и остается чужим. Что это за святой, который во всем сомневается, который дает противоречивые советы и ответы? Нет, Максик, поищите другого святого! Но Франк был человеком с острым все проникающим умом, способным на неожиданные сопоставления, на оригинальные логические ходы. Вот почему я могла слушать и читать его без конца, и не могу не признаться - да Вилли это знает - все время тянулась к нему. Вот почему меня интересует все и вся, что имеет отношение к Франку. Я сейчас вцеплюсь в вас, Максик, как когда-то...да ладно...Что - Дора, после Фелисии была единственной невестой? Что вы знаете у Франка, кроме "Созерцания", "Метаморфозы" и "Исправительной колонии?" Отвечайте, Максик! Вы обязаны ответить, если Франк для вас действительно - великий и святой!
      - Хочу покончить с разговорами о святости со своей стороны. Время рассудит нас, Грете, и я уверен - в мою пользу. Я - убежденный сионист, Грете. Уверен, что все евреи когда-нибудь соберутся вместе на своей земле, символ которой - Ерушалаим! И тогда, на этой земле, Франк будет считаться светочем еврейской мысли, и его будут чтить как праведника и святого! - Почему именно еврейской мысли, Максик? - фыркнула Грете. - И вы что: уверены, что хотя бы один из нас доживет до того времени, которое всех и вся расставит по местам? Давайте бросим эту тему, Максик?
      - Расскажите лучше о тех, кто был рядом с Франком после войны? Расскажите хоть о некоторых его вещах?
      - Минуточку-минуточку, я еще не оспорил другое ваше обвинение, Грете! Вы укоряете меня в сотворении кумира, но ведь заповедь того, имя которого мы, евреи, не называем, имеет в виду совсем другое. В ней "кумир" отождествляется с древним идолом, Ваалом. Конечно, я с некоторой долей критики относился к Франку, к тем его качествам, которые я объединяю словом: "своеобразие". Вот, знаете ли вы, Грете, что Франк дважды просил меня уничтожить все, им написанное, как несовершенное? Все-все! Разрешил опубликовать несколько рассказов, чтобы было, чем оплатить похороны.
      - Боже мой, неужели вы это сделали, Максик?! - Грете прижала руки к вискам, а Вилли снова ощутил острый страх за нее. - Неужели вы не посмели ослушаться своего кумира?
      - Нет, Грете, как раз это я счел за проявление своеобразия и одновременно - за проявление святости. Я не только не уничтожил, я собрал все воедино: все завершенные и незавершенные вещи и собираюсь их редактировать и издавать. Притом - все! Я даже просил Милену отдать мне все его дневники.
      - Зачем же Франка редактировать? - закричала Грете. - И кто такая эта Милена? Еще одна невеста?
      - Давайте по очереди, - скривился Максик. - О Милене позже. Но вы правы: действительно Франка лучше не редактировать.
      - Если вы издадите всего Франка, тогда именно вы станете праведником и святым, - волновалась Грете. - Максик, теперь я вас люблю! Нет, Вилли, успокойся, я не брошусь его целовать. Максик, я оплачу любую сумму - Вилли, ведь ты разрешишь мне? - чтобы обладать всеми сочинениями Франка!
      Ершистый Максик смягчился.
      - Вы мне оставите постоянный адрес, Грете? Я обещаю. Теперь отвечаю на второй ваш вопрос. Вас интересуют женщины Франка?
      - Пожалуй очень.
      - После разрыва с Фелисией Франк встретил женщину по имени Юлиана. Беженку, по-моему из Галиции. Фамилию не знаю и саму ее не знаю. Он просил отца благословения на брак с ней, но злобный старик отказал и Франк написал ему огромное письмо, но не решился отправить. Оно в моем архиве, я его издам обязательно.
      - И правильно сделал "злобный старик", - заметила Грете.- Кончилось бы тем же самым, что с Фелисией. Неужели это вам непонятно, Максик?
      - Не будем спорить о том, чего не было, - снова скривился тот. - Потом Франк встретил чешскую журналистку, Милену. Замужнюю. Но кажется они по-настоящему полюбили друг друга....Да, а Юлиану я и Милена пытались найти, но та, как сквозь землю провалилась. Если вы хотите, я дам вам адрес Милены? Она, кстати, написала первый некролог о Франке в чешских газетах. Очень проникновенный. Вы знаете чешский?
