МИХАИЛ КАРЛИН

СЧАСТЛИВАЯ СТРАДАЛИЦА ГРЕТЕ

Часть первая. Десятые.


      Над геометрически правильным Берлином в совершенно неправильном криволинейном движении кружились желтые и красные осенние листья. Они отрыва-лись от ровно подстриженных лип и кпенов, застилали тротуары и мостовые, исторгая горестные вздохи у аккуратных берлинских дворников и подметальщиков улиц, вышедших на борьбу с их сезонным бедствием. Они застилали чистые окна автобусов и покачивались в стоячей воде прямолинейных каналов. Все это с верхнего этажа гостиницы на Гогенцолеррндамм наблюдала Грете, разбуженная не- ожиданным звонком.
      Шел октябрь 1913 года, мирного месяца, мирного года, последнего до начала большой войны. Грете, вместе со своим шефом Вилли Нольде, приехала в Берлин из Вены на три дня, чтобы стенографировать на совещании производителей граммофонов. Сегодняшний, последний перед отъездом день был пустым. Вилли навещал знакомых. Грете нежилась в постели и вдруг, еще в девять часов утра телефонный звонок вывел ее из сладкой дремы.
      Она неторопливо встала, накинула халатик и привычно оглядела себя в большом зеркале, будто шла не к телефону, а кому-то открывать дверь. Оглядела не без удовольствия: среднего роста темную шатенку, с глубоко посаженными почти черными глазами, рельефным рисунком складок над верхней губой и твердым, чуть раздвоенным подбородком. Крепко сбитую, но не полную. Иногда казалось, есть во внешности и мужские черты, но это искупалось мягкими линиями ног, рук и шеи, и, пусть низковатым, но мягким грудным голосом.
      - Алло! И кто же это меня беспокоит так рано? - Грете произнесла это весело, без раздражения. В ответ услышала женский голос, более низкий, резкий, отрывистый и с хрипотцой.
      - Это Фелисия. Ты помнишь? Пол года тому в Мюнхене? Словографы?* Мы обе стенографировали. И до этого коротко, также в Мюнхене? Ты вспомнила? Вспомнила?
      - Ну конечно же, я помню, Фелисия. Но как ты узнала, что я в Берлине? И, прости, почему ты звонишь так рано? И почему так волнуешься?
      - Это работа. Мне дали несколько часов. Но мне очень-очень надо тебя повидать. У меня дело. Срочное! Я решила выбрать тебя. В общем, поясню...Да, как узнала. Вычитала в газете про ваше совещание. Там и ты...
      - Хм! - произнесла Грете, удивляясь, какое может быть к ней срочное дело у случайной знакомой. Сообщению в газете не удивилась - педантичные немецкие репортеры непременно упоминают всех где-то присутствующих, могут имя-фамилию буфетчика включить. Вслух сказала.
      - Ну, если срочно, жду тебя через час. И постарайся так не волноваться, моя дорогая.
      В десять Фелисия - высокая, крупная, с некрасивым большеротым костистым лицом, вошла и сразу же заметалась по комнате. Из-за ее тяжелой, "солдатской" поступи графин и стаканы на столе мелко подрагивали. Грете расслабилась в кресле, закурила тонкую пахитоску и спокойно за гостьей наблюдала. -Я ничего не могу понять, я дура наверное! - хрипло выкрикивала Фелисия. -
     Ты умная, я это сразу почувствовала. Еще в первый раз, в Мюнхене...Думала, кого бы к нему послать? Ты самая умная, мои подружки такие, как я. Да откуда мне быть умной - росла в бедности, мне бы выбиться, не до ума...А тут он... Грете попыталась пробиться сквозь этот сумбур, испытывая и легкую
     брезгливость, и жалость, и недоумение с растерянностью.
      - Я тоже росла совсем не в роскоши, Фелисия, но при чем тут ум? ...И давай попробуем, золотко, отделить зерна от плевел или мух от компота? Кто он и что между вами было? И присядь...о, господи!
      Теперь Фелисия ерзала на стуле, перекидывая одну на другую крупные полные ноги, с огромными для женщин ступнями.
      - Он?...Он в Праге. Это больше года тянется. С прошлого августа...Мы приехали с кузеном, он женится на сестре его друга, Максика. Он очень умный и очень ученый. Книги пишет, музыку пишет. Он-то хороший!
      - Кто хороший? Кто умный? - отчаянно взвыла Грете и закурила вторую пахитоску. - Фелисия, будь добра отвечай только на мои вопросы. И еще коротенько: что ты все-таки от меня хочешь?
      - Повидай его в Праге и напиши мне. Кто он все-таки? Ну, он друг Максика....Странный!...В обычный порядок вещей он...ну как это сказать...не вписывается ...Если девушка нравится - помолвка и обручение...Мне ведь уже двадцать седьмой год!
      Фелисия разрыдалась, ее покрасневшее лицо стало еще более некрасивым. Грете, вооружившись сразу двумя носовыми платками, полезла обнимать и утешать. Потом сказала с усмешкой.
      - Мне, девушке, на пять лет меньше, Фелисия, но думаю, когда будет на пять лет больше, не стану мечтать о помолвке и дальнейшем. Не хочу ни от кого зависеть, нагляделась на эти свадьбы и к чему это приводит!... Извини, отвлеклась, больше не буду....Так, какие странности? Давай-ка: странность номер один, два, три? И покороче, дорогая, а то ты на работу опоздаешь.
      - Ты представляешь: мы у Максика. Очень хорошо, вкусно. И комната теплая, то что я люблю. И в отеле постель была очень теплая...
      - Фелисия!!
      - Да, так вот он, к кому я тебя посылаю, друг Максика... Мы сидели, а он меня разглядывает и молчит. На следующий вечер снова идем к Максику. А до этого были в оперетке. Замечательно!
      - Фелисия!!!
      - Там опять этот мой странный. Сначала опять молчит. Потом манит меня своим длинным пальцем. Каково мне было отойти от вкусного стола?... Все-все, я только по делу...Я подошла, а он говорит так тихо: "как приятно было бы нам с вами попутешествовать по Палестине". Я остолбенела: "почему по Палестине? Почему со мной?" А он отвечает еще страннее: "Ну не обязательно по Палестине, это мечта, мне вообще свойственны недостижимые устремления, это одно из проявлений моей постыдной слабости". Точно так говорил, я каждое слово запомнила! А потом вдруг: "Но вообще-то моя мечта - жить в вашем Берлине. Я хочу быть достойным вас, разрешите мне вам писать?"
      - И девушка разрешила, - усмехнулась Грете.
      - Ну конечно же, - простодушно ответила Фелисия. - И тут началось сумасшествие, наваждение, на меня обрушился шквал писем. Наш почтальон, герр Онезорге, стал сквозь зубы со мной здороваться, потому что я получала из Праги по два или три письма каждый день. - Действительно все это странно, даже стало интересно, - согласилась Грете. - Ну и что же? Чем это кончилось?
      - Кончилось! - воскликнула Фелисия. - В том-то все и дело, что не кончилось. И, по -моему никогда не кончится и ничем не закончится! Поток писем. По десять страниц, не меньше. Я и половины не понимаю, о чем он пишет, но чувствую, что очень-очень умное...Я постараюсь дорасти до тебя - это до меня-то? Я совершенствуюсь. В чем? ...Вот еще: назови мне волшебное слово, заклинание, когда люди, не видя друг друга, знают о другом все - назови!
      - Очень красиво, - отметила Грете
      - Да и назвал: "любовь", но это в следующем письме, тем же вечером. Мои папочка и мамочка так заинтересовались, так захотели его увидеть. Так и не увидели! А с ноября пошли совсем другие письма и тоже по три в день.
      - Какие же?
      - Вдруг! Кошмар! "Не пишите мне и я не стану. Забудьте мой призрак. Я навязал себя и заслуживаю кары". Я ответила, что буду продолжать любить его, я действительно полюбила...его письма. А он на это написал, что из-за плохого здоровья не может быть мужем и отцом.
      - Черт-те что! - выругалась Грете и закурила третью пахитоску.
      - Тогда я отправила письмо Максику, и он ответил, и довольно скоро. Ответил, что его друг очень особенный и его не следует воспринимать, как человека заурядного. Что его друг обладает чрезвычайно чуткой совестью, он - святой. Еще, что он безумно талантливый, но настроение его часто меняется и чтобы я не обращала на его фокусы внимания. Ну скажи: нужен мне такой незаурядный и святой?
      - Тебе не нужен.
      - Но я послушалась Максика, - сказала Фелисия и вдруг поникла, как будто из нее воздух выпустили. - Прости, устала. Сейчас буду совсем коротко, наверное я тебе безумно надоела.
      Грете на всякий случай вытащила носовой платок.
      - Нет, золотко, нисколько ты мне не надоела, и я помогу тебе разобраться в этой странной истории...Бедная! Пожалуйста дальше, Фелисия?
      - Дальше? Все то же. С февраля снова признания в любви, потом он приехал, но родителям не показался...Мы просто гуляли по Тиргартену...Прости, очень устала, еле говорю...Потом опять ужасные письма. Вдруг в августе просит моей руки...Через год...Я согласилась, и в ответ совсем странное письмо: зачем-то сообщает, что был в Швейцарии и там возил какую-то девушку на лодке...Все! Больше не могу...
      - Золотко! К счастью я скоро буду в Праге по делам. Два дня. Обещаю, что ничем, кроме работы и исполнения твоей просьбы, заниматься не стану. Напиши мне что-то вроде рекомендательного письма, представь меня? Да, вот потеха: ты не сказала, как его зовут и чем он занимается?
      - Он страховой агент на асбестовой фабрике. Да еще какие-то ужасные рассказы пишет, я их не понимаю. А зовут его по-разному: немцы и евреи - Францем; славяне - Франтой, Франеком. Ему больше всего нравится - Франк.
