Виктория Швейцер
«Быт и бытие Марины Цветаевой»

Глава первая

ПРЕДЫСТОРИЯ

Так начинают жить стихом.

Б. Пастернак

Что мы знаем о своих родителях? Почти ничего или очень мало. Они присутствуют в жизни ребенка загадочными и притягивающими великанами. Кто они? Откуда приходят и куда уходят, когда их нет с нами? Как они живут без нас? Как жили до нас, когда нас еще совсем не было? Что связывает их между собой и со мной, таким маленьким, полностью от них зависящим? Я люблю их бессознательно и безоглядно, а они? Любят ли они меня? Ведь у них есть другая жизнь, где меня нет... По жестам, взглядам, поступкам, по не всегда понятным словам ребенок создает образы отца и матери, стремится понять их, проникнуть в тайны их взрослой жизни и отношений.

Так начинают понимать. И в шуме пущенной турбины Мерещится, что мать — не мать, Что ты — не ты, что дом — чужбина...4

«Меня прикрепили к чужой семье и карете», — вторит Пастернаку Осип Мандельштам в «Египетской марке». Иногда чувство «чужой» остается навсегда, как у Пушкина.

В раннем детстве ребенок придумывает своих родителей, наделяет их качествами, возможно, им вовсе не свойственными, фантазирует их жизнь и свои с ними отношения. Так возникает детская мифология, где боги и герои — родители. Как настоящая мифология, она живет своей жизнью, развивается, трансформируется. Действующие лица ее не обязательно только прекрасны; как и греческие боги, они бывают жестоки и несправедливы. Может быть, с этого и начинается творчество? Обычный человек расстается с ним с исходом детства, с поэтом оно живет жизнь.

«Страшно подумать, что наша жизнь — это повесть без фабулы и героя, сделанная из пустоты и стекла, из горячего лепета одних отступлений...»⁵ — писал Мандельштам. Нет пустоты в повести цветаевского детства, она облекла его в фабулу, создала прекрасную легенду о своей семье и главной героиней сделала мать.

Обращали ли вы внимание, что в рассказах любой женщины ее мать предстает обязательно — красавицей? Любой — но не Цветаевой. Она ни разу не описала внешности матери. Какое ей дело до внешности, когда она чувствовала, знала, что ее мать — существо необыкновенное, ни на кого не похожее? Правда, и сравнивать было особенно не с кем, семья Цветаевых жила сравнительно уединенно. Разве что с героинями романтических баллад и романов, в мир которых мать ввела ее очень рано. На них она и была похожа. Цветаева видит свою мать романтической героиней. Это она создала в семье атмосферу напряженно-возвышенную и бескомпромиссную. В ее безмерном увлечении музыкой, литературой, живописью, а потом и медициной чувствовалась неудовлетворенность. Чем? Почему? Дети не могли этого понять, скорее всего и не задумывалась над этим, но в «разливах» материнского рояля, под звуки которого они ежевечерне засыпали, слышалась тоска по какой-то другой, несостоявшейся жизни. Она стремилась свои неосуществленные мечты передать детям, вложить в их души свою, внушить, заклясть — чтобы они воплотили. Как в бездонную кладовую вкладывала мать в дочерей все, что знала и любила сама: Музыку, Поэзию, Романтику. Она была уверена, что настанет время, когда они поймут и оценят. И не ошиблась. Все это было не просто, не ровно и не легко — высокий лад требовал напряжения. Но даже материнская строгость и требовательность воспринимались как должное — другой матери Цветаева не могла бы себе представить. Разве другая прочла бы с ними столько замечательных книг, рассказала столько необыкновенных историй, подарила бы им такую прекрасную музыку? А главное — разве «другая» сама могла быть под стать всему этому? Марина чувствовала, что в душе матери живет какая-то тайна. В двадцать один год она писала о ней философу В. В. Розанову: «Ее измученная душа живет в нас, — только мы открываем то, что она скрывала. Ее мятеж, ее безумье, ее жажда дошли в нас до крика».⁶

