София Парнок

(Андрей Полянин)

Алексей Ремизов. Весеннее порошье. 

Изд. «Сирин». II. МСМХV.

«Весенним же порошьем будет прах весенний: и лепестки тут цветов опавших, и листочки всякие, и сережки березовые, и от дубу цвет, прутики, и усики травок», — так объясняет Ремизов заглавие своей книги: «Весеннее порошье». Прах многих весен своих и прекрасных весен чужих, далеких жизней бережно собран в этой ясной книге. Рука, составлявшая этот замечательный духовный гербарий — любовная и мудрая рука, и весь образ собирателя легко досоздается воображением. Не даром в заглавии отделов этой книги с таким упорством присутствует слово: «свет» («свет немерцающий», «свет незаходимый», «свет неприкосновенный», «свет невечерний»). «Весеннее порошье» — книга истинного глубокого просветления и безмерной любви, книга чудесно расточительного сердца.

«Понимаю, как без начала и конца трудно человеку, прямо невозможно, не всякий ведь вынесет простор бесконечный», говорится в рассказе «Странник Божий». На вопрос, как «вынести простор бесконечный», то есть как человеку смочь перенести жизнь, Ремизов отвечает всей своей книгой; в упомянутом же рассказе такими словами «странника Божия»: «Божьи дары расточаю... сердце надо очистить, вернуть Богу дары Его и уж в чистое сердце Бога принять... и тогда одно Божие будет в сердце твоем, и уж от дела твоего никому не будет вреда». «Весенним порошьем» Ремизов возвращает «Богу дары Его», и, среди предыдущих книг этого писателя и всех подарков современной прозы и поэзии, эта книга не знает себе равной по силе и благородству расточения. Об этой книге можно сказать словами Ремизова же, относящимися к встрече со странником Божиим: она «отвечает на вопрос и отвечает не простым ответом, не первым попавшим на язык словом, совсем наоборот: то, что и услышал я, было совсем другим... разрешающим светом». Источник этого «разрешающего света» любовь, та, которая больше любви, — жалость.

В рассказе «Беда» это чувство передается с такой мучительской и усладительной силой, что чтение этого рассказа сравнимо со слушанием органа, когда невыносимая полнота аккордов делает их длительность болезненной, поистине душераздирательной, и слушателю кажется, что если звуки не прервутся, он не выдержит и случится что-то ужасное, роковое и в то же время сладостнейшее. В этом рассказе, по простоте и пронзительности совершенном, описывается случай до крайности несложный. В день продажи какого-то цветка в чью-то пользу, в Петербурге, «у Покрова, где трамвая ждут, собралась кучка народу». Городовой поймал старуху с «фальшивой кружкой». Он разбивает кружку; опозоренная старуха стоит «с пестрым нарядным щитом, на щите бабочки и розовые цветки»; вокруг народ молча смотрит на нее. «Никто ее не ударил, никто не бил, только смотрели, а была она, словно избили ее, словно только что из-под трамвая вылезла, из-под колес тяжелых, колесом придавленная». «В канал ее с головой, воровка, дрянь! — откололось в толпе. И пожалел кто-то: — Господи, хоть бы покрыть ее, — пожалел кто-то, — ни ей чтоб нас, ни нам не видеть ее. Нельзя же так человека мучить!»

«Да чем же покрыть то, — ты, доброе сердце, слышишь! — это не скроет, не поможет, и через самую густую покрышку увидишь ее, и она всех увидит».

«Старуха смотрела туда куда-то... и лицо ее было кротко, и уж не было в ней ни пришибленности, ни страха, ни унижения, она тихо плакала, и тихо и кротко. Или уже покрытая? Или уже покрыла ее Матерь Божия, которая всех грешников принимает за их скорбь в их злые минуты последние, потерянные».

Чувствуется, что старуха стоит «покрытая» раньше, чем покрыла ее «Матерь Божия. Которая всех грешников принимает», — с первой минуты, когда мы в толпе видим старуху, она покрыта и покрыта «покровом надежным» — сердцем, переполненным любовью. И еще чувствуется, будто щедрое это сердце — сердце не одного человека, а целого народа, и оттого так прекрасен этот рассказ, что автором его мог бы быть не писатель, а попросту русский человек, до конца правдиво говорящий из русской души своей.

Необъятность ли русской земли тому причиной, — в России более, чем где-либо, тоскуют о том, как «вынести простор бесконечный», и не только в яростные года событий, а в мирные периоды истории, чувствуешь, что Россия страна с грозной судьбою и надобно, чтобы она была покрыта «покровом надежным». Никто из современных русский писателей не сознает этого с такой деятельной любовью, как Ремизов. Прекрасный рассказ «Спасов огонек», помеченный мирным 1913 годом, поистине пророческий рассказ, начинается фразой: «В Петербурге Бога нет! — сказала это мне одна немолодая, но и не так уж старая женщина, от испуга, от трудной жизни постаревшая». Кончается же этот рассказ описанием Страстной ночи в Петербурге, у Казанского собора, после чтения 12-ти Евангелий и вдохновенными, вещими словами о России. «Вся площадь дрожит в огоньках, тихо степенно шел из церкви народ, разнося по домам Спасов святой огонек... Россия горит! Там по простору звездному над просторной русской землей огненной Волгой протекло уже шумящее грозное зарево, Россия горит! Спасов Страстной огонек сохранит ее, не погибнет русский народ. И если уж Богом положено и суждено нам погибель принять — пропасть России, русский народ и на смерть свою пойдет с огоньком, и Страстной огонек доведет его, огонек сохранит его, душу его. И пусть мы разбиты, пусть мы потеряны, Спасов Страстной огонек сохранит душу и родимое имя России». Литература во всякое время, особливо же в роковые года истории, должна быть распространительницею этого «Спасового Страстного огонька» Со смерти Льва Толстого первым страстным огоньком, принесенным нам современной литературой, является «Весеннее порошье» Ремизова.

