Райнер Мария Рильке

КАК СТАРЫЙ ТИМОФЕЙ ПЕЛ, УМИРАЯ

(перевод Е. А. Огневой)

Какое это все же удовольствие — рассказывать парализованному! На здоровых людей надежда плохая: ведь они видят вещи то с одной, то с другой стороны, и если удастся провести с ними какой-нибудь час так, что они находятся справа от тебя, они вдруг могут ответить слева, и это только потому, что им придет в голову, что так оно вежливее или доказывает более тонкое воспитание. С больным этого нечего опасаться. Его неподвижность делает его похожим на вещи, с которыми он действительно интимно связан, можно сказать, делает его самого одной из вещей, стоящей, однако, выше других, вещью, которая вслушивается не только своим молчанием, но и своими редкими, тихими словами, своими нежными, благоговейными чувствами.

Больше всего я люблю рассказывать моему другу Эвальду. И я очень обрадовался, когда он окликнул меня со своего обычного места у окна. — «Я хочу кое-что спросить у вас».

Я быстро подошел к нему и поздоровался. «Откуда эта история, которую вы мне недавно рассказали? — спросил он. — Из книги?» — «Да», — ответил я печально. «Ученые погребли ее там, когда она умерла, но это случилось недавно. Еще сто лет назад она жила, совсем беззаботно, на многих устах. Но эти тяжеловесные слова, что сейчас употребляют люди, слова, которые не поются, были чужды ей и лишали ее одних уст за другими, так что она, сокращенная и обедненная, доживала свой век на немногих пересохших губах, как в захудалом вдовьем именье. Там она и умерла, не оставив после себя наследников, и была похоронена, как я уже сказал, со всеми почестями в какой-то книге, где уже лежали ее родственники».

«И она была очень стара, когда умерла?» — опросил мой друг, войдя в тон. «От четырехсот до пятисот лет», — сообщил я. «Некоторые из ее родственников достигали гораздо более почтенного возраста». — «Как, ни разу не найдя покоя в книге?» — изумился Эвальд. «Насколько мне известно, они все время переходили из уст в уста». — «И никогда не отдыхали?» — «Не совсем так. Исходя из уст певца они время от времени оставались в том или ином сердце, где тепло и темно». — «Разве люди когда-нибудь были столь тихими, чтобы песни могли почивать в их сердцах?» — Эвальд выглядел весьма недоверчивым. «По-видимому, так именно и было. Утверждают, что в те времена говорили меньше, танцевали медленно нарастающие танцы, в которых было нечто баюкающее, и, главное, люди не смеялись так громко, как это часто бывает теперь, несмотря на всеобщую высокую культуру».

Эвальд как будто хотел еще что-то оказать, но раздумал и улыбнулся: «Я все спрашиваю и спрашиваю, а у вас, может быть, есть какая-нибудь история?»

Он в ожидании посмотрел на меня. «История? Не знаю. Я хотел только сказать, что эти былины были достоянием известных семей. Их слушали и потом передавали дальше, как передают от дедов к внукам старую библию, не то чтобы не использовав, но и не повредив, лишь со следами употребления. Лишенный наследства отличался от своих полноправных братьев тем, что не мог петь или он знал лишь небольшую часть песен своего отца и деда и терял вместе с остальными сказаниями большую часть чувств, которые несли народу эти былины и сказки. Так, например, случилось с Егором Тимофеевичем. Он женился на красивой девушке против воли своего отца, старого Тимофея, и уехал в Киев, в святой град, где собраны мощи величайших мучеников православной церкви. Старый Тимофей, который считался искуснейшим сказителем на много верст в окрестности, проклял своего сына. Он уверял соседей, что у него сына никогда и не было. Несмотря на это, он онемел в своем горе и печали. Он стал прогонять молодых людей, которые рвались в его избу, чтобы унаследовать его песни, заключенные в старике, как в запыленной скрипке. «Отец, батюшка, подари нам хоть одну песню! Мы разнесем ее по деревням, и ты услышишь, как ее будут петь во всех дворах по вечерам, как только скотина затихнет в хлевах...» Старик, который постоянно сидел на печи, весь день покачивал головой. Он уже плохо слышал, и так как не был уверен, не опрашивает ли его снова кто-нибудь из парней, постоянно подслушивавших у его избы, он все время качал своей седой головой: «нет, нет, нет», — пока не засыпал, просыпался, снова качал головой... и снова впадал в забытье. Он охотно выполнил бы желание этих парней; его самого огорчало, что мертвящая пыль должна была, и, по-видимому, очень скоро, лечь на эти песни. Но если б он попробовал учить кого-нибудь из них, наверняка он вспомнил бы при этом своего Егорушку, и тогда... кто знает, что произошло бы тогда! Во всяком случае, пока он молчал, никто не видал его плачущим. За каждым словом стояло для него рыдание, и он должен был всегда очень быстро и плотно закрывать рот, чтобы оно как-нибудь не вырвалось наружу.