Отец казался незаметен и как будто не принимал участия в их жизни. Рядом с ним жило не очень понятное детям слово «музей», которое они воспринимали иногда как имя или звание человека. И. В. Цветаев записал в дневнике весной 1898 года, когда в доме было особенно много посетителей по делам музея: «...детвора, заслышав звонок, кричала на весь дом: «папа, мама, няня — еще Музей идет».⁷ Отец был не просто занят хлопотами по созданию первого в России музея классической скульптуры, но целиком погружен в это дело, ставшее смыслом его жизни. Его мир был для детей далек и пока недоступен. В раннем стихотворении Марины Цветаевой «Скучные игры» игра «в папу» изображена так:

Не поднимаясь со стула Долго я в книгу глядела... (1,183)

Отец был добр, спокоен и мягок, он сглаживал и уравновешивал страстную нетерпимость матери. Спустя годы пришло осознание «тихого героизма», скрывавшегося за внешней отрешенностью и сосредоточенностью отца. Но мать безусловно его затмевала. Ее картинами были увешаны стены, ее музыка, ее бурный темперамент, ее блеск были наглядны и восхищали. А что привлекательного для детей в отцовской сдержанности и тихости? К тому же мать естественно ближе к детям, ведь главная часть жизни отца проходила где-то вне дома, — и они чувствовали, что настроение в доме зависит от нее.

Где-то на втором плане детского сознания возникает дедушка, даже два: свой собственный, «папаша» матери Александр Данилович Мейн с женой, которую мать почему-то называет «Тетя», и «дедушка Иловайский»: он приходит один и почему-то дедушка только старшим — сестре Валерии и брату Андрею. «Свой» дедушка добрый, он привозит подарки всем детям и иногда катает их на собственных лошадях. Дедушка Иловайский подарков не приносит и, кажется, вообще ничего не замечает вокруг, во всяком случае, никогда не отличает Аси от Марины, хотя они совсем непохожи. Почему дедушек два и они такие разные? Почему у матери висит портрет их бабушки, ее матери — не Тети и совсем молодой, а в зале — портрет матери Валерии и Андрея? В еще большей глубине живет совсем странное слово «мамака» — чья-то прабабка, румынка, она умерла в марининой комнате. От нее в наследство Валерии остались какие-то «бленды», и она умела плясать «барыню». Кто все эти люди? Как они связаны между собой? Что было до меня, Марины, в нашем доме?

Постепенно, из случайно услышанных слов, из недомолвок, по вещам, делившимся на «наше» и «иловайское», валериино, начинала представляться история дома, семьи. Она оказалась в духе материнской Романтики. Раньше, давно, у отца была другая жена — молодая, красивая, прекрасная певица — кажется, она даже выступала на сцене? — мать Валерии и Андрея. Это ее портрет висит в зале. Потом она умерла, совсем молодой, как и мать нашей матери, чей портрет в гостиной — вот почему у нас не бабушка, а Тетя. Лёре было восемь лет, а Андрюша только что родился. И тогда наша мать вышла замуж за отца: молодая, необыкновенная — за немолодого и самого обычного профессора. Душа матери жаждала подвига, и она искала его в жертве ради чужих детей... Потом родились мы — Марина и Ася.

Так ли все было на самом деле? Самое удивительное, что «высокий лад» и всю сложность отношений внутри родного дома Марина почувствовала и поняла очень рано и почти точно. Впоследствии узнавались какие-то подробности родительской жизни, углублялось понимание их психологических обликов, смещались акценты оценок. Однако глубинный смысл родительских судеб и их влияние на собственный характер Цветаева осознавала однозначно. В «Ответе на анкету» 1926 года она писала: «Главенствующее влияние — матери (музыка, природа, стихи, Германия). Страсть к геройству. Один против всех. Heroica. Более скрытое, но не менее сильное влияние отца. (Страсть к труду, отсутствие карьеризма, простота, отрешенность). Слитое влияние отца и матери — спартанство. Два лейтмотива в одном доме, Музыка и Музей. Воздух дома не буржуазный, не интеллигентский — рыцарский. Жизнь на высокий лад».

Кто же они были — родители Марины Цветаевой? Надо признать, что людей, более несхожих как по темпераменту и жизненным устремлениям, так и по происхождению и воспитанию, трудно вообразить.