      В письме Фелисия написала:      Милый Франк!      Ты с удовольствием познакомишься с моей подругой, Грете. Она
     расскажет тебе о моем состоянии и настроении в связи с твоими
     письмами. Она очень умная, но не надейся на взаимность, она прежде всего
     моя подруга. Ты можешь говорить с ней также откровенно, как и со мной. Представь, что перед тобой - я. Надеюсь, что мы все-таки будем вместе, когда твои колебания кончатся. Любящая Фелисия.
      Грете прибыла в Прагу уже в ноябре, но по погоде будто вернулась в раннюю осень или даже конец лета. Совсем не то, что в Берлине! На безоблачном небе сияло солнце, освещая и выделяя шпили, купола и знаменитые квадратные башни. Листья желтели и краснели еще на деревьях, а на улицах было много разноязыкого и веселого, в контраст Берлину, народу. Она остановилась в гостинице рядом со Староместской площадью; покончив с делами, сразу же позвонила Франку домой и получила от его сестры рабочий телефон. Немедленно соединилась с его страховой компанией. Кто-то, судя по выговору - чех, потому что его немецкий был мягким и растянутым, долго искал господина Франка. Наконец в трубке раздался голос - глухой, вспуганный, колеблющийся, кажется вот-вот оборвется.
      - Алло, вы меня искали? Что я могу сделать для вас?
      - Меня зовут Грете. Я подруга Фелисии, хотя живу постоянно в Вене. Она узнала, что я буду в Праге и просила навестить вас.
      - Какая неожиданность...Мне сказали: незнакомый женский голос...Навестить? Что вы! Навестить это трудно. Нет, в наш дом это совершенно невозможно...
      И пауза. Только неровное дыхание в трубке.
      - Алло! Где вы? Как до вас достучаться? - с любопытством спросила Грете.
      Голос в трубке вдруг преобразился, стал нарочито оживленным.
      - Простите! Все в порядке. Просто - это такая неожиданность! Конечно же, если вы посланница Фелисии, мы должны встретиться накоротке. Прекрасно! Я уже хочу вам понравиться. Хотя...я не должен хотеть вам понравиться (голос угасал). Я буду жалеть об этом желании позже.
      - Хм, - произнесла Грете. - Бедная Фелисия! Представляю, как вы ее запутали. А собственно, почему вы так боитесь мне понравиться?
      - Это банальность, - в трубке раздался вздох. - В одном из писем я обещал Фелисии себя всего. Безраздельно. Глупое рассуждение, конечно, но мне свойственны всякие слабости. Тем более, я смертельно устал...Сегодня и всегда...Но ведь мир переполнен банальностями, и еще одна моя ничего не прибавит и не убавит? Ни этому миру, ни вам, ни мне.
      - Переполнен банальностями...Хм...Но если вы так устали, то мы можем...
      - Нет-нет, конечно, только сегодня, - голос вновь превратился из утомленного в веселый. - Я должен исправить ваше впечатление. Хотя...может быть я этого делать не должен...
      - Боже! Бедные дети! - взвыла Грете. - Назначьте мне конкретно: где, когда? Я знаю Прагу.
      - Мы можем встретиться "На Пржикопах", на углу Панской, в пять. Это недалеко от моей нудной работы. И мы будем двигаться дальше и дальше от моей нудной работы. А узнать меня вы сможете по моим ужасным оттопыренным ушам.
      - Я довольно черноволосая и невероятно темноглазая.
      До встречи с Франком оставалось два часа. Грете отменно знала Прагу и определила, что дойдет до угла Панской и "На Пржикопах" самое большое - за тридцать минут. Ей вдруг захотелось на встрече с загадочным собеседником - "выглядеть". Надела черное платье, длинное, с белой каймой у ворота и на рукавах, что очень гармонировало с ее глубоко посаженными черными глазами на бледном лице. Надела ботинки с высокой шнуровкой и на толстых каблуках, и сделала это не зря, так как Франк оказался и при этом выше ее на голову.
      Она ожидала скорей всего увидеть робкого "диккенсовского" типа: невнятно от смущения бормочет, изнемогает от желания куда-то спрятать руки и избегает
     смотреть в глаза. Таких мужчин в своей свободной жизни она начисто отметала. Но подошел к ней высокий, держащийся прямо элегантный господин, лет тридцати в аккуратной пиджачной паре, рубашке с ослепительно-белым воротником и умело повязанном галстуке. Одухотворенное лицо, глубоко сидящие, как у нее, глаза, ровный прямой пробор. Оттопыренных ушей она и вовсе не заметила.
      - Дорогая Грете! - Франк с чувством сжал ее маленькие плотные кисти своими длинными, даже чересчур длинными пальцами. Осторожно ее правую руку поднял и поцеловал. Заглянул в лицо. "Слишком близко. Сейчас он и меня потянет в путешествие, - лениво подумала Грете, а потом на мгновение растерялась. - Так он ловелас? Что за черт, вот не думала...Вообще что ли ничего не понимает Фелисия? Или он скорее играет? А! Пойду напролом!"
      - Сейчас вы и меня пригласите в путешествие, - сказала она непринужденно и растянуто. - И опять в Палестину?
      Франк громко и явно искусственно расхохотался - открыто, глядя Грете прямо в глаза и не отпуская ее рук.
      - Ох! Так вам Фелисия все рассказала? Бедная девочка! Испугалась, просто она не поняла шутки. Наверное не надо было предлагать сразу далекое странствие.
      - Лучше было бы в Швейцарию. В лодочку, - ядовито заметила Грете
      - Она и это рассказала? А вы...судья. Судия! ...Но собственно, что особенного? Я люблю воду, как и большинство моих многочисленных знакомых. Мы обычно с друзьями весело путешествуем по Швейцарии. А вас не притягивает вода?
      - Да, конечно, и это очень-очень нормально...- рассеянно ответила Грете, ощущая еще более усиливающееся подозрение. - Сейчас вы совсем другой человек, чем мне по телефону показалось. И такой откровенный!
      - Просто я отдохнул. Работа меня изнуряет, потому что я всего себя в нее вкладываю. Пойдемте-ка от нее подальше! Между прочим, фрау Грете, вы беседуете с авторитетнейшим в Праге специалистом по страховому делу!
      - То есть не только по Швейцарии, лодкам и швейцаркам, - не преминула заметить Грете. - Вернее, вы хотите мне внушить: и по страховому делу, и по швейцаркам. Но почему же вы не спрашиваете, что просила узнать Фелисия? Поставили перед собой другую задачу?
      Франк вздрогнул, и она вдруг заметила - "нечто выступающее из обычного лица". Она удивилась и испугалась, потому что такого не наблюдала ни у кого и никогда. Будто изменился фокус объектива - Грете владела фотографированием. Будто она поворотом винта подвинула этот объектив, и вдруг из только что веселого жизнелюбивого Франка выступил другой человек - смутный, тревожащий и видимый неясно. Впрочем, первоначальное положение восстановилось быстро, пугающее ощущение исчезло, лицо Франка снова стало однозначно оживленным.
      - Мы конечно же, поговорим о Фелисии, но сначала о воде. Я действительно великолепный гребец и прекрасно плаваю, так находят мои многочисленные друзья. Особенно люблю плыть против течения. А вы?
      - Увы! - в рифму ответила Грете. - Я боюсь воды. Очень! Впрочем, кроме этого, ничего не боюсь. Но плыть против течения, ведь это очень опасно? Для вас это что? Удовольствие борьбы, риска?
      - Это удовольствие быть снесенным течением, - вдруг вырвалось у Франка. - Наоборот...Грете, дорогая, это тоже шутка. Давайте двигаться от моей работы быстрей? Быстрей! Впереди кафе "У единорога", где мы с друзьями весело проводим время. А мы с вами уже друзья? Или может быть нам не становиться друзьями?
      - Все-все может быть, - туманно ответила Грете. - Но вы все не хотите спросить, зачем меня прислала Фелисия?
      - Мы еще наговоримся в кафе.
      - Мы не пойдем в кафе, мы присядем здесь, рядом отличная скамейка. И как раз на двоих. Слушайте, Франк - вернее, слушай, Франк - перестань делать из меня идиотку! Вот письмо от Фелисии, она удостоверяет, что я умная. .Хватит, Франк, ввинчивать в меня образ примерного банального преуспевающего клерка, любителя весело пожить, отменного ловеласа. Со мной это не пройдет, Франк!
      - Вы...ты...не Фелисия. И какой напор. Какое вторжение...
      - Замечательно, что ты это заметил. Я не Фелисия. И не уверяй меня, что этот спортсмен и женолюб извергал из себя целый год потоки писем, которые невозможно понять... Да что тут! Ловелас не ходил бы вокруг да около слова "любовь", а повторял бы его сто раз. И вообще: приехал бы в Берлин и быстро от слов перешел к делу. Понимаете, господин Франк - гребец-пловец? И не колебался бы, как Буриданов осел, между признаниями и самобичеваниями. Кто ты, господин Франк? И не верти головой в поисках спасения, я не дам тебе убежать, тем более мне интересно. И еще: Фелисия просила меня во всем разобраться, и я разберусь!
      Франк криво усмехнулся.
      - Как можно во мне разобраться, если я не могу разобраться сам в себе? Если этого не могут сделать мои давние друзья, которые, приблизившись ко мне, только думают, что разбираются, а на самом деле ошибаются. И моя семья тоже.
      - Никто? - жалостливо спросила Грете.
      - Нет, - покачал головой Франк. - Иногда мне хочется, чтобы был кто-то один, но тут же хочется отползти от этого воображаемого "одного". В пустынный грот, в извилистую нору...
      - А если этот один...или одна - человек случайный, встреченный, допустим, в поезде? Или на уличной скамейке? Который тут же раствориться в большом мире. Далеко от тебя?
      - Какое вторжение, какой напор, - повторил Франк.
      - Фелисия говорила, что ты пишешь рассказы?
      - Я кажется обречен сдаться, но может быть я не должен сдаваться, а спрятаться за кулисами...