      - И я, и Вилли, к сожалению, еле-еле. Мы общались только с немецкоязычными пражанами.
     - Тогда вместе с адресом Милены я пришлю вам перевод ее
     некролога. Немедленно. Вам будет интересно встретиться с Миленой. Ваше и ее восприятие Франка отличаются, но вы и она ощущаете его иначе, чем я...Да, вам будет интересно поговорить! А новых друзей -мужчин он не приобрел. Разве что был относительно откровенен со своим лечащим врачом в Кирлинге. Но я совершенно не знаю, где он.
      - Вы забыли рассказать о Доре, Максик?
      - Да-да. Она откуда-то появилась после расставания Франка с Миленой. Невеста? Это просто смешно, Грете! Я видел их вместе, они напоминали играющих детей....Смешно и трагично, Грете. Они познакомились меньше, чем за год до его смерти, но он верил, что поправится, иначе бы не предложил помолвку.
      - А Дора тоже для меня достижима, Максик?
      - Я не знаю, где она сейчас. Живет в Берлине, но подолгу бывает на Балтийском побережье, в Мюритце. Не знаю, но если она появится в моем поле зрения, напишу. Не думаю, что встреча с ней будет для вас интересна. Она совсем ребенок....О! Приближается время моих лекций!
      - До свидания, Максик. Надеюсь, что только "до свидания". И пересмотрите вы, ей богу, свое представление о Франке, вы же умный человек. Перестаньте делать из него святого! И еще раз, умоляю вас: произведения Франка и адрес Милены...Пошли и мы, Вилли?
      Адрес и телефон Милены, а также немецкий текст некролога она получила от Максика через день с вечерней почтой. В Праге они не были давно и сейчас, отдыхая, почти непрерывно находились в движении: преодолевали весьма немалые расстояния от Вышгорода до района Карлин и от Градчан до Пороховой башни, закручивая лихие кружева в узеньких переулках у "Старого Места" или проваливаясь в лабиринты "Малой страны". Теперь здесь была Чехословакия, а не Австро-Венгрия, но удивительно - кроме другого флага в Градчанах, на президентском дворце, в Праге мало что изменилось. Чуть грязнее, но и чуть веселее, хотя чехи всегда были живыми и смешливыми, а город никогда не был образцом чистоты. Солнце в августе сияло, как в Италии, небо было дивной синевы, и в солнечном, и в лунном свете отменно контурировались знаменитые пражские башни и соборы.
      Получив координаты Милены, Грете мгновенно схватилась за телефон. И они договорились встретиться назавтра в полдень в ее отеле. На встречу Милена положила час, после чего ей нужно было бежать к себе в редакцию. Вилли объявил, что их свиданию мешать не намерен, что Франк для него все равно непонятен и чужд и что лучше он еще немного пофланирует по набережной Влтавы. На самом деле все время пребывания в Праге Вилли чувствовал себя отвратительно: болела и кружилась голова, перед глазами прыгали неоформленные "мошки", но, хоть временами он и был близок к обмороку, ни на йоту свое состояние Грете не раскрывал, боясь ее испугать, вызвать чувство беспомощности и беззащитности, а там, не дай бог, - то вернется. Незаметно для Грете он созвонился одним из пражских немецкоязычных врачей.
      Милена опоздала аж на пятьдесят минут, извинялась многословно,
     что сначала ее задержал муж, который после "истории" с Франком стал весьма ревнивым., потом последовал звонок из ее редакции, потом из другой редакции доставили пакет - корректуру ее статьи. "Впрочем, - со смехом закончила извинения Милена, - что ты хочешь? Точность и журналистика - явления несовместимые".
      Перед Грете стояла женщина ее возраста или чуть младше, повыше ее и значительно тоньше, может быть частично так казалось из-за туго затянутого на платье ремешка. Короткая, совершенно не по моде прическа, с какой-то удивительной "мелким бесом" завивкой, делала ее похожей на молодого веселого барашка. Впрочем, все эти выверты не могли испортить впечатления от очень красивого лица: широко расставленных больших серых глаз, очаровательной курносеньки, чувственного рта. Курила она пожалуй еще побольше Грете. Их разговор поначалу походил на интервью.
      - Итак! - Милена бросилась в кресло. - Мне Макс говорил: наперсница Фелисии, хорошо знала Франка восемь-десять лет назад. Но мне до конца непонятно: зачем ты хотела меня видеть?