Иван Владимирович Цветаев «выбился в люди» совершенно самостоятельно. Он родился 4 мая 1847 г. во Владимирской губернии в семье сельского священника и никогда не забывал о своем происхождении и бедности своей семьи. Получив в конце жизни звание Почетного опекуна и будучи принужден шить дорогой опекунский мундир, он признавался в частном письме: «Для поповича, отец которого получал 120 рублей, потом 300 рублей и, наконец, к 40 годам службы, 500 рублей в год, собирая их к тому же все грошами, такая трата как будто и зазорна...»⁸ По семейной традиции Иван Цветаев, как и его три брата, окончил Духовное училище. Он поступил во Владимирскую Духовную семинарию, но в девятнадцать лет вдруг круто изменил свою жизнь. Выйдя из семинарии, он отправился в Петербург, чтобы поступить в Медико-Хирургическую Академию — сохранилось выданное ему для этой цели свидетельство о состоянии здоровья. Однако той же осенью 1866 года мы видим его уже студентом историко-филологического факультета Петербургского университета. Здесь нашел он свое призвание. Диплом, полученный им спустя четыре года, гласил:

«Совет ИМПЕРАТОРСКОГО Санктпетербургского Университета сим объявляет, что Иван Владимиров сын, Цветаев, 23 лет от роду, Православного вероисповедания, поступив в число студентов сего Университета 6 октября 1866 года, выслушал полный курс наук по историко-филологическому факультету и оказал на испытаниях: в богословии, истории, философии, Русской словесности, римской словесности, греческой словесности, всеобщей истории, славянской филологии, Русской истории и немецком языке — ОТЛИЧНЫЕ познания, за которые историко-филологическим факультетом признан достойным ученой степени КАНДИДАТА и, на основании пункта 4 § 42 общего устава Российских Университетов, утвержден в этой степени Советом Университета 30 мая 1870 года. Посему предоставляются Цветаеву все права и преимущества, законами Российской Империи со степенью КАНДИДАТА соединяемые...»⁹

«Права и преимущества» означали, что отныне Иван Владимирович Цветаев перешел из духовного сословия в дворянское, стал «дворянином от колокольни», как он однажды не без иронии выразился. Более важным было то, что за кандидатское сочинение «Критическое обозрение текста Тацитовой Германии» Цветаев был удостоен золотой медали и оставлен при Университете для подготовки к профессорскому званию. Одновременно он год преподавал греческий язык в 3-ей Петербургской женской гимназии. Официальный «Формулярный список о службе», составленный через семь лет после окончания Университета, свидетельствует, что Иван Цветаев не терял времени даром. Пункт первый интересен в сопоставлении с приведенными выше словами Ивана Владимировича о заработках его отца — сын ушел далеко вперед:

«1. Получает содержания: Жалованья.......................900 р. Столовых........................150 р. Квартирных....................150 р.                              Итого 1200р.»

Далее в хронологическом порядке перечислено все, что успел сделать за истекшие годы Цветаев. Он защитил в Петербурге магистерскую диссертацию «Cornelii Taciti Germania», преподавал на кафедрах Римской словесности Варшавского и Киевского Университетов, а главное — провел более двух лет в заграничной командировке, собирая материалы для докторской диссертации. Его интересовали древние италийские языки; он был одним из пионеров в этой области. Всего полтора десятилетия назад начались серьезные раскопки Помпеи, во время которых были обнаружены надписи на неизвестном языке. Это оказался язык древних самнитов, живших во втором тысячелетии до нашей эры, к началу новой эры завоеванных и слившихся с римлянами. Цветаев собирал и исследовал сохранившиеся надписи на языке самнитов — осском. Его докторская диссертация, защищенная в Петербургском Университете осенью 1877 г., называлась «Сборник осских надписей с очерком фонетики, морфологии и глоссарием». До сих пор в советской энциклопедии эта работа указывается как единственное исследование об осском языке. В Италии произошел внутренний поворот в судьбе Цветаева, почти такой же важный, как когда он вместо медицинского поступил на историко-филологический факультет. Непосредственное соприкосновение с миром, который он до того знал и любил по книгам, открыло ему античность в разных аспектах, и он буквально влюбился в нее. Правда, он не оставил занятий древними языками, но увлекся археологией и искусством древности. Когда в 1877 г. он был избран на должность доцента по кафедре Римской словесности Московского Университета, его интересы выходили уже далеко за пределы чистой филологии. Через несколько лет Цветаева пригласили заведовать гравюрным кабинетом, а потом и стать хранителем отделения изящных искусств и классических древностей в Московском Публичном и Румянцевском музеях: здесь ему открывалось новое поле деятельности... Возглавив в 1889 г. кафедру теории и истории искусств, он возмечтал о создании при Университете музея античного искусства и начал активно пополнять вверенные ему коллекции. Планы его по созданию такого музея постепенно расширялись, и дело это поглотило почти четверть века его самоотверженного и любовного труда.