      - Франк, дорогой, я подозреваю, что за твоими кулисами нет солнца и нет пражских храмов, на которые можно смотреть часами...Словом, где эти рассказы? Не могу скрыть от тебя, Фелисия в них ни чорта не понимает. Мы можем сходить за ними?
      - Не надо никуда ходить. Кое-что здесь, в портфеле. Но...
      - Тогда мы поднимаемся и быстро идем ко мне в гостиницу. Нравы там откуда-то викторианские, но я скажу, что ты - мой брат.
      Они миновали знаменитую "Пороховую башню" и по Целетной улице вышли к Староместской площади. Слева остался "Храм Марии на Тыне" - изящный, двойной, тянущийся вверх к небу многочисленными острыми шпилями. Маленькие золотые кресты на остриях горели на вечернем солнце, как волшебные огоньки.
      - Не видела города красивее Праги, - скорее себе, а не спутнику сказала Грете. Франк почти всю дорогу молчал. Она глядела на него после вырвавшейся реплики: "фокус объектива" сдвигался - лицо то веселое, то тревожное, то непроницаемое; потом надолго выражение загнанности. Наконец Франк проговорил глухо - В этом живом веселом движении, в этих паутинных переплетениях улиц, дворов,
     площадей и переходов таится грядущая угроза. Я ее чувствую, но неужели только я? 6
     Не лучше ли, если угроза открытая, как в Берлине?
      - Ну не думаю, чтобы ты был прав, - уверенно произнесла Грете. Позже она часто вспоминала эти фразы: Франка и ее.
      В гостинице портье и горничная внешне легко поверили ее легенде о кузене, и Грете попросила принести в номер кофе.
      Франк вынул из аккуратного блестящего черного портфеля книгу в дешевом издании, с черными крупными буквами на белом картоне: Betrachtung.*
      -Какой я? Жалкий я, - проговорил Франк. - Взял перечитать, чтобы еще раз в этом убедиться. Но моим друзьям почему-то нравится...
      -Что из этого нравится твоим друзьям, - нетерпеливо спросила Грете. Все?
      -Они захвалили два моих маленьких рассказа: "Внезапная прогулка" и "Несчастье холостяка". Это скорее записи, заметки...Мне очень стыдно...Это наброски...
      - Пей кофе, - приказал Грете. - Несчастье холостяка! Удивительно, Франк!
      Теперь она могла себе позволить лениво расслабиться, как всегда за чтением. Взялась за "Внезапную прогулку" и расслабленность мгновенно прошла.
      Это был не рассказ - изумительная мелодия. Двадцать пять строчек четкой, ритмичной, музыкальной прозы, то спадающей, то вздымающейся, подобно морским волнам. Ритм задавался равномерными повторами слова "когда" в первой части миниатюры и "тогда" - во второй. Впервые у Грете чтение вызвало параллельный музыкальный образ, и она в испуге поглядела на Франка. Тот сидел наконец-то спокойно и наслаждался кофе, будто ее реакция была ему совершенно безразлична. "Боже мой!...Кто он? Волшебник? Гений?...Но ведь скоро он уйдет...Еще час, ну два разговора и он уйдет...Надолго? Навсегда? Разве можно это допустить?"
      Неизвестно с чего ей вспомнилась уже двухлетняя, но редкая и ленивая связь со своим шефом - Вилли Нольде. Когда он торопливо одевался и уходил к жене, она обретала чувство облегчения и покоя. Но Франк...Что делать , если он вдруг сорвется и выскочит в дверь?
      - Ты отрываешься от дома, от родных, вообще от обыденности и обретаешь абсолютное одиночество, - она кивнула на лежащий на коленях рассказ. - Но это не может быть исполнением мечты? Тогда что? Или ничто?
      - Это просто, - пожал плечами Франк. - Просто и примитивно. Это просто для человека, который чужой везде, не живет, а мучается наедине, как с собой, так и с другими. Ведь человечество не может решить, что делать с одиночеством. Большинство оно и притягивает и мучает. А может быть и всех.
      -Я об этом не думала, ничего не решала для себя и решать не буду. Неужели у тебя во всем такая двойственность? Давай, налью еще кофе. И второй рассказ прочту.
      - Да, с таким поручением от Фелисии прочти. Хотя как это тяжело, какое давление...
      Второй рассказ, такой же короткий, такой же ритмичный, написанный тем же легким воздушным, идеально воспринимаемым языком, был более понятен. Грете прочитала о несчастьях холостяка, которые герой представляет, потом о них забывает и неожиданно сталкивается с ними нос к носу. Узнав немного Франка, она и не подумала опускаться до примитивных сентенций типа: "если ты так страдаешь, то почему не женишься на Фелисии?" Спросила другое.
      - Это выросло из двух твоих противоречивых ощущений Франк? Или из трех? Из десяти? Что же мне передать Фелисии, Франк?
      Тот резко отставил кофе. Сидя выпрямился. Подался вперед. Стали заметны его " Cозерцание (нем.) 7 большие оттопыренные уши. " Что сейчас сделает? Вскочит и убежит? Выпрыгнет из окна? Разразится слезами?"
      Но Франк быстро заговорил, сначала очень-очень тихо. Это было похоже на страстную мольбу.
      - Фелисия...Уют. Теплая постель. Вкусный обед. Дети под ногами. Как этого хочется!...Но я не могу. Не смогу обеспечить подступающих ко мне детей. Вернее могу: я достаточно обеспечен своим авторитетом в страховом деле. Но ведь тогда я должен забыть обо всем остальном...
      - О таком? - она кивнула на сборник "Betrachtung".
      Он не слушал.
      - ...а я не могу оставить этого. Призван к этому. К несчастью призван к этому...Кем? Я его не знаю. Люди давно наверное потеряли с ним связь и ловят что-то странное, искаженное, что они принимают за символы. Недаром он скрывал от людей свое имя и скрывает лицо. Но люди ловят и обрадовано возвещают друг другу, что они что-то поняли. ..А я? Единственное, что мне досталось - литература. Я не приемлю ничего другого, даже разговоры о ней. Сочинительство выше того, что действительно происходит, это высший тип проницательности. Только сочинительство может расшифровать сигналы или отринуть ложные сигналы, благодаря высшему типу наблюдательности. Вот мы говорим об угрозе...
      Он испуганно посмотрел на замершую Грете. Она ободряюще кивнула.
      - Ну, Франк? Теперь-то тебе не остановиться!
      - Я задумал большое сочинение. Может быть это будет то, что называют романом. Я бьюсь над названием. Уже три ночи и буду думать четвертую ночь. Понимаешь, это может быть "Суд". Или "Испытание?" Или "Проба?" Может быть "Процесс"? Надо найти слово, все объединяющее.
      - Суд и процесс над кем?
      - А причина не важна, не раскрывается до конца, до самой гибели. Просто некие, может быть олицетворенные в общество, государство, хоть эту..."матушку Прагу" вершат суд над одним из своих членов, над одиноким человеком. Это было и будет, и для меня это - "Проба"...
      - Ты считаешь, что уловил такое?
      - Мне кажется - да. Но тут сложнее многозначнее, нет формальной вины, но каждый человек виновен изначально...А теперь скажи мне: если я напишу такое, разве это может иметь так называемый успех? Разве такое сочинительство поможет мне содержать Фелисию, принять детей?...
      - Но...дорогой Франк...Ведь нужно какое-то решение, Франк?
      А он опять не слушал. Опять смотрел вверх и весь вытянувшись вверх.
      -...Не поможет! И отец, и вся семья не верят мне, не принимают всерьез моих занятий. Отец даже отказывается ссудить мне изначальные деньги, какие-то пять тысяч марок...И они правы, потому что я наверное этого не напишу...Ну хоть сегодня - я забудусь вечером двухчасовым сном, может быть мне удастся поспать три часа. И буду пытаться писать всю ночь. И будет головная боль, слабость, жалкие задние мысли, пустые слова, бессильные обрести плоть...И так вторую, третью, ночи....Четвертую ночь...И все же..., - он содрогнулся и вновь с испугом взглянул на Грете.
      -Франк, дорогой мой...
      - И все же у меня остается чувство своего призвания и тонкая ниточка надежды. Все более тоненькая...
      Она неотрывно смотрела на Франка и опять, совершенно не к месту и не ко времени вспоминала Вилли Нольде. Год от года богатеющего, время от времени подбрасывающего ей подарки, даже драгоценности. Представляла Вилли в броской дорогой одежде, плотненького, волосатого; доброго, живого и веселого. Невероятно уверенного и деятельного. Оказывается мужчина может привлекать и другим?
      Решительно подошла, крепко прижалась, обхватила тонкую шею Франка руками. Стала вдавливать его в стул. "Пусть и не думает уйти!"
      - Ты ведь писал Фелисии о какой-то "швейцарке"? Не знаю, что у тебя с ней было, но представь, что перед тобой вторая "швейцарка", только более упорная. Но об этой писать Фелисии совершенно не нужно. А я тебя сейчас не отпущу!
      Стала развязывать его галстук. Сняла пиджак. Расстегнула рубашку...
      ....Это было совершенно по-другому, чем с Вилли Нольде. Не было заученности, не было повтора, ею не руководила опытная рука. Но это было прекрасным возвращением в раннюю юность - сплетением робости, импульсивности и истинной страсти.
      Франк лежал на ее гостиничной постели с закрытыми глазами, когда она тихо и глухо заговорила.
      - Не думай, что я хотела перехватить тебя у Фелисии. Нисколько об этом не думай. И такое между нами не повторится, а если повторится, то очень нескоро...Я ценю свою независимость. Видишь ли: у меня было тяжелое, раздавленное детство...с неродными людьми...ладно хватит об этом...А главное, Франк - ты! Ты не тот человек, с которым мне по пути. Мне не нужна, впрочем, как и Фелисии не нужна, твоя двойственность, твои колебания, из которых ты никогда не выберешься. Наверное твой удел - писать и только. Оставь Фелисию? Оставь ее - глупую, несуразную, несчастную и покорную. Сейчас она, как корова, которую ведут на заклание...И еще: я бы не хотела, чтобы то, что между нами произошло, стало источником твоих новых мучительных колебаний. Тебе было хорошо?