      - Последний раз я его...можно сказать "наблюдала" в семнадцатом, - медленно ответила Грете. Нарочито медленно, как будто сбивая темп, не желая, чтобы разговор превратился в быстрые - "вопрос-ответ". - Почему хотела видеть, это в двух словах я объяснить не могу. Я закажу кофе? (и вспомнила об аналогичном заказе и всем последующим - с Франком, в том же отеле). Ведь неугомонные журналистки любят кофе?
      - Некоторые журналистки любят еще и с рюмочкой. Я заплачу?
      - Еще чего? - возмутилась Грете. - Хочешь ликеру? Какого?
      - Лучше коньяк.
      - Видишь ли, Милена, - минуту спустя также медленно продолжила Грете. - Встреч-то у нас было всего - ничего. Две в Праге, две в Берлине, два дня с ним и Фелисией в Боденбахе. Еще слушала его в Мюнхене, но тогда ему не показалась. Еще было семь-восемь десятков писем...
      - Которые ты переслала Фелисии и этим расстроила их помолвку, - перебила Милена. - Так?
      - Так. Но...
      - Зачем ты расстроила помолвку? И почему не показалась ему в Мюнхене? - выстреливала Милена, глядя на Грете с веселым подозрением. - И зачем ты все-таки хотела меня видеть?
      "Проницательная особа" - с раздражением подумала Грете и продолжала.
      - Но этих коротких встреч и четырех его рассказов, два из которых были просто микроскопическими, было достаточно, чтобы...ну...чтобы я оказалась в его власти, чтобы я стала, если можно так выразиться - его духовной рабыней. Я десятки раз перечитывала его рассказы...Все, кто с ним соприкасался, для меня окружены особой аурой. Сейчас мне хочется, Милена, еще раз впитать его в себя...через тебя...- Грете чувствовала, что запутывается.
      - И почему же ты разорвала помолвку, "духовная рабыня"? - допытывалась Милена. - Она могла убить в нем литератора, они из разных миров, которые не должны пересекаться.
      - Допустим. А почему же все-таки ты не показалась ему в Мюнхене?
      - В чем ты меня подозреваешь? - раздраженно спросила Грете.
      Милена усмехнулась.
      - Он мне рассказывал о тебе. С легкой неприязнью, должна тебя огорчить, хотя он ни о ком не высказывался плохо. Вдвоем вы были всего один день в Праге. Так?
      - Что он тебе рассказывал про этот день? - Грете спросила это сухо, даже злобновато.
      - А ничего, - равнодушно ответила Милена. - Только то, что вы были вдвоем. Почему ты так окрысилась? Мне думалось, что превратила мальчика в мужчину - я, что только со мной - замужней, сразу по окончании детских лет - он смог познать все стороны любви. А тут, понимаешь ли, зачем-то возникаешь ты со своей странной историей; рассказываешь мне сказку про "духовную рабыню", что я считаю для женщины невозможным без любви. Так может быть не я была первой? Признавайся?
      Грете сделала вид, что закашлялась папиросным дымом и отошла к окну. "Рассказать обо всем - этой? Рассказать о маленьком Франце? Этой - журналистке до мозга костей? Да через час об этом будет знать вся Прага ("Сенсация! Беспрецедентная!"), а завтра могут узнать и в Австралии. И пропадет сокровенное, и не будет отбоя от еще более настырных, чем она, журналистов, и возникнет масса кривотолков....Нет! Пусть так и будут думать, что у Франка не было детей!"...Она почувствовала острый прилив злости: "ведь я ее могу на части разорвать, я значительно сильнее этой хрупкой особы. Взять вот, сгрести и оставить от ее идиотской прически жалкие островки...". Она обернулась к Милене.
      - Успокойся. Ничего не было. Ты первая. Может быть единственная. Кстати, - она решительно перевела разговор на другую тему, - вы-то почему расстались? Опять Франк стал колебаться и метаться?
      - Это тоже было. - Милена говорила рассеянно, может быть действовал коньяк. - Что-то писал о нелюбви к мятому белью и скомканным простыням, наряду с истовой любовью ко мне. Но главное - он терзался от нашего ложного положения: не хотел причинять боль моему мужу, Оскару, этакому толстокожему коммерсанту. Еще беспокоился, что не сможет меня содержать, хотя как страховой агент был обеспечен. В общем, в результате большая и безрассудная любовь испарилась, и мы постепенно разошлись, как куски расколовшейся льдины.