Десять лет Иван Владимирович был женат на Варваре Димитриевне Иловайской, дочери своего друга, известного историка. Это ее бабушка, «мамака», пережив внучку, доживала свой век в доме уже при новой жене. Был ли он счастлив в этом браке? Кажется, был, хотя семейное предание утверждало, что Варвара Димитриевна любила другого и вышла замуж за Цветаева, подчиняясь воле отца. Однако она сумела внести в семью дух радости, праздника — и Иван Владимирович любил ее всю жизнь и долгие годы не мог оправиться от ее внезапной кончины. С этой незажившей раной в сердце он вторично женился весной 1891 года.

Мария Александровна Мейн была моложе него на двадцать один год, она родилась в 1868 г. Дочь богатого и известного в Москве человека, она, хоть и не была красива, могла рассчитывать на более блестящую партию, чем вдвое старший вдовец с двумя детьми. Виною всему был ее Романтизм.

Она росла сиротой, оставшись без матери девятнадцати дней, — не потому ли она взялась заменить мать Андрюше Цветаеву, тоже осиротевшему на первом месяце жизни? Мария Лукинична Бернацкая — мать Марии Александровны, скончавшаяся в двадцать семь лет — происходила из старинного, но обедневшего польского дворянского рода. Это давало Марине Цветаевой повод отождествлять себя с «самой» Мариной Мнишек. Отец — Александр Данилович Мейн был из остзейских немцев с примесью сербской крови. Он начал карьеру преподавателем всеобщей истории, служил, по воспоминаниям В. И. Цветаевой, управляющим канцелярией Московского генерал-губернатора, был издателем «Московских губернских ведомостей», а ко времени замужества дочери — директором Земельного банка. Он был не лишен художественных интересов, собирал библиотеку и коллекцию античных слепков — и то и другое впоследствии подарил Москве. Дом А.Д. Мейна в Неопалимовском переулке на Плющихе был полон комфорта, стены увешаны картинами, у Марии Александровны прекрасный рояль. Девочка росла под присмотром гувернантки-швейцарки Сусанны Давыдовны, которую называла тетей; а дети Марии Александровны — Тьо: кажется и сама она, не научившись правильно говорить по-русски, называла себя так в третьем лице — Тьо, тетя, La Tante. Тьо была чрезвычайно добра, чувствительна, чудаковата и безгранично предана своей «Мане» и ее отцу. Уже в старости Александр Данилович обвенчался с Сусанной Давыдовной, и она стала «генеральшей Мейн», как до сих пор говорят старики, помнящие ее в Тарусе. Возможно, этот «семейный интернационал» сыграл свою роль в полном презрении Марины Цветаевой ко всякому национализму и шовинизму. Впрочем, семья была православной, церковные обряды соблюдались...

Мария Александровна росла одиноко. Ее не отдали ни в пансион, ни даже в гимназию. Жизнь в отцовском доме была замкнутой и строгой, подруг и товарищей у нее не было. В дом взяли девочку Тоню, но может быть поздно — им было лет по восемь, и Мария Александровна уже была ребенком с определившимися интересами. Они росли и учились вместе, их одинаково одевали и причесывали, но вряд ли была между девочками настоящая близость.

