Осип Мандельштам
«Tristia»
(1922)
1. * * * - Как этих покрывал и этого убора Мне пышность тяжела средь моего позора! - Будет в каменной Трезене Знаменитая беда, Царской лестницы ступени Покраснеют от стыда, ................. ................. И для матери влюбленной Солнце черное взойдет. - О, если б ненависть в груди моей кипела - Но, видите, само презнанье с уст слетело. - Черным пламенем Федра горит Среди белого дня. Погребальный факел горит Среди белого дня. Бойся матери, ты, Ипполит: Федра - ночь - тебя сторожит Среди белого дня. - Любовью черною я солнце запятнала Смерть охладит мой пыл из чистого фиала... - Мы боимся, мы не смеем Горю царскому помочь. Уязвленная Тезеем, На него напала ночь. Мы же, песнью похоронной Провожая мертвых в дом, Страсти дикой и бессонной Солнце черное уймем. 1916 2. Зверинец 1 Отверженное слово "мир" В начале оскорбленной эры; Светильник в глубине пещеры И воздух горных стран - эфир; Эфир, которым не сумели, Не захотели мы дышать. Козлиным голосом, опять, Поют косматые свирели. 2 Пока ягната и волы На тучных пастибщах водились И дружелюбные садились На плечи сонных скал орлы,- Германец выкормил орла, И лев британцу покорился, И галльский гребень появился Из петушиного хохла. 3 А ныне завладел дикарь Священной палицей Геракла, И черная земля иссякла, Неблагодарная, как встарь. Я палочку возьму сухую, Огонь добуду из нее. Пускай уходит в ночь глухую Мной всполошенное зверье. 4 Петух, и лев, темно-бурый Орел, и ласковый медведь - Мы для войны построим клеть, Звериные пригреем шкуры. А я пою вино времен, Источник речи италийской, И, в колыбели праарийской, Славянский и германский лен. 3. * * * В разноголосице девического хора Все церкви нежные поют на голос свой, И в дугах каменных Успенского собора Мне брови чудятся, высокие, дугой. И с укрепленного архангелами вала Я город озирал на чудной высоте. В стенах Акрополя печаль меня снедала, По русском имени и русской красоте. Не диво ль дивное, что вертоград нам снится, Где реют голуби в горячей синеве, Что православные крюки поет черница: Успенье нежное - Флоренция в Москве. И пятиглавные московские соборы С их итальянскою и русскою душой Напоминают мне - явление Авроры, Но с русским именем и в шубке меховой. 1916 4. * * * На розвальнях, уложенных соломой, Едва прикрытые рогожей роковой, От Воробьевых гор до церковки знакомой Мы ехали огромною Москвой. А в Угличе играют дети в бабки, И пахнет хлеб, оставленный в печи. По улицам меня везут без шапки, И теплятся в часовне три свечи. Не три свечи горели, а три встречи, Одну из них сам Бог благословил, Четвертой не бывать,- а Рим далече, И никогда он Рима не любил. Ныряли сани в черные ухабы, И возвращался с гульбища народ. Худые мужики и злые бабы Переминались у ворот. Сырая даль от птичьих стай чернела, И связанные руки затекли. Царевича везут - немеет страшно тело, И рыжую соломы подожгли. 1916 4. Соломинка I Когда, соломинка, ты спишь в огромной спальне И ждешь, бессонная, чтоб, важен и высок, Спокойной тяжестью - что может быть печальней - На веки чуткие спустился потолок, Соломка звонкая, соломинка сухая, Всю смерть ты выпила и сделалась нежней, Сломалась милая соломка неживая, Не Саломея, нет, соломинка скорей. В часы бессонницы предметы тяжелее, Как будто меньше их - такая тишина - Мерцают в зеркале подушки, чуть белея, И в круглом омуте кровать отражена. Нет, не соломинка в торжественном атласе, В огромной комнате над черною Невой, Двенадцать месяцев поют о смертном часе, Струится в воздухе лед бледно-голубой. Декабрь торжественный струит свое дыханье, Как будто в комнате тяжелая Нева. Нет, не