Старый Тимофей учил своего единственного сына Егора с самого малолетства отдельным песням, и пятнадцатилетним мальчиком тот знал их больше и пел лучше, чем все взрослые парни в деревне и по соседству... Старик имел обыкновение по праздникам, после выпивки, говорить мальчику: «Егорушка, голубчик, я уже научил тебя петь многие песни, былины; а также молитвы святым почти на каждый день. Но я, как ты знаешь, искуснейший певец во всей округе, и мой отец знал, можно сказать, песни со всей Руси и даже татарские оказания. Ты очень молод, и поэтому я еще не передал тебе самые лучшие былины; в них слова, как иконы, и не идут ни в какое сравнение с обычными словами. Ты еще не выучился петь те песнопения, которые никто, будь то казак или мужик, не может слушать без слез». Тимофей повторял это своему сыну каждое воскресенье и во все праздники православного календаря, то есть довольно часто, до тех самых пор, когда сын после ожесточенной перепалки с отцом исчез с красавицей Устинькой, дочерью бедняка.

На третий год после этого события Тимофей заболел, как раз в то время, когда одна из групп паломников, стекавшихся со всех концов обширной страны в Киев, двинулась в путь. Тогда к больному пришел сосед Осип. « Я иду с паломниками, Тимофей Иванович, разреши мне обнять тебя». Осип не был в дружбе со стариком, но все-таки перед таким долгим путешествием он счел необходимым попрощаться с ним, как со старшим. «Бывало, я обижал тебя, — пробормотал он, — прости меня, друг мой. Это случалось, когда я выпивал, ты ведь знаешь, тут уж ничего не поделаешь. Ну, так вот, я хочу о тебе помолиться и поставить свечку за твое здоровье. Может, ты, батюшка Тимофей Иванович, Бог даст, и поправишься. Тогда ты снова споешь нам что-нибудь. Да, да, давненько это было, когда ты пел... Что это были за песни! Про Дюка Степановича, например, думаешь, я забыл? Вот глупости! Я ее до сих пор прекрасно помню. Правда, так, как ты умел петь... это, надо признать, Бог тебе дал такой дар, другим он дает что-нибудь другое... Мне, например...»

Старик, который лежал на печи, повернулся, кряхтя, как будто хотел что-то сказать. Осипу даже послышалось имя Егора... совсем тихо. Может быть, он хотел послать ему весточку? Но когда сосед, уже в дверях, спросил: «Ты что-то оказал, Тимофей Иванович?» — старик по-прежнему лежал совсем спокойно и лишь покачивал отрицательно своей седой головой. Однако, Бог знает, как это случилось, но года еще не прошло, как Егор неожиданно вернулся. Старик не сразу его узнал, так как в избе было темно, и старые глаза с трудом улавливали облик пришельца. Но как только Тимофей услышал его голос, он испугался, соскочил с печи и встал на свои старые дрожащие ноги. Егор подхватил его, и они обнялись. Тимофей плакал. Сын все повторял: «Ты давно болеешь, отец?» Немного успокоившись, старик снова залез на печь и осведомился уже в другом, строгом тоне. «А твоя жена?» Пауза. Егор сплюнул. «Знаешь ли, я ее прогнал. С ребенком». Он помолчал немного. «Однажды ко мне зашел Осип. Я говорю: «Осип Никифорович?» — «Да, говорит, он самый. Твой отец, Егор, болен. Он больше не может петь. У нас теперь в деревне так тихо, как будто нет живой души. Ни плясок, ни песен, ни слез, да и для смеха нет причин». Я задумался. Что ж делать? Позвал свою жену.