Мария Мейн была человеком незаурядным, наделенным умом, большими художественными способностями, глубокой душой. Сиротство и одиночество бросили ее к книгам; в них она нашла друзей, наставников и утешителей. Книги и музыка стали ее жизнью, заменили ей реальность. Она получила прекрасное домашнее образование: свободно владела четырьмя европейскими языками, блестяще знала историю и литературу, сама писала стихи по-русски и по-немецки, переводила с- и на известные ей языки. У нее было музыкальное дарование — фортепьянные уроки ей давала одна из лучших учениц знаменитого Николая Рубинштейна. У нее были способности к живописи — с нею занимался известный художник-жанрист Михаил Клодт. Она страстно любила природу — в отцовском имении Ясенки, в заграничных путешествиях с отцом она могла ею наслаждаться. Казалось, в ее детстве и юности было все, о чем можно мечтать. Но не хватало чего-то важного: простоты, сердечности, понимания, так необходимого развивающейся душе. Отец обожал ее, но был требователен и деспотичен. Добрейшая, но ограниченная Сусанна Давыдовна не могла оградить ее от отцовский строгости. «Мамина жизнь, — писала Марина Цветаева, — шла между дедушкой и швейцаркой-гувернанткой, — замкнутая, фантастическая, болезненная, не-детская, книжная жизнь. Семи лет она знала всемирную историю и мифологию, бредила героями, великолепно играла на рояле...»¹⁰ Она становилась экзальтированной, ее душа жаждала необыкновенных чувств и поступков, но традиция заставляла жизнь катиться по благополучной, может быть, прекрасной, но не ею избранной колее. Обуревавшие ее мечты и чувства Мария Александровна поверяла музыке и дневнику — своим единственным друзьям. Постепенно сам характер ее делался сдержанным и замкнутым.

Роковую роль в ее жизни сыграл отец. «Дедушка Мейн», которого с нежностью вспоминали обе его внучки, дважды разбил жизнь своей дочери. Шестнадцати-семнадцати лет Мария Александровна полюбила, как может полюбить страстная натура, живущая в мире романтических грез. Были встречи, прогулки верхом в лунные ночи. Любовь была глубокой и взаимной, Мария Александровна могла быть счастлива. Но человек, которого она любила, был женат. Отец счел его встречи со своей дочерью недопустимой дерзостью и потребовал прекращения их. Развод казался ему грехом, он не признавал его. Дочь повиновалась, но годы не переставала помнить и любить героя своего юношеского романа. В единственной сохранившейся книжке ее девического дневника есть такая запись: «... так любить, как я его любила, я в моей жизни больше не буду, и ему я все-таки обязана тем, что мне есть чем помянуть мою молодость; я, хотя и страданиями заплатила за любовь, но все-таки я любила так, как никогда бы не поверила, что можно любить!.. Папаша и тетя, а особенно папаша не понимают меня: они все еще воображают, что я ребенок... Папаша, например, вполне уверен в том, что любовь моя... была просто первая вспышка неопытного сердца... Что теперь я давно уже все забыла... Если бы он знал, что вот уже третий год как чувство живет в душе моей, глубоко и скрытно, но живет... В музыке я живу тобой, из каждого аккорда мне звучит все мое дорогое прошедшее, воспоминания и мечты как-то чудно сплетаются с стройными звуками заветных мелодий... Иногда в сумерках, с закрытыми глазами, я предаюсь обаянию звуков, и, как во сне, переживаю давно былые ощущения... Иногда даже улыбка бродит по моим губам, как отголосок той радости, того счастья, которым когда-то была полна моя душа...»¹¹

Мария Александровна была замечательной пианистской («громадный талант», писала Марина Цветаева), чувствовала призвание к музыке, в ней выражала свою тоскующую мятежную душу. Она могла бы стать музыкантшей, играть в концертах — но для ее отца этот путь был неприемлем. «Свободная художница» — в его кругу звучало почти неприлично. И она смирилась. Было ли это проявлением дочерней любви или выработанной воспитанием покорности? Вероятно, и то и другое вместе. Говоря о деде, «который разбил жизнь моей матери и которого моя мать до его и своего последнего вздоха — боготворила»,¹² Марина Цветаева скорее всего права. Однако она слишком легко, поверх его трагического смысла произносит слово «разбил» и только потому может считать деспотизм деда — «просвещенным». Деспотизм есть явление однозначное, в чем бы и как бы он ни проявлялся. Валерия Цветаева, падчерица Марии Александровны, в неопубликованных воспоминаниях рассказывает, как по просьбе дочери «дедушка Мейн» «воздействовал» на провинившуюся кормилицу Марины: «Александр Данилович ...приехал, сел среди зала на стул, вызвал кормилицу и началось распекание. Баба в слезы... Распекание виртуозное, с подходом: сначала тихо, потом все громче, грознее. Кормилица вконец расстроена, ревет, в три ручья разливается. «Мяса? Говядины хочешь?» — на весь дом гремит Ал. Д. Меня наверху (антресоли) трясет.