Соломинка, Лигейя, умиранье - Я научился вам, блаженные слова. II Я научился вам, блаженные слова, Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита, В огромной комнате тяжелая Нева, И голубая кровь струится из гранита. Декабрь торжественный сияет над Невой. Двенадцать месяцев поют о смертном часе. Нет, не соломинка в торжественном атласе Вкушает медленный, томительный покой. В моей крови живет декабрьская Лигейя, Чья в саркофаге спит блаженная любовь, А та, соломинка, быть может Саломея, Убита жалостью и не вернется вновь 1916 5. * * * - Я потеряла нежную камею, Не знаю где, на берегу Невы. Я римлянку прелестную жалею - Чуть не в слезах мне говорили вы. Но для чего, прекрасная грузинка, Тревожить прах божественных гробниц? Еще одна пушистая снежинка Растаяла на веере ресниц. И кроткую вы наклонили шею. Камеи нет - нет римлянки, увы. Я Тинотину смуглую жалею - Девичий Рим на берегу Невы. 1916 6. * * * Собирались эллины войною На прелестный остров Саламин. Он, отторгнут вражеской рукою, Виден был из гавани Афин. А теперь друзья-островитяне Снаряжают наши корабли. Не любили раньше англичане Европейской сладостной земли. О, Европа, новая Эллада, Охраняй Акрополь и Пирей. Нам подарков с острова не надо, Целый лес незваных кораблей. 1916 7. * * * I Мне холодно. Прозрачная весна В зеленый пух Петрополь одевает, Но, как медуза, невская волна Мне отвращенье легкое внушает. По набережной северной реки Автомобилей мчатся светляки, Летят стрекозы и жуки стальные, Мерцают звезд булавки золотые, Но никакие звезды не убьют Морской воды тяжелый изумруд. II В Петрополе прозрачном мы умрем, Где властвует над нами Прозерпина. Мы в каждом вздохе смертный воздух пьем, И каждый час нам смертная година. Богиня моря, грозная Афина, Сними могучий каменный шелом. В Петрополе прозрачном мы умрем, Здесь царствуешь не ты, а Прозерпина. 1916 8. * * * 1 Не веря воскресенья чуду, На кладбище гуляли мы. - Ты знаешь, мне земля повсюду Напоминает те холмы ................. ................. Где обрывается Россия Над морем черным и глухим. 2 От монастырских косогоров Широкий убегает луг. Мне от владимирских просторов Так не хотелося на юг, Но в этой темной, деревянной И юродивой слободе С такой монашкою туманной Остаться - значит быть беде. 3 Целую локоть загорелый И лба кусочек восковой. Я знаю - он остался белый Под смуглой прядью золотой. Целую кисть, где от браслета Еще белеет полоса. Тавриды пламенное лето Творит такие чудеса. 4 Как скоро ты смуглянкой стала И к Спасу бедному пришла, Не отрываясь целовала, А гордою в Москве была. Нам остается только имя: Чудесный звук, на долгий срок. Прими ж ладонями моими Пересыпаемый песок. 1916 9. * * * Эта ночь непоправима, А у вас еще светло. У ворот Ерусалима Солнце черное взошло. Солнце желтое страшнее. Баю, баюшки, баю, В светлом храме Иудеи Хоронили мать мою. Благодати не имея И священства лишены, В светлом храме Иудеи Отпевали прах жены. И над матерью звенели Голоса израильтян. - Я проснулся в колыбели Черным солнцем осиян. 1916 10. Декабрист "Тому свидетелжство языческий сенат - Сии дела не умирают." Он раскурил чубук и запахнул халат, А рядом в шахматы играют. Честолюбивый сон он променял на сруб В глухом урочище Сибири И вычурный чубук у ядовитых губ, Сказавших правду в скорбном мире. Шумели в первый раз германские дубы, Европа плакала в тенетах, Квадриги черные вставали на дыбы На триумфальных поворотах. Бывало, голубой в стаканах пунш горит, С широким шумом самовара Подруга рейнская тихонько говорит, Вольнолюбивая гитара. Еще волнуются живые голоса О сладкой вольности гражданства, Но жертвы не хотят слепые небеса, Вернее труд и постоянство. Все перепуталось, и некому сказать, Что, постепенно холодея, Все перепуталось, и сладко повторять: Россия, Лета, Лорелея. 