      - То есть то же, что с Фелисией, - резюмировала Грете. - Мне бы хотелось сказать кое-что по поводу твоего некролога. Не понравился категорически! По сути.
      - Вот как! - рассеянность и истома у журналистки мгновенно испарились. - А можно полюбопытствовать , почему? Может быть плохой перевод сделал Макс? - Не могу судить о качестве перевода, так как почти не знаю
     чешский. Но, думаю, Макс сделал качественно. Франк в твоем некрологе предстает мягким, чувствительным. Застенчивым, "исполненным правды, запуганным миром". Этакий "диккенсовский" мальчик с мрачными фантазиями от своей напуганности. Ты не поняла его, ты 48
     недооценила его, ты преуменьшила его! Может быть затем, чтобы получше представить его публике? - Частично так. Ведь Франка даже читающая публика знала мало. Но в целом некролог соответствует моему представлению о нем.
      - Вы слишком увлеклись телесным общением, - хмыкнула Грете. - Нет, Милена, Франк иной! И кажется я одна в мире приблизилась к пониманию его!
      - Ну и каков твой Франк?
      - Прежде всего, он отличен от других людей. В чем признак гения, Милена? В том, что он не кажется одним из нас, а скорее спустившимся откуда-то...Может быть посланным...Не знаю! Ну и конечно, он был очень странен. Двойственные чувствования, противоположные решения, противоречивые суждения...Какое-то парение над сущим, перед реальностью...Вот почему я его не выбрала в спутники жизни (зрачки Милены мгновенно расширились). Но вот в чем главное противоречие, Милена...
      Тоненькая Милена будто вытянулась в струнку. Внимательно слушая, то и дело приоткрывала сумочку, вероятно в желании заученным движением вытащить оттуда непременных спутников всякого журналиста - карандаш и блокнот.
      -Ничего не записывай, я тебе не разрешаю! - повысила голос Грете. - И не сбивай меня своими телодвижениями с мысли! Так вот - он запутывался, тушевался в отношении кусочков этой реальности, будь то Фелисия, да и ты тоже, будь то его родная Прага или вероятно его родная семья...
      - Грете! - простонала Милена, - я тебе устрою публикацию в любой газете! Я сама перескажу, а свое имя сниму... Грете?!
      - Нет, нет и еще раз нет. Создать повод для кривотолков? Его объявят сумасшедшим или импотентом (Милена внимательно посмотрела на нее и улыбнулась), да еще, бог знает, чего придумают! Слушай дальше!...Но из этих кусочков реальности, калейдоскопа, мелькающего перед его неземным взором, он чудесным образом, минуя случайности, извлекал самые общие, самые важные положения. Ну хоть о банальностях, которые обволокли мир. Ну хоть о бумажных узах, обволакивающих, сталкивающих, удушающих людей. Ну хоть о ложных символах, которые люди принимают за ниспосланные свыше. Ну хоть о сообществах людей, которые непременно судят одного из своих членов...Вот каков мой Франк!
      - Я тебя люблю! - восхищенно сказала Милена. - Наверное я его в чем-то идеализировала, как и Макс...Но...знаешь ли ты, что в нем меня категорически не устраивало и возмущало?
      - Разве мог Франк возмущать? - пожала плечами Грете. - Его нужно воспринимать, как он есть.
      - Франк часто говорил о всесилии зла и ему это еще припомнят. "Добро ничего не знает о зле, зато зло знает о добре все" - вот его слова. Человек перед судом общества изначально обречен и беспомощен...Это, кстати, идея одного из его романов. Надеюсь, Макс опубликует его. - Я знаю об этом замысле, - кивнула Грете. - Он так мучился с названием! "Проба", "Испытание", "Процесс"...
      - Он и есть. Я знаешь, еще с детства "протестантка", в смысле, против всего протестующая. Всем - даже одеждой, прической, да ты видишь...Драки в школе с немцами...извини. Заступалась за евреев, социалистов. Уж не помню с какого, но с очень малого возраста бегала на всякие политические сборища. В общем мне кажется в отношении всесилии зла твой гениальный неземной Франк ошибался,
      - Мне никогда не приходило в голову опровергать в чем-то Франка, - вздохнула Грете. - Но приходится признать, что ты права. Я жила в Мюнхене и видела современное нарождающееся зло. У меня от него погиб...да, ладно, не буду. Не буду! (она обращалась к Милене и к себе). Мерзавцев с нацистскими значками я удушила бы собственными руками. Пока нам это не дано.