В этой книге — благословляющей, книге любви, — как в очаровательном мальчике в рассказе «Звезды», так много жизни, что и девать-то некуда, всю раздарил бы и еще осталось бы. Этой жизни-любви у Ремизова хватает на всех, к кому бы он ни прикоснулся: и на детей, «горькое сердечко», которое «задохнулось бы от такой ранней, такой нашей горечи» («Яблонька»), и на пса, — «постегаем, а он опять ластится, как ни в чем ни бывало, идет, обиду забывал... а ведь трудней трудного» («Жук»); и на папуасов, которых показывали в Петербурге, — «я стоял в логовище один, в гнезде диком, не-дикий один и думал, и было больно и жалко («Дикие»); и на старушку, возвращающуюся с богомолья из Киева, «и я подумал, глядя на ее покорное скорбное лицо, на ее кроткие глаза, не увидевшие на месте святом ни пьяницы, ни гулящаго: Бабушка наша Костромская, Россия наша, это она прилегла на узкую скамеечку ночь ночевать, прямо на голые доски, на твердое старыми костьми, бабушка наша, мать наша Россия» («Бабушка»); и на жалкого Корявку, с козьей бородкой, который «Единственно что позволял себе в свои именины, так это поспать подольше и явиться на службу с опозданием и так постараться пройти, чтобы обратить на себя внимание: пускай все догадаются, какой такой день у него, и поздравят» («Павочка»).

У Ремизова чудесный дар расколдовывают и выявления из всякой жизни тех частиц теплоты и света, которые от солнца заимствуют все живое. Не только сам Ремизов, но и все, до чего коснется он, полно стремления «вернуть Богу дары Его». Ремизов расколдовывает теплоту и свет не только в явлениях, творимых современной ему жизнью, но и в областях далеких, сказочных весен: «прах весенний» собран также из «Памятников старинной русской литературы», и из Четий-Миней, и из народных сказок, и из патерика жития преподобных отцов. И тот же важный и простой голос, с умильными интонациями, то же зрячее и навеки простившее сердце оживает перед нами в этих рассказах, которые сказывает Ремизов с отеческой любовностью. В отделах «Свет неприкосновенный», «Свет невечерний» и «Цепь золотая» собраны эти сказания, каждое — маленькое чудо. Словесная плоть этих сказаний так аскетически скромна, а озаренность их так царственная, что читая эти сказания, преисполняешься радостного недоумения. Поистине, венец, озаряющий эту книгу, «не из золота, не из жемчуга украшвенец от всякого цвета червлена и бела и от ветвей Божия рая — от слов и песен чистого сердца».

Аскетичность языка сказаний тем изумительней и чудесней, что Ремизову доступно все роскошество русской речи. Словарь Ремизова так же, как и архитектура его фразы, достойны внимательного изучения. Ремизов оркеструет свою фразу с искусством истинного музыканта, — исключительной меткостью в расстановке слов он достигает полной передачи не только голоса своего, но и тончайших своих интонаций. Думается, если любой ремизовский отрывок предложить прочесть самым разнообразным людям, они прочтут его все одинаково и именно так, как прочел бы сам Ремизов. Актерам легко было бы играть Ремизова. Если б он писал для сцены: фразу Ремизова можно учить «с голоса». Иногда словесные средства Ремизова достигаю чисто симфонической силы, описание ветра (рассказ «Павочка») — chef d'oeuvre звуковой роскоши.

Достоевского любишь всей болью души, Толстого всем прекрасно здоровым, что есть в человеке, отношение в Гоголю отличается от отношения к ним двум еще одним чувством —чувством влюбленности в прелесть русского языка. Ремизов волнует нас похожим волнением. Книгу Ремизова мы должны приветствовать, как приветствует он мальчика «с большими глазами» в прелестном своем рассказе «Звезды»:

«И за эти счастливые минуты его — и мои счастливые я благословлю нашу тревожную, жуткую и неверную и, как смерть, неизвестную жизнь».

1915 г.

Комментарии

«Северные записки», 1915, Июль-Август, Сс. 261-264.

(источник — Парнок С.  Сверстники / Книга критических статей, М., Глагол, 1999 г.)

Мир МЦ | Серебряный век | Писатели | Поиск | Гостевая книга Парнок | Поэзия | Проза | Письма | Фото | Библиография | Статьи | Книги | Ссылки