      - Да, сейчас мне хорошо.
      - Ты сейчас можешь мне обещать, что порвешь с Фелисией?
      - Нет. Не могу. Фелисия во мне. Прости, после того, что произошло, даже больше. Прости, Грете.
      - Хм...Может быть дело в росте...Обидно...Немного...Но ты действительно сможешь воспринимать то, что случилось - безболезненно, как легкий, случайный эпизод?
      - Да, это я могу тебе обещать. У меня нет никаких сомнений в отношении этого.
      - А я обещаю тебе найти средства, чтобы отдалить Фелисию от тебя. Я не буду, раз это для тебя так мучительно, советовать Фелисии разорвать с тобой немедленно. Но ведь я буду права, если напишу ей, что твои колебания продлятся неопределенно долго?
      Франк поднялся.
      - Да. Ты судья, а я заслуживаю кары. Могу я писать тебе тоже, Грете?
      - Я буду рада получать в Вене твои письма. И очень бы хотела читать твои такие же короткие изумительные рассказы. Или не короткие. И еще - узнавать о твоих замыслах.
      Следующим же поездом она уезжала в Вену. Франк подошел к поезду за пять минут до отправления и вручил ей в подарок сборник "Betrachtung". Церемонно пожал ей руку. И все...
      Из Вены она сразу же отправила письмо Фелисии. Дорогая! Ну что тебе сказать...Я виделась с Франком, мы проговорили несколько часов. Действительно его друг, Максик прав: он не обыкновенный человек, невероятно чувствительный, колеблющийся сверх меры. Что еще? Он прекрасный писатель, но вряд ли станет преуспевающим. Да, чуть не забыла: он тебя искренне любит. Вот все тебе изложила, а никакого совета не даю. Уверена, что ваши мучения будут продолжаться, жизнь вас будет то притягивать, то отталкивать. Ведь и у тебя Франк вызывает то жалость, то возмущение? Для себя решила: пусть все у вас идет, как идет. Любящая тебя Грете.
      Ответ из Берлина пришел через неделю. Жаркие слова благодарности. Приглашение приехать, погостить.
      А для Грете начался новый отсчет ее жизни.
      1 июня 1914 года. До начала мировой войны два месяца. В прямолинейном и прямоугольном Берлине, где улицы, дома, каналы вытянулись идеально ровно, как в строю, предчувствие войны ощущается четко. Слишком много на прямых улицах офицеров в парадной форме и с моноклями. Они пренебрежительно смотрят на проходящих штатских, они хмурятся на лица, для Германии инородные, они лихо подкручивают рыжие в большинстве усы, небрежно двумя пальцами отряхивают серо-голубые мундиры, вынимают и снова вставляют монокли, часто касаются, будто поправляют висящие сбоку сабли. Многие гарцуют на лошадях и тоже поправляют сабли. И все это вне официальных парадов.
      Поезд, на котором прибыла в Берлин Грете, шел из Бухареста, и уже на перроне она услышала, как один из офицеров, глядя на выходящих из вагонов "инородцев", нарочито громко сказал другому.
      - Эта прогулка скоро закончится, Отто, поверь мне. Мы вернемся еще до того, как начнут опадать листья.
      Позже она не раз слышала разные варианты фразы о "короткой прогулке" - в этот и следующий приезд в Берлин через полтора месяца. А сейчас она приехала на прием в честь помолвки Франка и Фелисии, в дом Фелисии. Семья ее жила в Нойекельне - районе небольших квартир невысокого ранга чиновников, предпринимателей средней руки; людей небогатых или одиноких. Она видела, как родные Франка с презрительным прищуром оглядывали комнаты с низкими потолками, маленькими окнами и старой мебелью, со статуэтками кошечек и слоников. Фелисия, встретив ее, полезла было обниматься, от чего она решительно отклонилась, позволив только поцелуи в обе щеки. Фелисия познакомила ее со своей семьей и родными Франка - его отцом, высоченным здоровяком с мощной шеей, домовладельцем и хозяином нескольких магазинов в Праге; его матерью, теряющейся на фоне мужа - темноволосой, маленькой с грустным нервическим лицом; его тремя сестрами, которых она мгновенно перепутала, потому что было не до них...Она села в дальнем углу стола, от большинства блюд отказалась, а потом перемесмтилась в темный угол гостиной, издалека пристально наблюдая за происходящим. На ней было свободное черное платье, прямо спадающее от груди и скрывающее увеличившийся живот, правда, для ее срока беременности небольшой. Появление ребенка ожидалось в конце августа - начале сентября...
      ...Было много работы, и она заподозрила беременность только в конце января. И первое, что она вспомнила, одеваясь после осмотра врача - слова Франка: "...принять подступающих детей". И тут же радостно кольнуло в груди: "Франк! Этот ребенок Франка!" И тут же всплыло в памяти его упорное тяготение к Фелисии, и то, что она сама отвергла Франка, как спутника жизни...Его письма только досаждают, пусть он в конце концов мелькает около Фелисии, у нее теперь будет "свой Франк". Ей совершенно не свойственны его колебания и она мгновенно принимает решение. Франк ничего не будет знать о ребенке.
      Она ничего не скажет, пусть даже он перестанет тяготеть к Фелисии, ведь если узнает об этом, появится у него столько мучительных колебаний, что он сойдет с ума. Пусть его оставшиеся от работы ночи достаются только его призванию - он действительно "призван", хотя и неизвестно кем (Грете тогда была еще менее религиозна, чем Франк)...Вспомнилось: "люди давно потеряли с ним связь". Чем больше времени проходило с того вечера в Праге, тем чаще всплывали в памяти слова Франка. Каждое слово. Она никогда не скажет Франку об отцовстве, но, наблюдая за ним издалека, сначала с его ребенком в чреве, потом с живым ребенком, она будет наслаждаться тайной властью над ним - тем, что в любую минуту может подойти и повергнуть его в невыносимое смятение, которое уничтожит в нем литератора, а значит - от нее зависит, состоится ли Франк, как сочинитель...
      ...И сейчас у Фелисии, в течение всего вечера она смотрела на Франка и наслаждалась этой тайной властью, и наблюдала за происходящим со снисходительной усмешкой. Ведь стоит ей встать и заявить об этом - все взорвется, смешается, сменится жуткой растерянностью. Она -истинная хозяйка происходящего действа!
      ...А в тот день и вечер, после того как ей таинственно и высокопарно объявил о беременности врач, она испытала такое торжество, будто достигла в жизни главного. Решила устроить себе праздник. Из Оттакринга - района серого, однообразного, с узкими улочками и домами типа казарм - там, где она проживала и где ей определили беременность, она отправилась в центр Вены, на богатую Кертнерштрассе. Выбросила по дороге все свои пахитоски - кончено, прочь! Несмотря на январь, было тепло: дул сухой теплый ветер - "фен" с предгорий Альп. Проходя мимо гуляющих людей, она радостно улыбалась каждому. Ей отвечали сладкими, умильными улыбками, и их искусственность не раздражала. Она решила в торжественный день отведать в одном из самых дорогих кафе самое вкусное мороженое с печеньем и тоже всем сидящим и входящим улыбалась. Вечером заснула мгновенно и сладко, но через час проснулась, будто подброшенная пружиной: ведь за две недели до встречи с Франком была очередная вялая связь с Вилли.
      Потная от ужаса она стала метаться по двум своим маленьким комнаткам и кухоньке в поисках завалящей пахитоски. Нашла целых две над кухонной раковиной и искурила обе без перерыва...Ребенок не может быть от Вилли, этого просто не может быть! Не должно! За что? (Грете на мгновение стала религиозной)...Да и потом: связь с Вилли продолжается уже больше двух лет - и никогда, ничего. Сначала она подгадывала дни, а потом, поскольку не беременела, перестала эти дни рассчитывать...Нет, этого не может быть, чтобы не от гениального Франка, а от добряка и простака Вилли....И потом - не подходит срок беременности...Все! Эти пахитоски - последние. А Вилли она решительно откажет в близости.
      В эту ночь она смяла в тугой ком и выбросила прочь тревогу, но той нередко удавалось проникать к ней мелкими укольчиками, и тогда она тревогу опять скручивала, давила, выкидывала вон, упорно доказывая себе, что ребенок от Франка, от Франка, только от Франка!
      И появились в дальнейшем еще некоторые основания так думать. Во-первых, беременность протекала тяжело с самого начала: ее тошнило, рвало, кружилась голова, она бегала к своему врачу чуть ли не ежедневно. Но своим состоянием не
     тяготилась - конечно, так мог входить в ее тело, развиваться в ее теле плод нервного впечатлительного Франка, а не уверенного, довольного, безмятежного Вилли. Еще больше, казалось бы, парадоксального удовольствия она испытывала, когда на смену рвоте и прочему пришли - толчки. С самого начала они были довольно ощутимыми., частыми и совершенно нерегулярными - конечно же, так мог вести себя только дух возрождающегося Франка...И сейчас, в Берлине ребенок сильно толкается, пока она насмешливо наблюдает за торжественной церемонией. Может быть рвется к отцу? Но тот его не получит!...