Длится это долго. Помнится навсегда. Что-то от крепостного права, что-то недостойное, отвратительное».¹³

Не так ли «распекал» А.Д.Мейн и свою дочь в те острые моменты ее жизни, когда она готова была свернуть на казавшуюся ему неверной дорогу? Дважды разбитые мечты, неосуществившиеся надежды — не в этих ли глубоких переживаниях таятся корни характера матери Цветаевой? Характера резкого, требовательного, нетерпимого. Экзальтация, принужденная скрываться под внешней сдержанностью, иногда оборачивалась истеричностью.

Ей оставался единственный путь — замужество. Но в этой перспективе не виделось счастья и радости. Она думает о неизбежном замужестве почти с отвращением — дневник сохранил ее горькие мысли: «Придет время, поневоле бросишь идеалы и возьмешься за метлу... Когда начнутся мелкие заботы повседневной жизни, когда завязнешь в этом омуте, тогда уже некогда читать. Тогда-то я и буду жить тем материалом, которым я теперь запасаюсь. Надо бы только позаботиться о том, чтобы его хватило с избытком на всю жизнь... Пока можно жить для идеалов, я буду жить!»¹⁴ Это многое проясняет в «странном» замужестве Марии Александровны и ее последующей жизни жены и матери. Не исключено, что она избрала немолодого и некрасивого профессора Цветаева не только «с прямой целью заменить мать его осиротевшим детям»,¹⁵ как считала ее старшая дочь, но и потому, что знала, что и он «живет для идеалов». Может быть, молодая девушка готова была стать помощницей в его деле, ведь она осознавала в себе возможности гораздо большие, чем нужны, чтобы «взяться за метлу». Непосредственно перед цитированным выше рассуждением о будущем, Мария Александровна записывала: «Вот мне все говорят: «нельзя целый день читать, надо же наконец приняться за что-нибудь более полезное, заняться рукоделиями, как подобает женщине, а не ученому. Ты готовишься быть женою и матерью, а не читать лекции и писать ученые диссертации». Все это так. Но когда же и читать, если не теперь, пока я молода и пока мне можно?»

В этих увещеваниях слышны голоса «папаши» и «тети». Но почему сама она так беспрекословно соглашается: «все это так»? Почему мятежная и страстная душа Марии Александровны не взбунтовалась? А может быть, она бунтовала, но была побеждена? Ясно одно: в браке мать Цветаевой надеялась преодолеть и изжить свою душевную драму. Удалось ли ей это? Ситуация оказалась слишком неподходящей, Мария Александровна по молодости и неопытности не могла осознать этого до замужества. В душе ее мужа жила тоска по покойной жене, которую он даже не умел скрыть. Она ревновала к памяти предшественницы, боролась с этим чувством и не могла с ним совладать. «Мы венчались у гроба», — грустно поверяла она дневнику.^1б

Много-много лет спустя в «Доме у Старого Пимена» Марина Цветаева скрупулезно исследовала подобную ситуацию — брак «дедушки Иловайского» и его второй жены. Она пыталась докопаться до трагических истоков этого дома, казавшегося ей зловеще-мифическим. Александра Александровна Иловайская — на двадцать лет моложе мужа, вышла за него, вдовца с детьми, то ли по принуждению родителей, то ли по расчету, то ли привлеченная его известностью и возможностью стать хозяйкой его дома. Не исключено, что, как и у матери Цветаевой, этому браку предшедствовала несчастная любовь. Но именно этого варианта Цветаева не упоминает. Она определяет этот брак старика и красавицы, как сожительство тюремщика с заключенным: «Меж тем жизнь, понемножечку, красотку перековывала. Когда знаешь, что никогда, никуда, начинаешь жить тут. Так. Приживаешься к камере. То, что при входе казалось безумием и беззаконием, становится мерой вещей. Тюремщик же, видя покорность, размягчается, немножко сдает, и начинается чудовищный союз, но настоящий союз узника с тюремщиком, нелюбящей с нелюбимым, лепка — ее по его образу и подобию...»¹⁷ Возникала ли у Цветаевой мысль, что и брак ее родителей начинался неестественным соединением двух разбитых и тоскующих сердец? Знала ли она, догадывалась ли о драме, разыгрывавшейся в ее собственной семье? Думаю, что в детстве она это чувствовала, не могла не почувствовать при ее обостренной восприимчивости. Прочитав в юности дневники матери — знала. Но страшно заглядывать в тайны взаимоотношений родителей, невозможно быть судьей между ними, и Цветаева обходит эту сторону родительской жизни уважительным дочерним молчанием. Лишь однажды, вскоре после смерти отца, она открыла семейную тайну в письме В. В. Розанову: «Много было горя! Мама и папа были люди совершенно непохожие. У каждого своя рана в сердце. У мамы — музыка, стихи, тоска, у папы — наука. Жизни шли рядом, не сливаясь. Но они очень любили друг друга...»¹⁸ Это написано в 1914 году, в письме к человеку, которого она никогда не видела — так в поезде случайному попутчику открывают самое сокровенное. Она была потрясена распахнутостью розановского «Уединённого» и впервые открывшейся ей материнской душой; он казался ей человеком, способным лучше всех понять эту судьбу... Только здесь Цветаева говорит «мама», «папа», потом всегда — «мать», «отец».