1917 11. Меганом 1 Еще далеко асфоделей Прозрачно-серая весна, Пока еще на самом деле Шуршит песок, кипит волна. Но здесь душа моя вступает, Как Персефона в легкий круг, И в царстве мертвых не бывает Прелестных загорелых рук. 2 Зачем же лодке доверяем Мы тяжесть урны гробовой И праздник черных роз свершаем Над аметистовой водой? Туда душа моя стремится, За мыс туманный Меганом, И черный парус возратится Оттуда после похорон. 3 Как быстро тучи пробегают Неосвещенною грядой, И хлопжя черных роз летают Под этой ветреной луной, И, птица смерти и рыданья, Влачится траурной каймой Огромный флаг воспоминанья За кипарисною кормой. 4 И раскрывается с шуршаньем Печальный веер прошлых лет Туда, где с темным содроганьем В песок зарылся амулет. Туда душа моя стремится, За мыс туманный Меганом, И черный парус возвратится Оттуда после похорон. 12. * * * Когда на площадях и в тишине келейной Мы сходим медленно с ума, Холодного и чистого рейнвейна Предложит нам жестокая зима. В серебряном ведре нам предлагает стужа Валгаллы белое вино, И светлый образ северного мужа Напоминает нам оно. Но северные скальды грубы, Не знают радостей игры, И северным дружинам любы Янтарь, пожары и пиры. Им только снится воздух юга, Чужого неба волшебство. - И все-таки упрямая подруга Откажется попробовать его. 1917 13. * * * Среди священников левитом молодым На страже утренней он долго оставался. Ночь иудейская сгущалася над ним, И храм разрушенный угрюмо созидался. Он говорил: "Небес тревожна желтизна, Уж над Евфратом ночь, бегите, иереи." А старцы думали: "Не наша в том вина. Се черно-желтый свет, се радость Иудеи." Он с нами был, когда на берегу ручья Мы в драгоценный лен субботу пеленали И семисвечником тяжелым освещали Иерусалима ночь и чад небытия. 1917 14. * * * 1 Золотистого меду струя из бутылки текла Так тягуче и долго, что молвить хозяйка успела: "Здесь, в печальной Тавриде, куда нас судьба занесла, Мы совсем не скучаем," - и через плечо поглядела. 2 Всюду Бахуса службы, как будто на свете одни Сторожа и собаки. Идешь - никого не заметишь. Как тяжелые бочки, спокойные катятся дни. Далеко в шалаше голоса: не поймешь, не ответишь. 3 После чаю мы вышли в огромный, коричневый сад, Как ресницы, на окнах опущены темные шторы, Мимо белых колонн мы пошли посмотреть виноград, Где воздушным стеклом обливаются сонные горы. 4 Я сказал: "Виноград как старинная битва живет, Где курчавые всадники бьются в кудрявом порядке. В каменистой Тавриде наука Эллады - и вот Золотых десятин благородные ржавые грядки. 5 Ны, а в комнате белой, как прялка, стоит тишина, Пахнет уксусом, краской и свежим вином из подвала. Помнишь, в греческом доме любимая всеми жена, Не Елена - другая - как долго она вышивала. 6 Золотое руно, где же ты, золотое руно - Всю дорогу шумели морские тяжелые волны, И, покинув корабль, натрудивший в морях полотно, Одиссей возвратился, пространством и временем полный. 1917 15. * * * В тот вечер не гудел стрельчатый лес органа. Нам пела Шуберта родная колыбель, Шумела мельница, и в песнях урагана Смеялся музыки голубоглазый хмель. Старинной песни мир коричневый, зеленый, Но только вечно-молодой, Где соловьиных лип рокочущие кроны С звериной яростью качает царь лесной. И сила страшная ночного возвращенья, Та песня дикая, как черное вино. Это двойник - пустое привиденье Бессмысленно глядит в холодное окно. 1918 16. * * * Твое чудесное произношенье, Горячий посвист хищных птиц, Скажу ль - живое впечатленье