София Парнок

(Андрей Полянин)

ОТМЕЧЕННЫЕ ИМЕНА

Наше время — печальная страница в истории русской поэзии. Еще сменяются художественные лозунги, еще вспыхивают и меркнут однодневные славы, и критик, наблюдатель парнасского неба, едва успевает отмечать восходы и закаты призрачных светил, но и не зоркий глаз уже видит, что молодая поэзия застыла, застыла в позе, исполненной внешнего движения. Находясь на высокой ступени пиитической техники, нынешнее стихотворчество являет нам крайнюю напряженность и бессилие созидающего духа. В образцах молодой поэзии находим мы искусное владение рифмой, метром, ритмом и стилем, не находим лишь той идеальной адекватности выражения и выражаемого, которая рождает единственно-истинный и неизбежный ритм произведений, не находим лишь духа поэта— совокупности души и ума, — того, что составляет единственно-истинный и неизбежный стиль произведений. Пишущие стихи переняли у поэтов величавый их язык, — не позаимствовали лишь того, что не переносимо, чем дышит и озаряет создание искусства: пламени подлинного чувства и подлинной мысли, прошедших через горнило художественного принципа.

И участница заговора, рука об руку с художественно-беспринципной поэзией, семенит привередливая, и в то же время, глубоконевзыскательная критика, высматривая достоинства и недостатки стихосложения, восхищаясь и негодуя. Странное, беспокойное чувство вызывают у нас эти хвалы и порицания. Да точно ли, думается нам, можно не помнить, что есть Пушкин, Гете, Данте? Не дан ли нам в образах избранников масштаб великого, и не святотатственно ли забывать о нем, оценивая создание искусства? Но пусть, соответственно росту измеряемого, уменьшилась единица меры, пусть в фантастически уменьшенном мире вершковую величину условленно принимать за аршинную, — в этом мире говорят на том же, нашем, выражающем определенные привычные понятия, языке, и дико слушать эти огромные слова, слова, какими говорим мы о Пушкине, о Данте, о Гете, — в применении к нынешнему поэту. Дело, творимое в наши дни поэзией и критикой, представляется нам зрелищем, разыгрываемым призраками, — так смутно, бесплотно их существование.

В длинном списке имен действующих лиц, три поэта, будучи отмечены признанием современного Олимпа, должны заинтересовать любителя русской поэзии. Голоса, завоевавшие внимание читающей России — В. Брюсов, Ф. Сологуб и М. Кузмин — возвестили нам новоприбывших. В предисловиях к стихотворным сборникам нижеуказанных поэтов — блистательно представлен В. Брюсовым Николай Клюев, галантно М. Кузминым, точно на бал, введена в пределы поэзии Анна Ахматова, капризно заявлено Ф. Сологубом, что ему нравится Игорь Северянин.*

Итак, три надежды возвещены нам, и голоса возвестивших располагают к любознательности, — постараемся проникнуть «за струнную изгородь лиры» и разгадать лик поэта, за ней таящийся.

Из трех названных стихотворцев первое место, несомненно, занимает Николай Клюев. В 1906-1907 г., в «Журнале для всех» (в ту пору выходившем под каким-то другим названием)¹, редактируемом В. С. Миролюбовым, который, кстати сказать, обладал редкими для редактора любовью и вкусом к стихам, появилось стихотворение Николая Клюева: «Холодное, как смерть, равниной бездыханной», ныне включенное в сборник «Сосен перезвон». Эти стихи привлекли наше внимание художественной чистотою и образностью письма, и с тех пор мы с приязнью стали следить за развитием нового поэта. В настоящее время Николай Клюев, на наш взгляд, — величина определившаяся. Если, с самого начала наших наблюдений, мы не были склонны верить оценке В. Брюсова, гласящей, что «стихи Клюева вырастали «как попало», «как вырастают деревья в бору» (характеристика творческого процесса), что «хоть «порой кажется, что было бы красивее такие-то деревья вырубить», «но начните это делать», «и все очарование исчезнет» (характеристика стихов — результата творческого процесса), то теперь, по выходе 3-ей книги стихов Н. Клюева «Лесные были»**, мы решительно утвердились во мнении, противоположном брюсовскому. Но отрицая «непроизвольность» поэзии Н. Клюева, Мы, разумеется, не имеем в виду обсуждать характер творческого процесса, а лишь результаты его — стихи данного автора. Создаются ли они во всеоружии сознания, во всей полноте «мук творчества» — не все ли равно, как рождено прекрасное, — лишь бы оно жило свободной одухотворенной жизнью.

 И именно эта жизнь, эта «непроизвольность» существования, безразлично, какою ценою добытая, но непререкаемо необходимая в произведении искусства, эта жизнь, которая мерещится нам в ранних стихах Н. Клюева, оскудевает в последнем его сборнике «Лесные были». В значительной степени преодолев шероховатости стиха и некоторую вялость динамики, поэт в «Лесных былях» являет нам мастерство в выполнении почти всегда эстетически взлелеянного замысла. Нежелательный привкус эстетизма в самом задании и в осуществлении его — на наш взгляд, весьма характерное свойство клюевской поэзии. Блуждая по «дикому лесу» поэзии Клюева, мы чувствуем то же, что и входя в английский парк поэзии Кузмина: на всем отпечаток авторского вкуса. Вкус же Николая Клюева, несмотря на некоторую причудливость, довольно примитивен; и вот почему изобразительная способность, которою щедро одарен этот поэт, приводит его почти всегда к «картинности». В стихах-пейзаже, или же в песнях, живописующих народный быт, то есть в тех случаях, когда изображаемое требует вполне определенного или же характерного колорита, эта «картинность» для нас более или менее приемлема. Но когда, в стихах лирических, поэт, для «яркого пятна» на холсте, ставит себя в позу, когда сказав:

Природы радостный причастник, На облака молюся я,

он не может умолчать о «картинной» подробности:

На мне иноческий подрясник И монастырская скуфья,

нам неловко и грустно становится от этой «красовитости». Ведь Николай Клюев обладает несомненной наблюдательностью, тонкой приметливостью к природе, — тем досаднее эта склонность к стилизации. Не принимая поэзии Клюева в ее целом, мы, однако, думаем, что из ныне собранных стихов поэта можно будет отобрать для антологии современной русской поэзии несколько образцов, если формально и не безукоризненных, то примечательных по яркости религиозного сознания, одухотворяющей их.

Стихи Анны Ахматовой так же типичны для современности, как и для женского творчества. Круг зрения поэтессы даже не мал, — он поистине миниатюрен. В мире Анна Ахматова огородила себе уголок, столь эгоистически-укромный, столь заполненный всевозможными сувенирами и просто вещами и вещицами, что пришельцу в нем душно, тесно, неудобно, а подчас и попросту скучно, как гостю, вошедшему ненароком в чужой, слишком интимный покой. В этой тесноте, в плену маленькой личной жизни «звенит голос ломкий», болезненно-слабый голос женщины, которая, по собственному ее признанию, «игрушечной стала», живет, «как кукушка в часах»: «заведут и кукует». В этом «игрушечном» мире «хлыстик», «перчатка», «старое саше», «севрские статуэтки», «розовый какаду», «розы из оранжереи» естественно вырастают в самостоятельные значительные величины, в этом мире неделя — срок времени, равный нашему году: «покой многонеделен», любовь длится «недели», и поэтесса искренне изумляется, что по ней тоскуют «целых три недели». Разумеется, эта особенность восприятия создает любопытное своеобразие в поэзии Анны Ахматовой, но для тех, кому неделя есть только семидневное пространство времени, интерес, вызываемый поэзией Анны Ахматовой — не «многонеделен». Из стихотворений, включенных в «Вечер», наиболее значительными поэтически мы считаем 8 строк о Пушкине: «Смуглый отрок бродил по аллеям», но, к сожалению, стихи эти мало характерны для творчества Анны Ахматовой.

В Игоре Северянине страшна не лингвистическая резвость и безвкусие неологизмов, зачастую обнаружившие опасную для поэта нечуткость к духу родного языка, — не это моветонное щегольство творческой юности. Пусть «денеет» и «угреет» комната, «струнят глаза», «околашиваются ноги», «офиалчен и олилиен озерзамок Мирры Лохвицкой», «экцессерки», «сюрпризэрки» и т.п. сокровища северянинского жаргона, — «с годами» может опасть эта «ветхая чешуя», и творческий темперамент, явный нам в Игоре Северянине, может вынести поэта из болота глупых «изысков». Страшно, на наш взгляд, присутствие глубокого прозаизма в стихах поэта. Такие строки, как: «из-за меня везде содом», «опять блаженствовать лафа», «гнила культура, как рокфор», «мне сердце часто повторяло, что порывается в аул», — да всех их не перечесть; ими пестреют даже лучшие стихи И. Северянина. — такие строки весьма знаменательны для нас. Прозаизм — не внешнее свойство, это болезнь, таящаяся в недрах творческого духа и принимая во внимание дурной вкус стихотворца, мы более чем сомневаемся, чтобы из «гения Игоря Северянина», выработался настоящий поэт².

Но будем надеяться, что поэты, возвестившие нам Н. Клюева, А. Ахматову и И. Северянина, окажутся прозорливее нас, что нам суждена «нечаянная радость» согласиться в В. Брюсовым, М. Кузминым и Ф. Сологубом.

1913 г.

 

Комментарии

«Северные записки», 1913, Апрель, Сс. 111-115.

* Николай Клюев. — Сосен перезвон. Изд. Второе. М. К-во К. Ф. Некрасова. МСМХШ. Ц.60 к. Анна Ахматова. — Вечер. Стихи. Изд. Цеха поэтов. СПБ. 1912 г. Ц. 90 к. Игорь Северянин. — Громокипящий кубок. Поэзы. Пред. Федора Сологуба. К-во Гриф. М. 1913 г. Ц. 1 р.

1. «Ежемесячный журнал для всех» выходил в Петербурге с 1896 по 1906 г.; в 1906 г. вышли №№ 1-9, после чего название журнала изменилось на «Трудовой путь»; «Ежемесячный журнал (Журнал для всех)» возобновился в январе 1914 г., выходил до 1918 г., в котором вышли последние №№ 1-6.

** Николай Клюев. — Лесные были. Книга третья. М. К-во К. Ф. Некрасова. МСМХШ. Ц. 60 к.

2 Это умеренно-выраженное сомнение дало повод  С. Боброву весьма ядовито охарактеризовать образ самого рецензента: «Ветхий и скучнейший резонер «Северных записок» г. А. Полянин» в кн. «Критика о творчестве Игоря Северянина», М., изд. В. В. Пашуканиса, 1916, с.33

(источник — Парнок С.  Сверстники / Книга критических статей, М., Глагол, 1999 г.)

Мир МЦ | Серебряный век | Писатели | Поиск | Гостевая книга Парнок | Поэзия | Проза | Письма | Фото | Библиография | Статьи | Книги | Ссылки