      ...С ноября по июнь она получила от Франка более полусотни писем, может быть не меньше, чем Фелисия. И эти письма ее раздражали, отдаляли от нее Франка-человека, оставляя, а может быть усиливая благоговение от Франка-творца. В письмах не было ни одного из ожидаемых ею прелестных коротких рассказов, ни отрывков из уже написанных рассказов подлиннее, ни описаний замыслов - в них была только Фелисия. Как будто не она, а он избрал ее посредником, как будто он забыл, что Грете уговаривала его оставить Фелисию и угрожала способствовать их разрыву, как будто она обожает находиться в центре их осложнений....Правда, тут же вспоминались ее собственные слова - о возможном единственном его друге - о ней - вот и направила на себя поток писем, от противоречий которых можно было сойти с ума, если в них вчитываться, а она думала больше всего о будущем ребенке...Взять хотя бы нелепую историю обручения Франка. Неожиданно, после угроз прекратить переписку с Фелисией (угрозы эти высказывались Грете), он срывается с места, едет из Праги в Берлин и вмиг обручается. Выбрал наконец свою охапку сена этот Буриданов осел! И Грете почувствовала огромное облегчение, и послала этим обоим поздравление: "от вашей искренне довольной Грете". Слово "искренне" было дважды подчеркнуто, что вызвало недоуменные встречные фразы. "Что ты имела в виду?" - спрашивала Фелисия. "В вашем письме было что-то едкое, неприятное для меня", - писал более умный Франк. И оба пригласили ее на это нудное обывательское торжество...
      Она все сидела, почти незаметная для других, в темном углу гостиной, в черном платье. Помещение было невозможно жарким, зачем-то предварительно протопленным, правда, июнь был холодным. Не сосчитать, сколько было подано блюд, сколько мужчины выхлестали вина...Наконец, сладкое - как мощно обе семьи едят! Громкий басовый хохот отца Франка, временами перекрывающее этот хохот хриплое контральто довольной Фелисии. Невеста очень любит танцевать. Мощно ревет граммофон, и Фелисия приглашает то своего жениха, то своего отца, то отца Франка, то танцует со своей сестрой Эрнестиной. Франк "убийственно - нормален", он опять ловкий гребец-пловец; улыбка не сходит с лица, шутит, а шутки плоские, банальные: "дорогие мамочка и папочка, поцелуйте своего нового сына...с обеих сторон, как замечательно!...Теперь у меня четыре сестрички, с ума сойти!" Бегает по комнате, предлагает сладкое то матери Фелисии, то Эрнестине, то своим сестрам. Подходит с пирожными к ней, и она видит, как приклеенную улыбку сменяет страшный оскал загнанности. Шепчет ей тихо: "меня заковали в цепи, в кандалы, я не смогу заснуть от этой боли. Из-за этой боли, от несвободных рук я писать не смогу". "Боже мой! - она внутренне содрогается. - Ведь Франка-литератора они все убивают. Скоро убьют".
      И мгновенно отлетело облегчение от наконец-то состоявшегося выбора Франка. Возникло и сразу укрепилось противоположное: боль за него и желание спасти. И еще на этом приеме она придумала, как это сделать.
      2 июля 1914 года. В Берлине, в контраст июню, жарко. Грете в ее черном платье - особенно. Предчувствие войны все больше близится к реальности. Офицеры на улицах еще громче спорят, вернутся ли они обратно до того, как опадут листья или чуть позже - к Рождеству. На штатских смотрят еще более презрительно, на приветствия знакомых штатских звонко щелкают каблуками и отворачиваются. Ритуалы с моноклями и саблями сохраняются.
      Грете приехала в отель "Асканишер-Хофф" первой из пяти, решивших встретиться. За прошедший месяц живот вырос мало и со стороны был все еще не слишком заметным, что Грете с гордостью объясняла своим плотным, а не рыхлым телосложением, а врач с ней спорил, указывая на небольшие размеры плода.
      В июне она позвонила своему шефу и объявила, что на время оставляет работу. Вилли на другом конце провода явно обалдел и первое время издавал беспредметные вопросительные местоимения: "Как?...Почему?...За что?" Потом пошли предложения более пространные: "Чем я тебя обидел? Ведь я хорошо платил? Ну конечно же, хорошо, раз ты можешь позволить себе расслабиться!...Грете, в чем дело - сначала отказываешь...сама знаешь в чем, теперь отказываешься у меня работать?" Она однообразно и коротко отвечала, что устала, что других объяснений не будет и что разговор ей надоел. Добродушный Вилли в конце концов яростно проревел: "я все равно дознаюсь, в чем дело!" Она сообщила ему, что уезжает из Вены в Германию и бросила трубку. Потом пожалела незлобивого Вилли, с которым так легко было общаться, не в пример Франку. Но то - Франк!
      В отеле "Асканишер-Хофф" она забронировала номер на одного, но сообщила, что ждет четырех гостей. Поэтому в середину комнаты поставили низкий стол и четыре кресла с высокими спинками. Там должны были усесться ее гости, а она, как и на приеме у Фелисии, устроилась отдельно от всех, в относительно затемненном месте, на стуле у высокой постели. Дверь оставила приоткрытой и стала ждать.
      Они пришли почти одновременно: Фелисия и ее сестра Эрнестина; Франк и его недавний друг - австрийский писатель-социалист по имени Эрих (фамилию она не запомнила). Предстояло "судилище" над Франком, а причиной было то, что Грете переслала Фелисии все, переполненные сомнениями, колебаниями, восхвалением Фелисии и упреками той же Фелисии - письма Франка. Большинство - месяц назад в июне, остаток за несколько дней до приезда в Берлин.
      Некоторое время все пришедшие молчали. Первой выступила Эрнестина - такая же крупная, как старшая сестра, но с высоким, срывающимся голосом.
      - За что, Франк? Что мы тебе сделали? Мамочка давно говорила, что ты водишь нас за нос. Папочка, правда, возражал, а сейчас мамочка все время плачет. Франк, ты писал Грете, что не можешь обеспечить семью, детей. Но ведь у вас нет детей! (Грете про себя усмехнулась). В конце концов вы могли договориться подождать с детьми. Но главное: Фелисия наконец достигла высокого положения, у нее теперь свое дело. Она тебя любит, и ничего, что она будет зарабатывать больше, чем ты. Она никогда тебя не упрекнет!
      - Это до поры, до времени, и разве в этом дело? - сухо произнес Эрих, такой же высокий и худой, как Франк, господин. Смотрел он на остальных подозрительно и слова цедил сквозь зубы. На Фелисию не смотрел вообще. Как в свое время Грете, он был недавно призван сыграть роль посредника, но не Фелисией, а Франком. В апреле этого года, в период наиболее мучительных колебаний, результатом которых был относительно длительный перерыв в переписке, тот послал Эриха в Берлин выяснить причину молчания Фелисии. Эрих вернулся, полный отвращения к ней. Однако помолвка состоялась, а колебания Франка волнообразно продолжались.
      - Почему вы так плохо думаете о моей сестре? - Эрнестина прослезилась.
      Каждое слово австрийский писатель произносил, словно гвозди вбивал.
      - Почему? Постараюсь вам это объяснить. Может быть вы поймете...
      - Ведите себя прилично, господин Эрих! - вставила Грете с рычащими нотками в голосе.
      - Я думал, мы союзники, - пожал плечами Эрих. - Я наверное единственный из всех отнесся к вашему поступку одобрительно. Тем более, наслышан, вы предупреждали Франка о своих намерениях. Госпожа Эрнестина, отвечаю: писатель Франк изо всех сил пытается уйти от мелкобуржуазности родителей. Может быть его влечет к патриархальной религиозности более отдаленных предков? Он не определился в этом, со временем мы все точно узнаем, и я с ним с удовольствием поспорю, поскольку я - атеист.
      - Но наша семья как раз соблюдает религиозные обряды, - жалобно проговорила Эрнестина.
      - Ах. Обряды! - презрительно скривился писатель. - Это совсем другое дело, чем познание и мировоззрение. Во всяком случае: вы и ваша сестра фактически поставили Франку капкан. Коварную ловушку. Вы втягивали Франка в новое мелкобуржуазное окружение, чтобы сделать его составной частью общества, наверняка обреченного ходом истории!
      - Сколько глупостей вы наговорили, - пожала плечами Фелисия. - Вы еще больше все усложняете, чем мой жених. Теперь бывший.
      - Вы мне ничем не помогли, Эрих, - печально проговорил Франк. - Кто может знать, что обречено, а что - нет.
      - Тебе ничто и никто не поможет, Франк, - уверенно сказала Грете. - Кроме твоего призвания. И я ничуть не жалею о том, что сделала.
      - Ты возвышаешься над всеми, как..., - начал Франк, но Фелисия его прервала. Успехи в делах сделали ее намного увереннее, а речь ее более последовательной. Чувство неполноценности отошло начисто.
      -Да! Грете поступила честно! Она мне очень помогла. Я еще год назад поняла, кто мне поможет, и не ошиблась. Во всяком случае, я, благодаря ей, сумею теперь выпутаться из этой паутины, из этой ловушки, которую - внимательно, герр Эрих - мне поставил Франк. Я разрываю помолвку и могу полностью отдаться делам.
      - И легко при этом уютную личную жизнь устроить, - ядовито произнес Эрих.
      - Не сомневайтесь! - бросила Фелисия. - Франк, мне кажется, ты должен нанести визит нашим папочке и мамочке. Ты должен извиниться....И что это я так привязалась к тебе! И почему к тебе льнут люди, почему моя семья сразу к тебе привязалась? ...Но обратного хода нет.
      -Я приду сегодня же, - кивнул головой Франк. - Никаких сомнений, мне не терпится это сделать.
      - Но ты пойдешь не с нами. Отдельно! - категорически заявила Фелисия. - Мы с Эрнестиной поднимемся в ресторан. Пока, Грете. Спасибо еще раз. Франк в твоем распоряжении часа два. Я очень голодна, Эри. А ты?
      - О, конечно!
      Сестры вышли и в номере стало очень просторно.
      Надеюсь, моя миссия окончена? - сухо обратился к Грете и Франку Эрих и заторопился.
      Да, - откликнулась Грете. - Правда, благодарить за то, что нашли время, вас наверное никто не будет. Франк, а мы не можем совсем немножечко побыть вдвоем?
      Он остался сидеть. Смотрел поверх Грете и ничего не замечал. Губы его подрагивали.