«Устинька, — говорю я ей, — мне надо вернуться домой, там больше некому петь, настал мой черед. Отец болеет». «Хорошо», — говорит Устинька. «Но я не смогу взять тебя с собой, ты ведь знаешь, отец не хочет тебя знать. — Так я ей объяснил. — Может статься, что я и вообще не вернусь к тебе, если побываю снова там и начну петь». Устинька меня поняла: «Ну, Бог с тобой! Мы не пропадем, здесь много паломников, будут подавать. Бог нам поможет, Егор». Так я и ушел. А теперь, отец, скажи мне все твои песни».

Пошел слух, что Егор вернулся и старый Тимофей снова поет. Но в ту осень дул сильный ветер по деревне, так что трудно было разобрать, поют ли в доме Тимофея или это чудится. Никому из стучавшихся дверей не отворяли. Хозяева не хотели никого, видеть. Егор сидел на краю печки, где лежал отец, и время от времени прикладывал ухо ко рту старика, так как он действительно пел. Его старческий, слегка надломленный и дрожащий голос передавал Егору все лучшие песни, а Егор время от времени качал в такт головой и ногами, как будто пел он сам. Так прошло много дней. Тимофей находил в своей памяти все новые и новые пасни, одна лучше другой. Часто, ночами, он будил сына и пел ему песню за песней, сопровождая пение неуверенными движениями своих старых рук, пока не начинал брезжить рассвет. Он умер после прекраснейшей из них. В последние дни он горько жаловался на то, что носит в себе еще множество песен, и у него нет времени, чтобы передать их сыну. Он лежал в напряженном раздумье, наморщив лоб, и его губы дрожали в предчувствии. Временами он садился, покачивал головой и шевелил губами, на которых возникала, наконец, тихая песня. Но теперь старик пел большей частью все те же, особенно любимые им, строфы про Дюка Степановича, и сын, чтобы не раздражать отца, должен был удивляться и делать вид, что он впервые их слышит.

Когда старый Тимофей Иванович умер, дом, в котором остался жить один Егор, долго стоял запертым. Лишь весной вышел Егор Тимофеевич, обросший длинной бородой, из своих дверей, начал ходить по деревне и петь. Впоследствии он отправился также в соседние деревни, и пошел уже слух, что Егор стал не менее искусным певцом, чем его отец Тимофей. Он знал множество серьезных героических сказаний, знал и старинные песнопения, которые никто, будь то казак или мужик, не может слушать без слез. Притом, в его пении всегда присутствовал нежный и печальный оттенок, неизвестно откуда взявшийся, ведь этому его никто не учил. Этот оттенок появлялся в припеве, совсем неожиданно, и оттого был особенно трогательным. Так, по крайней мере, я слыхал, рассказывали».

«Значит этот печальный тон у него не от отца?» — спросил немного погодя мой друг Эвальд. «Нет, — возразил я, — никто не знает, откуда он его взял». Когда я отошел от окна, больной снова позвал меня.«Он, наверно, думал о своей жене и ребенке. Впрочем, он ведь так и не взял их к себе, даже когда отец умер, не правда ли?»

«Я этого не думаю, нет... Во всяком случае, умер он одиноким».

(источник — Р.-М. Рильке «Ворпсведе, Огюст Роден, Письма, Стихи»,
М., «Искусство» 1970 г.)