Каких-то шелковых ресниц. "Что" - Голова отяжелела... "Во" - Это я тебя зову. И далеко прошелестело: "Я тоже на земле живу." Пусть говорят: любовь крылата. Смерть окрыленнее стократ. Еще душа борьбой объята, А наши губы к ней летят. И столько воздуха, и шелка, И ветра в шепоте твоем, И, как слепые, ночью долгой Мы смесь бессолнечную пьем. 1918 17. Tristia 1 Я изучил науку расставанья В простоволосых жалобах ночных. Жуют волы, и длится ожиданье, Последний час веселий городских, И чту обряд той петушиной ночи, Когда, подняв дорожной скорби груз, Глядели в даль заплаканные очи, И женский плач мешался с пеньем муз. 2 Кто может знать при слове "расставанье", Какая нам разлука предстоит, Что нам сулит петушье восклицанье, Когда огонь в Акрополе горит, И на заре какой-то новой жизни, Когда в сенях лениво вол жует, Зачем петух, глашатай новой жизни, На городской стене крылами бьет? 3 И я люблю обыкновенье пряжи: Снует челнок, веретено жужжит. Смотри, навстречу, словно пух лебяжий, Уже босая Делия летит. О, нашей жизни скудная основа, Куда как беден радости язык! Все было встарь, все повторится снова, И сладок нам лишь узнаванья миг. 4 Да будет так: прозрачная фигурка На чистом блюде глиняном лежит, Как беличья распластанная шкурка, Склонясь над воском, девушка глядит. Не нам гадать о греческом Эребе, Для женщин воск, что для мужчины медь. Нам только в битвах выпадает жребий, А им дано гадая умереть. 1918 18. Черепаха 1 На каменных отрогах Пиэрии Водили музы первый хоровод, Чтобы, как пчелы, лирники слепые Нам подарили ионийский мед. И холодком повеяло высоким От выпукло-девического лба, Чтобы раскрылись правнукам далеким Архипелага нежные гроба. 2 Бежит весна топтать луга Эллады, Обула Сафо пестрый сапожок, И молоточками куют цикады, Как в песенке поется, перстенек. Высокий дом построил плотник дюжий, На свадьбу всех передушили кур, И растянул сапожник неуклюжий На башмаки все пять воловьих шкур. 3 Нерасторопна черепаха-лира, Едва-едва беспалая ползет, Лежит себе на солнышке Эпира, Тихонжко грея золотой живот. Ну, кто ее такую приласкает, Кто спящую ее перевернет? Она во сне Терпандра ожидает, Сухих перстов предчувствуя налет. 4 Поит дубы холодная криница, Простоволосая шумит трава, На радость осам пахнет медуница. О, где же вы, святые острова, Где не едят надломленного хлеба, Где только мед, вино и молоко, Скрипучий труд не омрачает неба И колесо вращается легко. 1919 19. Феодосия 1 Идем туда, где разные науки И ремесло - шашлык и чебуреки, Где вывеска, изображающая брюки, Дает понятье нам о человеке. Мужской сюртук - без головы стремленье, Цирюльника летающая скрипка И месмерический утюг - явленье Небесных прачек - тяжести улыбка... 2 Здесь девушки стареющие в челках Обдумывают странные наряды, И адмиралы в твердых треуголках Припоминают сон Шехеразады. Прозрачна даль. Немного винограда, И неизменно дует ветер свежий. Недалеко от Смирны и Богдада, Но трудно плыть, а звезды всюду те же. 1919 20. * * * 1 В хрустальном омуте какая крутизна! За нас сиенские предстательствуют горы, И сумасшедших скал колючие соборы Повисли в воздухе, где шерсть и тишина. 2 С висячей лестницы пророков и царей Спускается орган, Святого Духа крепость, Овчарок бодрый лай и добрая свирепость, Овчины пастухов и посохи судей. 3 Вот неподвижная земля, и вместе с ней Я христианства пью холодный горный воздух, Крутое "Верую" и псалмопевца роздых, Ключи и рубища апостольских церквей. 4 Какая линия могла бы передать Хрусталь высоких нот в эфире укрепленном, И с христианских гор в пространстве изумленном, Как Палестрины песнь, нисходит благодать. 