      - Жаль, что ты со мной не до конца откровенна, Грете, - вздохнула Милена. - Но, в общем, получается, что непротивление злу для нас обеих противоестественно. Да, наверное любой обычной земной натуре противоестественно. Так, Грете?
      - Получается так, Милена.
      -Я тебя очень полюбила, очень!
      Она бросилась к Грете, стала судорожно ее обнимать, и вдруг Грете почувствовала, что это не обычная ласка. Не естественное проявление симпатии, а нечто иное. Слишком часто легкими присасывающими движениями Милена касалась ее губ своими. Слишком часто нежно прикасалась к ее груди или прижималась к ней. Грете оторвала ее от себя, крепко удерживая руками за плечи.
      - Так вот чем мы еще занимаемся? - сурово спросила она.
      - Это детство, юность, а сейчас, можно сказать - поздний всплеск. У меня была когда-то любовница. Мы нанюхивались, "кокаинились", а после этого занимались любовью. Ко времени замужества и, естественно, ко времени встречи с Франком, я все это оставила.
      Грете стиснула ее "от души", так что кости затрещали, и Милена жалобно протянула: "бо-о-льно!" Потом Грете бросила ее в кресло, чувствуя при всем этом странное удовлетворение.
      - А вот этим я никогда не занималась и заниматься не буду. А в остальном ты мне тоже очень понравилась, Милена.
      Они само собой не могли знать, насколько схожими окажутся окончания их жизненных судеб.
      Вилли возвращался в отель в дурном настроении. Немецкоязычный врач оказался на редкость дотошным - расспрашивал Вилли, выслушивал Вилли, по груди его стучал, заставлял нагибаться и прогибаться, тем не менее, взял за свой, более чем часовой осмотр удивительно низкую плату. Он нашел у Вилли "общую тучность", из чего, по его мнению, проистекали и высокое давление, и сердцебиения, и "мошки" перед глазами, и "геморроидальный" цвет лица, и одышка. Причину недавно наступившего и усугубляющегося плохого самочувствия определил сразу.
      - Герр Нольде, я предполагаю, что вы имеете счастье обладать молодой женой?
      - Ей тридцать два года, она на пятнадцать лет моложе меня.
      И Вилли рассказал все: и о гибели ребенка, и о двух страшных годах, когда он ежедневно наблюдал безумие жены, и о том, что они решили завести второго ребенка, и в последнее время очень для этого старались.
      Врач всплеснул руками.
      - Глупое дитя! (они на вид были ровесниками). После стольких лет изнурения организма задать ему такую бешеную активность! Бедное, глупое дитя!
      И предписал ему, помимо порошков и пилюль, "бешеную активность" резко уменьшить.
      Понуро войдя в номер отеля, Вилли нашел Грете очень оживленной и прослушал подробный ее рассказ о чешке-Милене и о возмутивших ее лесбиянских наклонностях журналистки. Вилли слушал рассеянно, потом, запинаясь, рассказал о предписании врача. Раскачивался в кресле, глупо повторяя: "ну что же делать, Грете, что же делать...". Он не решился сказать, что оказался больным и плохим мужем, это Грете бы возмутило.
      - Ничего не надо делать, - жестко сказала Грете. - Дурачок! Значит будем жить вдвоем и хотелось бы так - подольше. Все!...Да, Вилли, теперь я в силах вернуться с тобой в Мюнхен - навестить нашего Франца.
      В Мюнхене, однако, Грете вскоре обнаружила, что беременна. Когда сообщила об этом Вилли, того обуял неудержимый смех: "Мы практически перестали стараться и вот-те на!. Можно подумать, твоя борьба с Миленой этому способствовала!"
      - Перестань! - недовольно прервала его Грете.
      Но эта беременность через полтора месяца закончилась выкидышем. Так и остался один ребенок на огромном городском кладбище в Мюнхене, куда они ездили сначала ежемесячно, потом непременно - раз в пол года.
     
      А через год после смерти Франка Макс опубликовал тот самый роман, над названием которого так мучился несчастный автор. Это название, как "Процесс" употребить было наиболее просто, но в смысловом контексте лучше звучало - "Проба". Несколько экземпляров Макс незамедлительно прислал Грете в Мюнхен.
