Он был учителем Андрюши, студент в серой тужурке, с добрыми карими глазами, щурившимися от света и смеха. Утром он ходил в университет, после обеда учил Андрюшу Закону Божьему, русскому и арифметике, вечером был наш. Т. е. это так говорилось, а по-настоящему он был только Асин. Когда она за обедом поднимала свое вечное и-и-и-и, — а это случалось сначала за супом, потом за вторым, — после долгих няниных уверений, что от супа растут, а от котлеты хорошеют, после маминого стояния на коленях у ее креслица, после папиного финального: «Иль съешь или вон из-за стола!», стоило ему только шепнуть ей несколько слов на ухо, как она бралась за ложку и молча глотала все требовавшееся.
         Для него она пожелала сняться. — «Мама, он уедет и увезет меня с собой!» В фотографии она положила одну ногу на другую, улыбнулась и сидела неподвижно даже после того, как фотограф любезно пригласил ее сойти с места. Когда ей на Рождество подарили куклу, она назвала ее Аркашей, хотя слишком русский костюм скорее напоминал полотера. По вечерам он рассказывал нам сказки, — конечно не нам, а только ей. — «Знаешь эдак, Асенька...» (он немного заикался) «...жила, эдак, одна старушка, эдак. И вот приплыла она к лежанке... Не старушка, эдак, а старик еще один был. Вышел он утром к морю, эдак, ты понимаешь? Смотрит — в сетях, эдак, старушка, то бишь рыбка... Ты понимаешь?»
         — Да! — твердо отвечала она.
         — И вот, эдак, зажили они втроем. Смотрит старичок — опять разбитое корыто, а в нем, эдак, старушка...
         Я ясно чувствовала, что здесь что-то не то. Когда мама читала нам о старичке, старушке и рыбке, выходило гораздо понятнее. Во-первых, рыбка была не простая, а зо-ло-та-я, во- вторых, случались разные вещи, о к<отор>ых Аркадий Александрович совсем не упоминал, в-третьих, все кончалось не так скоро.
         Но Асе его сказка нравилась больше маминой, — ведь рассказывал он. Когда мы гуляли на бульваре, Ася первая замечала его в группе студентов на скамейке у памятника Пушкину.
         Ни нянины просьбы, ни мое ворчанье не помогали. Приходилось бросать лопатки, снежные домики, брать ее за руку и мчаться с ней что есть духу к заветной скамейке.
         — А-а, это ты, Асенька? Гуляешь, эдак? Да, хорошо... А это мои товарищи... — смущенно бормотал Аркадий Александрович, потирая красные руки без перчаток. Ася сидела у него на коленях и считала:
         — Раз, два, четыре... Когда я вырасту... Пять и три... Тогда мы с тобой... Раз и два...
         Студенты, не понимая, смеялись. Аркадий Александрович смеялся и понимал, — Ася высчитывала по пальцам, сколько лет ему еще ждать свадьбы с ней.
         Однажды утром к нам в комнату бомбой влетела наша немецкая бонна. — Забрали, забрали! Verloren! Grosser Gott! Er Jung!¹. Что видет теперь из ней? Нищасни маладой шилавек! Нагрубил профессор! Ах, мой Бог! Ни риба ни мяс!
         Мы поняли только последнее: Аркадий Александрович ни рыба ни мясо. Но чего же тут такого ужасного?
         Ася тем не менее затянула свое и-и-и, сначала тихо, потом все громче, безудержнее, безутешнее...
         Не пришлось ей проститься с Аркадием Александровичем. Он был выслан из Москвы. Много времени спустя мама застала ее за странным занятием: она собирала на коленях пыль по углам и нежно целовала. На вопрос: «Да что с тобой?» сквозь внезапные и-и-и с трудом можно было понять: «Как тужурка... тоже серая!»
         Ей тогда было 4,5 года.