1919 21. * * * Природа тот же Рим и отразилась в нем. Мы видим образы его гражданской мощи В прозрачном воздухе, как в цирке голубом, На форуме полей и в колоннаде рощи. Природа тот же Рим, и кажется опять Нам незачем богов напрасно беспокоить, Есть внутренности жертв, чтоб о войне гадать, Рабы, чтобы молчать, и камни, чтобы строить. 22. * * * Только детские книги читать, Только детские думы лелеять, Все большое далеко развеять, Из глубокой печали восстать. Я от жизни смертельно устал, Ничего от нее не приемлю, Но люблю мою бедную землю, Оттого что иной не видал. Я качался в далеком саду На простой деревяанной качели, И высокие темные ели Вспоминаю в туманном бреду. 23. * * * Вернись в смесительное лоно, Откуда, Лия, ты пришла, За то, что солнцу Илиона Ты желтый сумрак предпочла. Иди, никто тебя не тронет, На грудь отца, в глухую ночь, Пускай главу свою уронит Кровосмесительница-дочь. Но роковая перемена В тебе исполниться должна. Ты будешь Лия - не Елена. Не потому наречена, Что царской крови тяжелее Струиться в жилах, чем другой - Нет, ты полюбишь иудея, Исчезнешь в нем - и Бог с тобой. 24. * * * О, этот воздух, смутой пьяный, На черной площади Кремля Качают шаткий "мир" смутьяны, Тревожно пахнут тополя. Соборов восковые лики, Колоколов дремучий лес, Как бы разбойник безъязыкий В стропилах каменных исчез. А в запечатанных соборах, Где и прохладно, и темно, Как в нежных глиняных амфорах, Играет русское вино. Успенский, дивно округленный, Весь удивленье райских дуг, И Благовещенский, зеленый, И, мнится, заворкует вдруг. Архангельский и Воскресенья Просвечивают, как ладонь - Повсюду скрытое горенье, В кувшинах спрятанный огонь... 25. * * * 1 В Петербурге мы сойдемся снова, Словно солнце мы похоронили в нем, И блаженное, бессмысленное слово В первый раз произнесем. В черном бархате советской ночи, В бархате всемирной пустоты, Все поют блаженных жен родные очи, Все цветут бессмертные цветы. 2 Дикой кошкой горбится столица, На мосту патруль стоит, Только злой мотор во мгле промчится И кукушкой прокричит. Мне не надо пропуска ночного, Часовых я не боюсь: За блаженное, бессмысленное слово Я в ночи советской помолюсь. 3 Слышу легкий театральный шорох И девическое "ах" - И бессмертных роз огромный ворох У Киприды на руках. У костра мы греемся от скуки, Может быть, века пройдут, И блаженных жен родные руки Легкий пепел соберут. 4 Где-то грядки красные партера, Пышно взбиты шифоньерки лож; Заводная кукла офицера; Не для черных душ и низменных святош... Что ж, гаси, пожалуй, наши свечи В черном бархате всемирной пустоты. Все поют блаженных жен крутые плечи, А ночного солнца не заметишь ты. 20 ноября 1920 26. * * * На перламутровый челнок Натягивая шелка нити, О, пальцы гибкие, начните Очаровательный урок. Приливы и отливы рук, Однобразные движенья, Ты заклинаешь, без сомненья, Какой-то солнечный испуг, Когда широкая ладонь, Как раковина, пламенея, То гаснет, к теням тяготея, То в розовый уйдет огонь. 27. * * * От легкой жизни мы сошли с ума. С утра вино, а с вечера похмелье. Как удержать напрасное веселье, Румянец твой, о пьяная чума? В пожатьи рук мучительный обряд, На улицах ночные поцелуи, Когда речные тяжелеют струи, И фонари, как факелы, горят. Мы смерти ждем, как сказочного волка, Но я боюсь, что раньше всех умрет Тот, у кого тревожно-красный рот И на глаза спадающая челка. 