      -Ты должен ненавидеть меня, - тихо сказала Грете. - Но может быть ты меня понимаешь?
      - Разве я имею право кого-нибудь ненавидеть? Хотя...иногда мне кажется, я слишком нахожу удовольствие в унижении себя и возвеличивании других.
      - Франк...я думаю, я предчувствую, что это наш последний разговор. Скажи мне хоть, что ты пишешь? Расскажи мне, хоть коротко-коротко, что ты уже написал? Может быть ты даже помнишь несколько строчек?
      -Мне трудно...Это очень трудно...Кроме того, мне надо спешить. Я обязательно должен увидеться с мамой и отцом Фелисии. Старик специально приезжал на помолвку с курорта....Я должен спешить объясниться...
      - Франк, ведь Фелисия и Эрнестина проведут в ресторане больше двух часов. Удели мне хоть минут десять? Расскажи хоть что-нибудь?
      - Хорошо...хорошо...Я конечно, помню этот день и вечер в Праге. В моей "матушке-мачехе" Праге. Я опять должен тебе сдаться...Да - написал главу, которая по-моему получилась. Того романа, о котором тебе рассказывал. Глава называется - "Канцелярии". Все другие главы отвратительны, слабы. А здесь - бесчисленные пустые проходы, узкие лестницы, барьеры, давящие низкие потолки, живые мертвецы в мундирах....Бесчисленные барьеры. Лабиринт! И горы папок в дряхлых переплетах. Герой ходит по кругу, ему становится плохо, он начинает ощущать обреченность...Ведь все, что мы, люди сделали - это горы бумаги. Мы надвигаем их друг на друга, бросаемся листами один в другого...А в том, что произошло сегодня, разве решающее слово не принадлежит бумаге? Разве не сковали нас бумажные узы?...Впрочем, я сам начал их плести...Нет, больше не могу уделить вам времени. Прощайте.
      Больше они никогда друг с другом не разговаривали, хотя и виделись. Через две недели Грете получила последнее письмо от Франка. Оно было коротким, необычно резким и, как всегда, противоречивым. "Меня не будет среди тех, кто вас ненавидит. Вы возвышались надо мной в Берлине, как судия, но на самом деле на возвышении должен был сидеть я. И по-моему сижу до сих пор".
      Ребенок наконец появился в последний день августа. Она немного переносила, но все равно он родился очень маленьким. Беспомощным, кричащим так тихо, что акушерки удивлялись. С тоненькими ручками и ножками, да еще с проступающей на них синевой. Родился он в Мюнхене - Грете предпочла уехать подальше от своего шефа, Вилли. Поселилась бы в Берлине, любимом городе Франка, но там жила Фелисия, столкнуться с которой совсем не хотелось бы.
      Она сняла квартирку на самой окраине Мюнхена. Рядом был тихий хвойно-лиственный лес, с темными успокаивающими елями в низинах, сплетенными буками и раскидистыми дубами на солнце. Лес был редким, с большими полянами, с расчищенными дорожками. Здесь не охотились, и по тропинкам ходили не пуганные олени и косули, прыгали белки; утром лес был полон птичьего гама. А у дома Грете и у соседних домов рос дикий виноград. Ей казалось сначала, что она попала в рай или обратно - в "Золотой век", хотя где-то шла война и газеты были полны войной. Немцы наступали на Западе, удерживали позиции на Востоке, и настроение у жителей Мюнхена, особенно у стариков, помнивших прошлую войну с Францией, было приподнятым. С Грете они здоровались торжественно - радостно, предлагали помочь, чем могут. Соседские девчонки просили с малышом погулять, но Грете не не отпускала его от себя. Назвала, естественно, тоже Франком - официально "Францем", на немецкий лад.
      Молока было до полугода достаточно, маленький Франц рос тихим, не капризным и не требовательным; много спал. Она сначала опасалась непривычной наступившей праздности, когда не надо было драться за работу, требовать от Вилли больше и больше стенографировать, пусть работа и была нелегкой - с длительной последующей расшифровкой. Боялась, что охватит скука, а вслед за ней придет тоска, однако, ее не оставляла блаженная радость материнства. Уход за ребенком сменяли чтение легких книг, просмотр газет и пресное, без споров, обсуждение их с соседями. Не один раз она перечитывала "Betrachtung" с короткими рассказами Франка, но сам он - человек, стал еще больше отдаляться, перемещаться в ее сознании в какое-то иное пространство, превращаться в прекрасное воспоминание, вызывающее сладкую грусть.
      Как и всякую мать, ее беспокоило здоровье малыша. Почему маленький Франц так худ, почему ножки и ручки, как спички, почему он совершенно не похож на таких же, недавно родившихся упитанных баварских малышей в "перетяжечках"? Почему, наконец, сохраняется под ногтями синева? Она показала маленького Франца трем мюнхенским светилам, которые почему-то были очень похожи друг на друга - седоусые круглоголовые толстяки. Они говорили с ней на грубом немецком мягко и растянуто, старались быть убедительными; доказывали, что - да - ребенок худощавый, но фрау Грете должна знать, что люди бывают разного типа телосложения. Ну что же, что малыш не такого, как она, может быть отец...ах, простите...Но разве вы не встречали, фрау Грете, на наших улицах худых людей с длинными узкими руками, уверяю вас, фрау Грете, они могут быть совершенно здоровыми...Синева под ногтями, то что мы называем цианозом - о, да! - это заслуживает внимания, но каких-то грубых шумов в сердце не прослушивается...надо прописать вашему очаровательному малышу, фрау Грете, высококалорийный прикорм - извините за ветеринарный термин - чтобы он окреп и чтобы сердце его окрепло...Заходите через месяц, фрау!
      Она приходила по очереди ко всем троим через месяц и еще через месяц, и еще...Ничего пугающего ей про маленького Франца светила не говорили, и она успокоилась.
      Незаметно пролетели пол года. Франц делал первые попытки сидеть. Немецкое наступление на Западе захлебнулось, и у стариков-соседей энтузиазм иссяк. А в последний день февраля 1915 года она вышла утром с Францем погулять и около своих дверей чуть не споткнулась. На улице, расставив ноги и глядя на нее с укором, стоял толстенький круглоголовый Вилли Нольде.
      - Ну, здравствуй, - сказала она безразлично. - Не скажу, что рада тебя видеть. Не хочу врать.
      - Вот значит что! - не слушая ее, говорил Вилли. - У него был звучный баритон и говорил он, как всегда, громко. - Вот значит, что! Не видел - не замечал. Не думал - не гадал...Грете?
      -Что? - спросила она недовольно. - И не ори так громко.
      -Я не сразу тебя нашел. Ты никому не писала. Не в полицию же обращаться? Помог случай. Бодо Клаус - это, если ты еще помнишь, один из наших деловых партнеров - увидел тебя на улице с колясочкой. Я обалдел. И вот почти сразу - здесь.
      - Что ты хотел спросить? - она прекрасно представляла себе вопрос Вилли.
      - Я расспрашивал соседей, ну, когда искал. Одинокая женщина с маленьким ребенком... Грете! - он опять заорал. - Кто его отец?
      - Не ты. А ты хочешь, чтобы нас весь Мюнхен услышал?
      - А как ты это определила?
      - Не твое дело. Не ты. Не можешь быть ты!
      - У тебя где-то...скажем...поздней осенью тринадцатого года был кто-то, кроме меня?
      - Да.
      - Ни за что не скажешь, кто?
      - Он чешский писатель. Из Праги. Имя его тебе ничего не скажет. Потому что ты читаешь только газеты. Кроме деловых писем и банковских счетов.
      - В это же примерно время, что и... со мной, Грете?
      - Позже тебя, Вилли. Ну что ты качаешь головой?
      - Ты не разрешишь мне взглянуть на ребенка?
      Он долго смотрел на маленького Франца, тихо лежащего в коляске. А тот вдруг улыбнулся ему. Первому, кроме нее, кому улыбнулся.
      - Завидую, - вздохнул Вилли. - Мне такого еще не доводилось испытывать...А отец приезжает?
      - Отец ничего не знает. И никогда не узнает.
      - Гордая Грете! ...И все-таки я тебя спрошу! Есть хоть какая-то доля...господи, как это выразить! Хоть какой-то процент, шанс...вероятность - во! - что ребенок от меня? Скажи честно, Грете? Может быть ты просто не хочешь, чтобы ребенок был от коммерсанта, а не от писателя?
      Франц тихо захныкал. Грете покатила коляску по улице, и Вилли пошел за ней. Молчали. Метров через сто Грете резко обернулась.
      - Ничтожный у тебя шанс!
      - Но есть! - Вилли через силу уменьшал громкость голоса. - А раз есть хоть один процент, пол процента - значит, Грете, я должен о нем заботиться! Ведь деньги тебе не помешают? Наверное они у тебя кончаются?
      - Честно говоря, я задумала через несколько месяцев где-нибудь подрабатывать.
      - Что?! Уходить от моего ребенка? Единственного ребенка? Нет, Грете! Денежный вопрос мы разрешим сегодня же. А можно мне еще приезжать?
      - Да. Но усыновить его я тебе не позволю.
      - Дальновидная Грете! ...Кстати, без всяких намеков - я развожусь с женой.
      - А это без всяких комментариев, Вилли.
      Ей довелось еще раз видеть Франка. Видеть, но не говорить. Было это в мае 1915 года.