      Неоднократного прочитывания как раз хватило до выхода в свет второго, к сожалению, незаконченного романа, который проще всего было назвать "Замок", но в смысловом отношении можно было обозначить как "Вершина" или "Обитель". И опять Грете получила несколько подарочных экземпляров и довольно большое письмо от "Максика", в котором тот пытался обосновать, чем должен был роман закончиться. "Частично знаю, частично предполагаю, уважаемая Грете, - писал ей Максик. - Потерпевший неудачу в поисках Истины - в проникновении в "Замок", символ которого, по моему, "Обитель Всевышнего"; измученный ложными и противоречивыми посланиями оттуда - герой умирает. Возможно его убивают, поскольку он вошел в слишком опасную близость с "Замком". И моментально, в день смерти он получает приглашение в "Замок" и законную должность землемера
     (то есть право жить на земле, где хочется). О приглашении в день смерти я знаю точно от Франка". Грете написала горячее благодарственное ответное письмо, а по прочтении романа - второе письмо, в котором соглашалась с возможной версией окончания и в котором рассказала Максику про отчаяние Франка при его словах: "Кто он? Я его не знаю. Он скрывал от людей свое имя и лицо..." Вилли не прикоснулся ни к первому, ни ко второму роману, проходил мимо книг, будто их не замечая. Еще год - и третий роман, название которому дал Максик. Он был, как и предыдущий, не окончен. "В этом случае, уважаемая Грете, - писал Максик, - о возможных путях продолжения этого романа я не знаю ровным счетом ничего. Смысл же вижу в словах: "Чужой" и "Везде гонимый", а название - "Америка": - символ чужой страны, которой ни герой, ни автор не знают. Франк нарочно, по-моему, выбрал страну, где и не мечтал бывать, а переносить действие в Прагу было бы слишком прямолинейно. Возможно, - добавлял Максик, - это проба или прелюдия ко второму блестящему роману: "Проба" или "Процесс"". После третьего романа на Грете посыпался буквально "золотой дождь" из рассказов Франка, а на исходе двадцатых стали выходить его "Дневники", и Грете еще раз и в полной мере могла Франку сопереживать - почти услышала его слова и голос, говорящий о собственном несовершенстве и недостижимости для него творческого идеала; ощутить его то исчезающую, то появляющуюся вновь веру в себя. Она довольно много читала, но никогда не сталкивалась с таким творчеством - самосожжением, который автор будто бы стремился осуществить как можно скорее. Могилу Франка на Ольшанском кладбище она стала навещать ежегодно. Без Вилли. Приезжая в Прагу, непременно звонила Максику. Милене - никогда. О Доре и от Доры по прежнему не было никаких вестей.
      Вилли очень часто чувствовал себя неважно и чуть ли не еженедельно посещал мюнхенских врачей. Сначала немного, а потом все больше и больше, Грете стала брать на себя заботы, связанные с домовладением, а к концу двадцатых это было уже три дома. Она придумывала расслабляющие занятия для Вилли. Они стали посещать многочисленные в Мюнхене музыкальные вечера. Другим расслабляющим занятием, по мысли Грете, должны были стать и стали легкие карточные игры: "Пикет" и "Скат". Шутки ради они ставили при этом небольшие денежные суммы, которые одинаково часто друг другу проигрывали.
      Они по прежнему ежегодно навещали Фрица и Фриду в Альпах. Фрида вышла замуж за сына соседского лесничего, родила двойняшек. Иногда с детьми приезжала к ним, в Мюнхен, останавливалась у них, и Грете, а больше Вилли, с удовольствием и грустью нянчили чужих детей.
      Пока они вели, в общем спокойное, идиллическое существование, в Германии все больше, а в Баварии особенно много, появлялось "нелюдей" - с нацистскими значками или нарукавными повязками с черной свастикой на кровавом фоне. То отступая, то приближаясь вновь, как хищные звери перед прыжком, эти люди все больше обретали власть. Среди них было много совсем молоденьких юношей и девушек. Их всех отличал одинаковый восторженно-идиотический блеск глаз,
неистребимая вера, что только они правы и что все остальные заслуживают только презрения или ненависти.; что Германия будет принадлежать только им. Их отличала неистребимая вера в истины и символы, весьма часто мистически-туманные, исходящие из их Замка, где обитал Гитлер и присные его.
      И пришли предсказанные Франком - тридцатые.