28. * * * Что поют часы-кузнечник, Лихорадка шелестит, И шуршит сухая печка,- Это красный шелк горит. Что зубами мыши точат Жизни тоненькое дно, Это ласточка и дочке Отвязала мой челнок. Что на крыше дождь бормочет,- Это черный шелк горит, Но черемуха услышит И на дне морском простит. Потому что смерть невинных, И ничем нельзя помочь, Что в горячке соловьиной Сердце теплое еще. 29. * * * Уничтожает пламень Сухую жизнь мою, И ныне я не камень, А дерево пою. Оно легко и грубо; Из одного куска И сердцевина дуба, И весла рыбака. Вбивайте крепче сваи, Стучите, молотки, О деревянном рае, Где вещи так легки. 30. * * * Мне Тифлис горбатый снится, Сазандарий стон звенит, На мосту народ толпится, Вся ковровая столица, А внизу Кура шумит. Над Курою есть духаны, Где вино и милый плов, И духанщик там румяный Подает гостям стаканы И служить тебе готов. Кахетинское густое Хорошо в подвале пить, Там в прохладе, там в покое Пейте вдоволь, пейте двое: Одному не надо пить. В самом маленьком духане Ты товарища найдешь. Если спроcишь "Телиани". Поплывет Тифлис в тумане, Ты в бутылке поплывешь. 31. * * * Американка в двадцать лет Должна добраться до Египта, Забыв Титаника совет, Что спит на дне мрачнее крипта. В Америке гудки поют, И красных небоскребов трубы Холодным тучам отдают Свои прокопченные губы. И в Лувре океана дочь Стоит, прекрасная, как тополь, Чтоб мрамор сахарный толочь, Влезает белкой на Акрополь. Не понимая ничего, Читает Фауста в вагоне И сожалеет, отчего Людовик больше не на троне. 32. * * * Сестры тяжесть и нежность, одинаковы ваши приметы. Медуницы и осы тяжелую розу сосут, Человек умирает, песок остывает согретый, И вчерашнее солнце на черных носилках несут. Ах, тяжелые соты и нежные сети, Легче камень поднять, чем вымолвить слово "любить", У меня остается одна забота на свете, Золотая забота, как времени бремя избыть. Словно темную воду, я пью помутившийся воздух, Время вспахано плугом, и роза землею была, В медленном водовороте тяжелые нежные позы, Розы тяжесть и нежность в двойные венки заплела. 1920 33. * * * 1 Я наравне с другими Хочу тебе служить, От ревности сухими Губами ворожить. Не утоляет слово Мне пересохших уст, И без тебя мне снова Дремучий воздух пуст. 2 Я больше не ревную, Но я тебя хочу, И сам себя несу я, Как жертву, палачу. Тебя не назову я Ни радость, ни любовь; На дикую, чужую Мне подменили кровь. 3 Еще одно мгновенье, И я скажу тебе: Не радость, а мученье Я нахожу в тебе. И, словно преступленже, Меня к тебе влечет Искусанный в смятеньи Вишневый нежный рот. 4 Вернись ко мне скорее: Мне страшно без тебя. Я никогда сильнее Не чувствовал тебя. И в полуночной драме, Во сне иль наяву, В тревоге иль в истоме - Но я тебя зову. 1920 34. * * * 1 Чуть мерцает призрачная сцена, Хоры слабые теней, Захлестнула шелком Мельпомена Окна храмины своей. Черным табором стоят кареты, На дворе мороз трещит, Все космато: люди и предметы, И горячий снег хрустит. 2 Понемногу челядь разбирает Шуб медвежьих вороха, В суматохе бабочка летает, Розу кутают в меха. Модной пестряди кружки и мошки, Театральный легкий жар, А на улице мигают плошки И тяжелый валит пар. 3 Кучера измаялись от крика, И кромешна ночи тьма. Ничего, голубка Эвридика, Что у нас студеная зима. Слаще пенья итальянской речи Для меня родной язык, Ибо в нем таинственно лепечет Чужеземных арф родник. 4 Пахнет дымом бедная овчина, От сугроба улица черна. Из блаженного, певучего притина К нам летит бессмертная весна, Чтобы вечно ария звучала: "Ты вернешься на зеленые луга" - И живая ласточка упала На горячие снега. 35. Веницейская жизнь 1 Веницейской жизни мрачной и бесплодной, Для меня значение светло, Вот она глядит с улыбкою холодной В голубое дряхлое стекло. 2 Тонкий воздух, кожи синие прожилки, Белый снег, зеленая парча, Всех кладут на кипарисные носилки, Сонных, теплых вынимают из плаща. 3 И горят, горят в корзинах свечи, Словно голубь залетел в ковчег, На театре и на праздном вече Умирает человек. 