      А до этого случились неприятности. Вдруг стало иссякать молоко. Правда, семь месяцев она Франца откормила, и врачи уверяли, что этого вполне достаточно, но Грете добивалась для него максимально полезного, а следовательно и естественности, тем более малыш заметно отставал в весе, и измучившая Грете синева под ноготками все никак не проходила. Она ринулась искать кормилицу вблизи своего дома, на окраине Мюнхена. Не нашла, а из центра города никто не соглашался ездить так далеко. Месяц провела в бесполезных поисках и вдруг обнаружила кормилицу под боком - за своим лесочком, в деревушке на берегу неширокого Изара. Полногрудую здоровенную баварскую крестьянку, Ханну, которая, казалось, кроме своего ребенка и ее Франца, могла выкормить еще двоих. Весьма и весьма неприятным был момент, когда баварка впервые увидела маленького Франца
      Воскликнула нетактично: "Ну и худой! Такие по больницам лежат. Но мы его, вашего, выкормим, откормим!" После этого расчетливая Ханна запросила неимоверно дорого, и Грете с теплотой вспомнила о Вилли...А затем о том, что ей уже двадцать три, очередной день рождения прошел незаметно, пока искала кормилицу. Двадцать три года - время, когда хорошо бы иметь рядом с собой постоянного мужчину, с которым можно, кстати, и дни рождения вместе отмечать. И лучше бы обеспеченного мужчину, гарантию от непредвиденности. "А как же тогда с твоей вожделенной свободой, Грете?" - спросила она себя. "Ну, что ж - ответила себе, - когда хотела одинокой свободы, ты ее имела, но ведь все с годами меняется? И жизнь меняется, но как изменится, об этом может знать только чешский писатель, Франк...".
      Фелисии после долгих колебаний она послала все-таки свой новый адрес в Мюнхене; не дай бог, найдутся случайности, результатом которых будет ее неожиданный визит. Приезжать к себе, естественно, не приглашала. Была к тому же почти уверена, что деловой и богатеющей Фелисии не до этого. И действительно получила от нее только два письма. Первое в ноябре с просьбой содействовать ее новой встрече с Франком...Грете воздела руки: "Опять притяжение после очередного отталкивания! Ну он...ладно: по сути - Буриданов осел. А она? Неужели эту неуклюжую, примитивную "буржуазку", он приворожил?...Но ведь и тебя приворожил, а? Но я-то совсем другое дело...А значит получается, творчество может опалить и личностей с толстой шкурой, как Фелисия...Ну бог с ними, надо попытаться их двоих от себя отринуть". И она послала Франку короткую записку, в которой пересказала просьбу Фелисии и ничего не добавила от себя.
      Не отринула. В начале мая пришло новое письмо. Фелисия приглашала ее на несколько дней в так называемую "Богемскую Швейцарию", в Боденбах и указывала, что все расходы берет на себя. В Боденбахе будут Франк и одна из ее подруг - Амалия; ее Грете еще не знает. Приглашение свидетельствовало, что Фелисия ничего не знает о ребенке.
      Грете приготовилась написать письмо с вежливым отказом. И...вдруг появились в голове какие-то странные толчки, будто пульсация. И в этой пульсации родились слова - отчетливые, связные: "еще раз увидеть Франка! Еще раз, еще раз, пусть последний раз. Увидеть, а может быть услышать его!".
      Маленький Франц спал, кормилица со своим ребенком ушла. Грете заходила по комнате. "Теперь надо искать , кроме кормилицы, няню. На несколько дней, благо Боденбах недалеко - поездом день пути". Появилась сумасшедшая мысль, что лучшей няней был бы Вилли - телеграфировать ему, пусть примчится. Однако можно представить себе, как он воспримет заявление, что она бросает ребенка на него ради встречи с Франком. Тогда надо начисто оставить недавно мелькнувшую идею соединиться с обеспеченным Вилли. "Позволь-ка, - снова заговорила с собой, развивая другую, уж совершенно сумасшедшую идею, которую с самого начала излагала себе с иронией. - А если наоборот: предъявить Франку Франца? Выбить Фелисию из седла, оторвать ее от Франка, как раньше в Берлине?" И тут же вслух расхохоталась, представив этого "Буриданова осла" в роли мужа и отца. "И это на всю жизнь? Да он и меня, и ребенка быстренько замучит".
      Няню на неделю удалось найти довольно быстро. Пожилую женщину, живущую по соседству. Двадцать третьего мая вечером она отправилась в Богемию.
      И окунулась в густой запах сосен на холмах и свежий холодящий запах близкой воды, когда спускалась с этих холмов. Здесь все, казалось, было создано для человеческого отдохновения, тихой радости, неторопливых размышлений. Сквозь зеленые холмы виднелись белые или красные церквушки. На поворотах дорог обнаруживались уютные, издалека незаметные беседки, рядом с ними ровно и приятно журчали ручейки. Вечером и ранним утром было еще холодно, но к полудню робкое майское солнце начинало греть. Однако природой Грете любовалась походя, отвлекаясь от беспрерывной болтовни Амалии, подруги Фелисии - толстой маленькой и глупой, говорящей только об одном - своем муже, который оказывался то умным, то дураком; то беспомощным и слабохарактерным, то умеющим, как следует стукнуть кулаком; то здоровяком, то больным. Кажется он был интендантом, а сама Амалия - помощницей Фелисии, которая прогуливалась только с Франком и шли они всегда впереди.
      Грете провела в Боденбахе два дня и не обменялась с Франком ни единым словом. С его стороны последовал при первой встрече вежливый холодный поклон; она ответила холодным же кивком и в первый раз подумала с досадой: чего ради оставила малыша? Заныло внутри, никакого чувства отдохновения не наступало, оба дня она ждала, когда сможет отправиться обратно в Мюнхен. На широко шагающих впереди Франка и Фелисию она посматривала с усмешкой - мудрой, несмотря на своих двадцать три года; с усмешкой и в то же время с грустью - ведь эти оба еще немного помучат друг друга и расстанутся. Может быть на этот раз навсегда? А может быть на год или на несколько месяцев. И вовсе не надо слышать их разговоры - наверняка все то же: масса намерений и сомнений. Те же отрывки из писем Франка и Фелисии к ней...Нет, чего ради ей понадобилось посмотреть на Франка? Такой же, как был!
      Весь первый день она только тосковала по малышу и душой рвалась к нему. На второе утро спохватилась - неужели совсем ничего не получит от этой встречи? Ведь ехала сюда что-то получить, что-то услышать от Франка. Пошла в номер Фелисии: поболтать и может быть что-то узнать. Дверь была открыта, но ни в одной из двух комнат Фелисии не оказалось. Пусто было и в ванной. Она собралась уйти из номера, но вдруг заметила на прикроватной тумбочке раскрытую книгу. Новелла под названием: "Die Verwandlung"*.Автор - Франк. Пробежала первые строчки:"Проснувшись однажды утром после беспокойного сна Грегор...обнаружил, что он у себя в постели превратился в страшное насекомое...". Она импульсивно схватила книгу и, поражаясь самой себе, выскочила в коридор. Никого. Пошла на цыпочках в свой номер. "Боже! Во что он меня превратил! Сводница, потом разлучница, сейчас воровка". Оглядываясь на дверь, упрятала книгу на дно чемодана, рассчитывая почитать в поезде.
      Второй день был копией первого. Прогулки, запахи, журчанье ручейков, болтовня Амалии, шагающая впереди широко, по-солдатски Фелисия, суетившийся вокруг нее и размахивающий руками Франк. Вечером ей подали четырехместную коляску, запряженную двумя массивными белыми лошадьми, чтобы отправить к поезду. Проводить ее вышла одна Фелисия - не Франк. Она сообщила, что грядет вторая помолвка, после чего они поедут путешествовать. Жить будут в Берлине, но отдельно от ее родных. Грете рассеянно пожелала им счастья, после чего последовали объятия и поцелуи.
      - Да, вот потеха! - перед тем, как уйти внутрь гостиницы расхохоталась Фелисия. - Представляешь, Франк подарил мне книгу, а она пропала. Хозяин клянется всеми святыми, что в номер никто не заходил. Но как хорошо, что она пропала, я ведь не знала, куда ее деть! Там рассказ Франка, но какой-то непонятный. Кто-то в жука превращается, я думала - смешно, а оказалось жутко скучно. Нет, не понимаю я его " Превращение, преображение, метаморфоза (нем.) писанины!
      В купе у Грете, слава богу, не оказалось ни одного из возвращающихся из отпуска офицеров. Те разговаривали в коридоре, но без патриотических восторгов, больше сетовали на серую скуку монотонной окопной жизни. Соседка - женщина с двумя детьми, была занята только ими. Грете забралась на верхнюю полку и открыла книгу. Прочла рассказ Франка быстро, потом к некоторым отрывкам возвращалась. "Боже, какой Франк чужой! Везде - в своей семье, со своими друзьями, со своей вечной невестой, Фелисией...Он и для себя монстр, жук, отвратительное насекомое...Стоп! Но разве рассказ об этом?...О чем же? А вот о чем - о семье человеческой, которая не признает ничего, выходящего за пределы стандарта. И может быть о распаде семей...Но ведь сейчас это не так заметно, неужели когда-нибудь такое настанет?...Загадка! Как и весь Франк". Ночь она спала плохо, обычно - опытная путешественница, стенографистка, переезжающая из города в город - засыпала в поезде, едва коснувшись подушки. Думала то о малыше, то о Франке, то о Вилли. По дороге на свою окраину послала Вилли в Вену телеграмму: "Приезжай, если можешь. Забирай меня или останься со мной". Ответ пришел на следующий день: "Буду через неделю. Решил обосноваться в Мюнхене. Надеюсь, приютишь".
      В день перед приездом Вилли, проводив Ханну и уложив малыша, Грете разделась догола и встала перед большим зеркальным шкафом. Зажгла все лампы и стала придирчиво себя осматривать.
      "Ну что ж? Как будто ничего, совсем такая, как была. Только теперь надо убавить в лице ожесточенности, ведь должно наступить время полегче? Во-первых, приучать себя не смотреть исподлобья. Не опускать углы рта и не выставлять вперед свой упрямый подбородок...Говоришь, совсем такая же? Не изменилась после родов? А почему плечи кажутся пошире, просто как у пловца, хотя на самом деле отчаянно боюсь воды? А это потому, дорогая, что накопила жирок. И не только в руках. Надо бы заняться чем-то вроде гимнастики. И не только с помощью Вилли...".