Воссоздавая в позднейшей прозе мир своего детства и облик семьи, Цветаева рисует почти семейную идиллию, хотя мы теперь знаем, что по крайней мере дважды за время ее замужней жизни у Марии Александровны были серьезные увлечения. Мимоходом оброненные фразы, например: «красавицы Варвары Димитриевны, первой любви, вечной любви, вечной тоски моего отца» или: «портрет Андрюшиной матери (портрет — роковой в жизни нашей)»*¹9 — дают возможность понять, что она знала о семейной драме родителей — и не судила. Она не касается ее не потому, что хочет скрыть или обмануть читателей. Речь идет о принципиальном отношении Цветаевой-художника к изображаемому. Как всегда в своей прозе, в описании семьи и семейных отношений она «вытягивает» главное: то, что объединяло родителей и делало семью семьей. Это было их взаимное уважение. Иван Владимирович никогда бы не захотел и не мог стать «тюремщиком» молодой жены. Мария Александровна не позволила бы себе стать «узницей», подчинить или растворить свою индивидуальность в чужой жизни. Совместная жизнь строилась на компромиссе: оба с пониманием и терпимостью относились к внутреннему миру друг друга. К чести Марии Александровны должно сказать, что она не превратилась в «ключницу» в большом доме мужа, не отступила от идеалов своей молодости, продолжала жить музыкой, литературой, природой и в этом воспитывала своих дочерей.

Иван Владимирович был поглощен своими многочисленными обязанностями: кафедра в Университете, Кабинеты изящных искусств и древностей при кафедре и в Румянцевском музее, преподавание. В разное время он совмещал это с работой в Этнографическом и Публичном музеях, чтением лекций не только в Университете, но и в других учебных заведениях Москвы. Получив кафедру теории и истории искусств с небольшим собранием слепков греческой и римской скульптуры, он занялся пополнением этой коллекции и загорелся идеей создать при Университете учебный музей античного искусства для студентов, изучающих историю искусств и классику. По мере его собственного углубления в мир античной и средневековой скульптуры, подробного знакомства с музейным делом, его мечта видоизменялась и разрослась до грандиозного замысла организовать музей возможно более полный, устроенный на высоком современном научном и строительном уровне. На воплощение этой мечты ушло почти четверть века его жизни. И.В. Цветаев руководствовался идеальными целями энтузиаста-просветителя: «идея этого Музея и двигается, и растет, и получает успех выполнения только благодаря чистоте намерений и высоко поставленной цели — дать Университету и нашему юношеству новое, идеально-изящное учреждение ... — цели альтруистического добра, высшего просвещения, внесения чистых образов и идей в среду современного и грядущего юношества». ²⁰ Только одержимость, уверенность в необходимости и бесспорной правоте дела, за которое он взялся, могли помочь ему сдвинуть гору — построить Музей, увидеть труд своей жизни завершенным. Описывая отца трудолюбцем, тружеником, подвижником науки, Марина Цветаева не заметила в нем фанатика и поэта. Его поэмой был Музей. Разве не подлинной страстью была продиктована его речь на Первом съезде русских художников, где он впервые публично отстаивал свою идею? «Может ли Москва... — говорил Иван Владимирович, — духовный центр России, центр ее колоссальной торговли и промышленности ... — может ли такой город, в котором бьется пульс благородного русского сердца, допустить, чтобы в его всегда гостеприимных стенах остались без подобающего крова вековечные создания гениального искусства, собранные сюда со всего цивилизованного света и притом такие создания, которые в очень большом числе впервые вступают в Россию и двойников которым нет в нашем отечестве нигде? Может ли Москва это потерпеть?»²¹ Можно сказать, что этой речью началась реальная история строительства Музея, зашевелилась московская общественность, стали поступать первые частные пожертвования. Идея не может осуществиться сама, и Ивану Владимировичу приходилось заниматься делами вполне прозаическими — прежде всего заботиться о деньгах, ибо не только на постройку здания для музея, но и на приобретение экспонатов денег у Университета практически не было. Надо было добывать их у доброхотных даятелей, для чего требовался и энтузиазм, и знание человеческой психологии, умение обходиться с людьми, красноречие. Судя по результатам, Цветаев обладал этими качествами в полной мере. «...я бродил по Москве и выпрашивал средства для Музея один», «ездил на ловлю жертвователей...»,²² «целовать ручки у барынь я навострился, выискивая деньги для Музея»,²³ — такие высказывания то и дело встречаются в его письмах. Денежные заботы, временами оттесняя на задний план творческие, не оставляли Ивана Владимировича вплоть до открытия Музея. Уже добившись создания Комитета по устройству Музея и утверждения проекта здания, он писал архитектору Р.И. Клейну, автору проекта и строителю: «Заставьте же каждую колонну и каждую видную деталь петь:

денег дай, денег дай и успеха ожидай!»24

В завещании, написанном им во время тяжелой болезни, подробно сказано о денежных оплатах по Музею; из его писем вид но что на текущие нужды строительства он тратил не только свои личные, но и «детские» деньги — проценты с капитала, оставленного его детям матерью. Не было такой жертвы, на которую он не пошел бы ради Музея: «Исторические задачи не исполняются без самоотречения, без уединения, без отказа от повседневных, будничных интересов и выгод...»²⁵ Нет, И. В. Цветаев не был тем академически-спокойным, отрешенным от мира ученым, каким казался своей дочери, но его огонь пылал внутри, не бросаясь в глаза. Может быть, это поняла и оценила в нем будущая жена? Чистота и идеализм его помыслов должны были быть близки ей.

К счастью для них обоих Мария Александровна всей душой приняла мечту мужа, увлеклась ею, начала изучать искусство и музейное дело, чтобы стать с ним вровень. Вскоре после свадьбы они начали вместе ездить за границу, осматривать музеи, выбирать экспонаты. Именно Мария Александровна составила тот предварительный план Музея изящных искусств, который лег в основу проекта теперешнего здания. Она стала верной соратницей Ивана Владимировича, его другом-помощницей: вела дневники и записи по музеям Европы, иностранную переписку, помогала советами. «Область классической скульптуры она знала, как, может быть, немногие женщины в нашем отечестве»,²⁶ — писал о жене И.В. Цветаев в отчете о создании Музея. Общее дело цементировало их семейную жизнь; Марина Цветаева ошибалась, когда писала «жизни шли рядом, не сливаясь».

Правда, Романтизм жены был чужд Ивану Владимировичу, но он ему не противился. Музыка, заливавшая дом — хоть был он человеком немузыкальным — ему не мешала. Он научился ее не слышать. «До того не слышал, что даже дверь из кабинета не закрывал!»²⁷ — отметила Марина Цветаева. Романтизм ждал своего часа, чтобы обрушиться на детей.

Каждый из них был фанатиком своего мира. Мать — Музыки, Романтики, Поэзии. Отец — своего Музея. Фанатическая преданность своим идеалам и своему делу составляла основу их нравственности.

В такой семье начинался один из самых фанатически преданных Поэзии русских поэтов — Марина Цветаева.

* Имеется в виду: в жизни нашей матери. Марина Цветаева говорит о портрете Варвары Димитриевны, который по заказу И.В. Цветаева писался в доме уже при второй его жене, а потом был повешен в зале. Это вызывало ревность и заставляло глубоко страдать Марию Александровну.

Примечания

(источник — В. Швейцер «Быт и бытие Марины Цветаевой»,
М., «Интерпринт», 1992 г.)