4 Ибо нет спасенья от любви и страха, Тяжелее платины Сатурново кольцо, Черным бархатом завешенная плаха И прекрасное лицо. 5 Тяжелы твои, Венеция, уборы, В кипарисных рамах зеркала. Воздух твой граненый. В спальне тают горы Голубого, дряхлого стекла. 6 Только в пальцах роза или склянка, Адриатика зеленая, прости, Что же ты молчишь, скажи, венецианка? Как от этой смерти праздничной уйти? 7 Черный Веспер в зеркале мерцает, Все проходит. Истина темна. Человек родится. Жемчуг умирает. И Сусанна старцев ждать должна. 1920 36. * * * Мне жалко, что теперь зима, И комаров не слышно в доме, Но ты напомнила сама О легкомысленной соломе. Стрекозы вьются в синеве, И ласточкой кружится мода, Корзиночка на голове - Или напыщенная ода? Советовать я не берусь, И бесполезны отговорки, Но взбитых сливок вечен вкус И запах апельсинной корки. Ты все толкуешь наобум, От этого ничуть не хуже, Что делать: самый нежный ум Весь помещается снаружи. И ты пытаешься желток Взбивать рассерженною ложкой, Он побелел, он изнемог - И все-таки, еще немножко... В тебе все дразнит, все поет, Как итальянская рулада. И маленький вишневый рот Сухого просит винограда. Так не старайся быть умней, В тебе все прихоть, все минута. И тень от шапочки твоей Венецианская баута. Декабрь 1920 37. * * * Вот дароносица, как солнце золотое Повисла в воздухе - великолепный миг. Здесь должен прозвучать лишь греческий язык: Взять в руки целый мир, как яблоко простое. Богослуженые торжественный зенит, Свет в круглой храмине под куполом в июле, Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули О луговине той, где время не бежит. И Евхаристия, как вечный полдень длится - Все причащаются, играют и поют, И на виду у всех божественный сосуд Неисчерпаемым веселием струится. 38. * * * Когда Психея-жизнь спускается к теням В полупрозрачный лес вослед за Персефоной, Слепая ласточка бросается к ногам С стигийской нежностью и веткою зеленой. Навстречу беженке спешит толпа теней, Товарку новую встречая прчитаньем, И руки слабые ломают перед ней С недоумением и робким упованьем. Кто держит зеркальце, кто баночку духов; Душа ведь женщина, ей нравятся безделки, И лес безлиственный прозрачных голосов Сухие жалобы кропят, как дождик мелкий. И в нежной сутолке не зная, что начать, Душа не узнает прозрачные дубравы, Дохнет на зеркало и медлит передать Лепешку медную с туманной переправы. 39. * * * Возьми на радость из моих ладоней Немного солнца и немного меда, Как нам велели пчелы Персефоны. Не отвязать неприкрепленной лодки, Не услыхать в меха обутой тени, Не превозмочь в дремучей жизни страха. Нам остаются только поцелуи, Мохнатые, как маленькие пчелы, Что умирают, вылетев из улья. Они шуршат в прозрачных дебрях ночи, Их родина дремучий лес Тайгета, Их пища - время, медуница, мята. Возьми ж на радость дикий мой подарок - Невзрачное сухое ожерелье Из мертвых пчел, мед превративших в солнце. 40. Сумерки свободы 1 Прославим, братья, сумерки свободы, Великий сумеречный год. В кипящие ночные воды Опущен грузный лес тенет. Восходишь ты в глухие годы, О, солнце, судия-народ. 2 Прославим роковое бремя, Которое в слезах народный вождь берет. Прославим власти сумрачное бремя, Ее невыносимый гнет. В ком сердце есть, тот должен слышать, время, Как твой корабль ко дну идет. 3 Мы в легионы боевые Связали ласточек, и вот Не видно солнца, вся стихия Щебечет, движется, живет, Сквозь сети сумерки густые Не видно солнца, и земля плывет. 4 Ну что ж, попробуем: огромный, неуклюжий, Скрипучий поворот руля. Земля плывет. Мужайтесь, мужи, Как плугом, океан деля, Мы будем помнить и в летейской стуже, Что десяти небес нам стоила земля. 