      Тот наконец приехал - шумный, веселый, и маленький Франц все время ему улыбался. Малыш становился более подвижным, казался не таким бледным, и тревожащая синева под ногтями днем пропадала. Вилли вскоре перевез их в центр города, на спокойную зеленую улочку рядом с галереей Дюрера. Заручившись поддержкой городских властей и разрешением военных ведомств, основал "бюро стенографии, машинописи и перевода" и торжественно зачислил Грете в штат.
      Как-то темным июньским вечером, уложив Франца спать, они уселись покурить в плетеные кресла на балконе. На улице была тишина, и они говорили негромко.
      - Мы с тобой шесть лет знакомы, Грете. Почти ровно шесть лет.
      - Ну и что, Вилли?
      - Ты явилась ко мне со свидетельством стенографистки. А через пару лет стала для меня не только стенографисткой.
      - Ты проверяешь свою память, Вилли? Ты не такой уж старый.
      - Ну уж и не молодой. Скоро сорок. Но не в этом дело...Хоть ты сделалась для меня не только стенографисткой, никогда не рассказывала, откуда ты взялась. Отмахивалась - из местечка Эсслинг под Веной, ну были отец и мать, как у всех. И больше ничего. Сейчас вроде бы у нас другая ситуация? Семья. Кстати, почему бы ей не стать нормальной семьей?
      - Да, Вилли, другая ситуация. Ну что ж...
      - Если тебе неприятно, не говори, Грете.
      - Надо. Чтобы ты не подозревал ничего плохого. Хотя тебе не свойственна подозрительность и это дополняет твою доброту...Я все больше ценю тебя, Вилли.
      - Спасибо. Но куда уж мне до твоего Франка.
      - Это совсем другое. Со временем, надеюсь, ты поймешь. Вы с ним, как две параллельные, он никогда не пересечется с нами. ..Так вот: мои мать и отец, они откуда-то приплыли в Эсслинг, а когда мне было пять лет, оба умерли от какой-то лихорадки. Мне рассказывали, что тогда многие болели. Говорят, от воды.
      - Может быть на этом закончим, Грете? Тебе тяжело...
      - Отстань! Дальше меня взяла на воспитание семья Брох. Там было трое девочек старше меня. Прожила я у них десять лет. В школе училась, видишь, про параллельные линии знаю. На моих глазах все мои названные сестры вышли замуж за местных и нарожали детей. Такие были хорошенькие девушки, а растолстели, опустились. Ходили нечесаные, в расстегнутых кофтах. Кухня, дети, больше ничего...Брохи были очень религиозной семьей, читали только священные книги. Все время особенно мне осточертевшее - "плодитесь, размножайтесь"...
      - А ты совсем не религиозна, Грете?
      - Я бы так не сказала. Хотя очень часто поминаю господа всуе. И черта тоже. Но очень часто, ты наверное заметил, вспоминаю господа...Просто о религии не задумывалась. Не до этого. Я выживала. В четырнадцать лет я твердо решила: во-первых, что убегу от Брохов, а во-вторых, что никогда не выйду замуж. Хотя женщина во мне проснулась рано.
      - Женщина широких взглядов, - Вилли усмехнулся.
      - Да, Вилли! Теперь ты понял, почему мне оформлять наши отношения трудно. Да и зачем - мы и так семья, ты правильно сказал...Слава богу, видишь опять вспоминаю всуе - что тебя не взяли на войну.
      - У меня плоскостопие.
      - И у Франка плоскостопие. Это не болезнь - награда сверху...Дай я договорю? Быстренько. Действительно неприятно. Я убежала в пятнадцать. В Вену. Чем только ни занималась. Посудомойка: ухаживала за лошадьми, мыла пассажирские вагоны. Я , знаешь ли, очень сильная. А по вечерам ходила на курсы. Ты помнишь: я и печатаю с пулеметной скоростью, и отменно стенографирую.
      - Потом тебе повезло - ты встретила меня, великодушного работодателя...И тебя совершенно не интересует, откуда приехали твои отец и мать?
      - У меня хватало и до сих пор хватает других проблем. Давай об этом в другой раз. Пошли спать?
      - Да не обязательно нужен этот "другой раз", Грете.
      Осенью следующего года она в последний раз увидела Франка. Степень общения с ним все снижалась: В Праге и Берлине разговаривали, в Боденбахе только раскланивались, но уже не разговаривали; в этот последний раз, в Мюнхене Грете его видела, а он ее - нет. Весточку о Франке принес Вилли.
      Шел мелкий дождь, барабанил по все еще сопротивляющимся времени в теплой Баварии ноябрьским листьям. Она только что поцеловала на ночь малыша и обернулась к Вилли, чтобы предложить ему привычное вечернее куренье на балконе. Вилли в ответ закряхтел и заговорил с явной неохотой.
      - Этот твой писатель...Франк...
      - Что с ним? - вскинулась Грете.
      - Да ничего с ним, успокойся. Просто прочел в газете, что он выступает в нашем университете, что-то читает. Послезавтра. Ты, конечно, пойдешь?
      -А почему бы тебе не пойти? Слава богу, мы имеем безотказную няню.
      - Честно говоря, Грете, мне хотелось бы наконец взглянуть на него.
      - Но я вовсе не хочу с ним видеться, Вилли. Тем более, наверняка там будет его Фелисия. Послушать хочу, а видеть не хочу, понимаешь?
      - Надеюсь, ты не меня стесняешься, Грете?
      - Ты дурак! Просто они оба мне надоели. Ты такой практичный дурак, Вилли, придумай, как такое сделать?
      - Ну...Грете. Это ведь очень просто. Читает он не на квартире, а в университетской аудитории. Я, правда, ни дня ни в одном университете не учился, но слышал, что там студенту всегда есть, где незаметно спрятаться и заниматься, чем он хочет. Приедем пораньше и выберем местечко, а?
      - На самом деле ты очень умный, Вилли.
      Дождь на следующее утро прекратился, и в день выступления Франка на улицах было довольно много народу. То и дело попадались раненые - перевязанные головы, руки на перевязи, костыли, измученные и недоумевающие лица. Недавнее немецкое наступление на Верден провалилось начисто.
      - Вот это страшно, Вилли, это недоумение, - хмуро сказала Грете. - После этой фанфаронской бравады они не понимают, что случилось. И найдутся ведь, кто им подскажет.
      - Я об этом не думал, - также нахмурился Вилли.
      Остаться незамеченными в аудитории оказалось проще простого. В ней было около десятка рядов, за ними барьер, а за барьером стояло еще несколько стульев. На них Вилли с Грете и уселись, и, к удивлению устроителей вечера, наотрез отказались спуститься к проходу в свободные первые ряды. Франк стремительно вышел откуда-то сбоку, вскоре оттуда же прошествовала громоздкая важная Фелисия. Франк, как всегда, был предельно аккуратен: идеальный прямой пробор, идеально повязанный галстук, прекрасно сидящий серый костюм, ослепительно белый воротничок. Ведущий вечера объявил, что писатель из Праги прочтет маленькую повесть про исправительную колонию на острове. Франк стал читать стремительно, не дождавшись окончания слов ведущего. Голос его то и дело менялся, что было Грете знакомо: то сдавленный и глухой, то звонкий и колеблющийся Вилли время от времени удивленно поднимал брови.
      Повесть была страшной. Об аппарате для пыток, который неким подобием бороны чертит на теле осужденного слова приговора. Об офицере, который видит свое предназначение в служении этой машине, испытывает тоску по каким то "старым временам", когда машина исправно и регулярно работала, и который исповедует принцип: "виновность всегда несомненна", Вилли то и дело дергал Грете за руку.
      - Черт знает, что он выдумывает! Сейчас и подводные лодки, и танки, и яды, но не такое изощренное изуверство!
      - Отстань, дай слушать...
      - Грете, о каких это "старых временах" он пишет? Ведь сейчас самое страшное время по сравнению со всем предыдущим? Значит он имеет в виду будущее, еще более жестокое время, которое когда-нибудь тоже пройдет?
      - Наверное, Вилли. Дай дослушать...
      - А откуда этот офицер, который в каком-то новом якобы благополучном времени будет мечтать о возвращении жестокости? Нет, черт-те что! -Вилли, давай, когда он кончит, пошлем записку...но писать будешь ты, мой почерк он знает...Напишешь: "герр Франк, неужели вы предвидите такое жестокое будущее? И такую породу людей, как ваш офицер?" Он ответит и мы улизнем, чтобы они нас не заметили?
      Франк закончил чтение. В аудитории - смущение и остолбенение. Жидкие аплодисменты, вероятно из вежливости. Вопросов не было, их записка была единственной. Прочитав ее, Франк растерянно развел руками.
      - Я не знаю...Я не пророк, просто мне кажется...когда я, например, выглядываю из окна...что мои представления...мое состояние как-то переносится на окружающих...Простите, я больше ничего не могу сказать...
      Аплодировала его ответу одна довольная Фелисия.
      Когда они вышли, Вилли объявил.
      - Человек, извергающий из себя такие кошмары, не имеет права воспитывать детей! В общем, хорошо, что у тебя и малыша есть я.
      - Это действительно хорошо, Вилли. Пойдем побыстрее, я хочу поглядеть на него, пусть и спящего.
      Через год Грете получила письмо от Фелисии. Об очередной помолвке и скором ее расторжении. И о том, что Франк заболел и лечится от горловых кровотечений. Через пол года - новое письмо. Франку как будто бы легче, но она расстается с ним окончательно, выходит замуж за своего делового партнера и уезжает в Америку.
      Потом кончилась поражением война. В разоренной Германии не стало места деловой активности, и Грете, Вилли, и уже четырехлетний Франц отправились в благополучную Швейцарию, тем более что по Баварии прокатились один за другим анархистский и коммунистический путчи. Через два года срок их контракта в Швейцарии истек. В середине 1920-го они вернулись в Мюнхен.