41. * * * 1 На страшной высоте блуждающий огонь! Но разве так звезда мерцает? Прозрачная звезда, блуждающий огонь, Твой брат, Петрополь, умирает! 2 На страшной высоте земные сны горят, Зеленая звезда летает. О, если ты звезда,- воды и неба брат, Твой брат, Петрополь, умирает. 3 Чудовищный корабль на страшной высоте Несется, крылья расправляет. Зеленая звезда, в прекрасной нищете Твой брат, Петрополь, умирает. 4 Прозрачная весна над черною Невой Сломалась. Воск бессмертья тает. О, если ты звезда - Петрополь, город твой, Твой брат, Петрополь, умирает. 42. Ласточка 1 Я слово позабыл, что я хотел сказать: Слепая ласточка в чертог теней вернется На крыльях срезанных с прозрачными играть. В беспамятстве ночная песнь поется. 2 Не слышно птиц. Бессмертник не цветет, Прозрачны гривы табуна ночного, В сухой реке пустой челнок плывет, Среди кузнечников беспамятствует слово. 3 И медленно растет как бы шатер иль храм, То вдруг прокинется безумной Антигоной, То мертвой ласточкой бросается к ногам С стигийской нежностью и веткою зеленой. 4 О, если бы вернуть и зрячих пальцев стыд. И выпуклую радость узнаванья. Я так боюсь рыданья Аонид, Тумана, звона и зиянья. 5 А смертным власть дана любить и узнавать, Для них и звук в персты прольется, Но я забыл, что я хочу сказать, И мысль бесплотная в чертог теней вернется. 6 Все не о том прозрачная твердит, Все ласточка, подружка, Антигона, А на губах, как черный лед, горит Стигийского воспоминанье звона. 1920 43. * * * За то, что я руки твои не сумел удержать, За то, что я предал соленые нежные губы, Я должен рассвета в дремучем акрополе ждать. Как я ненавижу пахучие древние срубы. Ахейские мужи во тьме снаряжают коня, Зубчатыми пилами в стены вгрызаются крепко, Никак не уляжется крови сухая возня, И нет для тебя ни названья, ни звука, ни слепка. Как мог я подумать, что ты возвратишься, как смел! Зачем преждевременно я от тебя оторвался! Еще не рассеялся мрак и петух не пропел, Еще в древесину горячий топор не врезался. Прозрачной слезой на стенах проступила смола, И чувствует город свои деревянные ребра, Но хлынула к лестницам кровь и на приступ пошла, И трижды приснился мужьям соблазнительный образ. Где милая Троя? Где царский, где девичий дом? Он будет разрушен, высокий Приамов скворечник. И падают стрелы сухим деревянным дождем, И стрелы другие растут на земле, как орешник. Последней звезды безболезненно гаснет укол, И серою ласточкой утро в окно постучится, И медленный день, как в соломе проснувшийся вол, На стогнах шершавых от долгого сна шевелится. Декабрь 1920 44. * * * Исакий под фатой молочной белизны Стоит седою голубятней, И посох бередит седые тишины И чин воздушный сердцу внятный. Столетних панихид блуждающий призрАк, Широкий вынос плащаницы, И в ветхом неводе генисаретский мрак Великопостные седмицы. Ветхозаветный дым на теплых алтарях И иерея возглас сирый, Смиренник царственный: снег чистый на плечах И одичалые порфиры. Соборы вечные Софии и Петра, Амбары воздуха и света, Зернохранилища вселенского добра, И риги нового завета. Не к вам влечется дух в годины тяжких бед, Сюда влачится по ступеням Широкопасмурным несчастья волчий след, Ему вовеки не изменим. Зане свободен раб, преодолевший страх, И сохранилось свыше меры В прохладных житницах, в глубоких закромах Зерно глубокой, полной веры. 1921
(источники Осип Мандельштам. «Сочинения в 2-х тт.»,
М., «Художественная литература», 1990 г.,
при подготовке был использован текст с сайта «Библиотека на Bigmir.net»
и с сайта «Рисунок акварелью»,
OCR&Spellcheck: Сергей Виницкий.)