II

ЛИТЕРАТУРА

         А когда Онегин потом пришел к Татьяне, она была уже замужем и не могла его любить. «Но я другому отдана и буду век ему верна...» А раньше его она любила, а он ее нет.
         Я подхожу к зеркалу. Лицо круглое и какое-то глупое. Нет, совсем не похожа на Татьяну, скорей на Ольгу. Но Ольга скучная.
         — Муся, обедать!
         Но ведь Татьяна тоже была сначала маленькой. Может быть... может быть, она тоже сначала была такая? Она любила книги, я тоже люблю книги. Она не любила играть, я тоже не люблю играть. Совсем я не похожа на Ольгу! Очень нужно брать Ольгу, пусть Ася ее берет! Я решительно не хочу ее.
         — Муся, обедать!
         Все уже сидят за столом. Мое место рядом с мамой. Он как раз напротив меня, между Лёрой и Альфонсинкой.
         — Мама, можно мне сесть рядом с Александром Павловичем?
         — А зачем?
         — Так!
         — Ну, иди. Только совершенно не понимаю, зачем это тебе понадобилось.
         Мы меняемся с Лёрой местами.
         За обедом всегда говорят о чем-то непонятном. Папа рассказывает о филологах и юристах. Нам лучше нравятся филологи. Раз вечером мы видели одного юриста, — он был в желтом костюме, говорил очень громко, рассказывал папе свою жизнь, потом писал ее, потом попросил денег, а когда уходил, свалился с лестницы и сказал, что это часто с ним бывает.
         Слава Богу, что Александр Павлович не юрист. Он — филолог, папа тоже филолог. Подали третье. Опять blanc-manger². Нам его всегда дают в сочельник, когда мы обедаем наверху в детской, и мы его выкидываем в форточку. Но ведь сегодня не сочельник! Ася плаксиво морщится, Андрюша льет воду в тарелку, я грустно прошу маму позволения не есть.
         — Что с тобой, Мусенька? — удивляется Александр Павлович.
         — Так, что-то есть не хочется! — безнадежно отвечаю я. Пусть он думает, что от любви к нему (я ничего еще не сказала, но он же должен понять!).
         А может быть, правда от любви! Когда очень сильно кого- нибудь любишь, — это рассказывала нам Альфонсинка, — то никогда ничего не ешь. Одна барышня даже умерла, и он плакал на ее могиле и приносил ей незабудки. Потом он тоже умер.
         Обед кончен, и мы наверху.
         — M-elle Alphoncine, j’ai besoin d’écrire une lettre!
         — A qui?
         — Donnez moi je Vous prie du papier³.
         Она вынула розовую бумажку. Я пишу, она глядит мне через плечо. Письмо не ладится. Во-первых, я начала: «Дорогой Онегин!» А вдруг он не поймет, что это ему? Во-вторых, я не знаю, как писать: «терпение». Альфонсинка тоже не знает.
         — Oh, je sais ce que nous allons faire. J’ai une très jolie lettre d’amour, tu n’as qu’à la traduiré⁴.
         Сказано — сделано. «Alexandre, que c’est mal...»⁵ Я перевожу: «Александр, какой ты гадкий» — «de trahis ainsi la confiance...»⁶ «...что выдаешь так доверие...»
         Как хорошо писать с французского! Все так торжественно, такие трудные умные слова!
         Только почему на ты? Альфонсинка утешает меня, что это всегда так делается. Письмо готово. Но как передать его? Альфонсинка не хочет, — вдруг мама увидит! Андрюша терпеть не может Александра Павловича и нарочно не передаст, Лёра ушла, — Ася!
         — Ася, а я тебе подарила вчера фартук для Аркаши, — помнишь?
         — Аркаша фартуков не носит. Он мальчик!
         Молчание.
         — Ася: хочешь моего прошлогоднего червяка в яичке, белого?
         — А что я тебе дам?
         — Ничего, я тебе его так подарю!
         Ася уничтожающе смотрит на меня. Я смущаюсь: Только ты одну вещь отнесешь Ал<ександру> Павловичу, хорошо?
         — А он целый?
         — Да, я тебе еще яичко дам!
         — Еще зеленый карандаш дай, тогда я пойду...
         Зеленый карандаш! Ни у кого нет зеленого... Да, но синий с желтым ведь зеленый.
         — Бери!
         Мы три раза стукаемся лбом, и Ася летит к Алекс<андру> Павловичу, крича на весь дом: «Вам Муся письмо написала! Вам Муся письмо прислала!»
         Проснувшись на другой день, я сразу почувствовала, что сделала какую-то глупость. А вдруг он за завтраком прочтет его вслух? Папа непременно выгонит меня из-за стола. Уроки я готовила невнимательно, на рояле играла еще хуже, — мой учитель Василий Иванович и мама никак не могли понять, что со мной сделалось. Наконец пробило двенадцать. Зовут завтракать. А может быть, не пойти совсем? Прочтут без меня. Но все равно придется идти обедать. А может быть, и обедать не идти? Тогда он принесет мне незабудки. Попросить его не читать? Но поздно: я уже за столом.
         Разговор идет о Лёриной подруге Раечке Оболенской.
         — Терпеть не могу этого типа курсистки! — говорит мама. — Ни женственности, ни такта...
         Лёра молчит и смотрит в тарелку. Сейчас она встанет из-за стола и начнется скандал.
         — Раечка — прекрасное существо! — вдруг начинает А<лександр> П<авлович>. — Непосредственное, живое, искреннее...
         Почему мне так неприятно слушать это? Я очень люблю Раечку, но...
         — Несмотря на ее манеры, она мне нравится... — продолжает А<лександр> П<авлович>.
         — Раечка Оболенская совсем не прекрасное существо! — вдруг заявляю я.
         — Тебя не спрашивают! — говорит папа.
         — Маме она не нравится, и мне она тоже не нравится.
         — Муся! — мама поражена. Алекс<андр> Павлович улыбается и переглядывается с мамой.
         — Когда я кончу курс, я женюсь на Раечке и увезу ее в Екатеринбург.
         — А я поеду за вами.
         — А мы поедем рано утром, когда ты будешь спать...
         — А я не буду спать!
         — Я увезу ее к себе на Урал! — Алекс<андр> Павлович радостно хохочет, и желтая бородка его трясется, а глаза делаются, как щелки.
         — Я отравлю ее! — тут я бросаю вилку и открываю рот вовсю.
         — А тебя сошлют в Сибирь!
         — А я убегу, я убью, я ее, я вас, я, я...
         Начинается ужасный крик. Папа сердится на маму, — «это все книги!» — мама на Альфонсинку, Лёра на А<лександра> П<авловича>, — зачем меня дразнит, Андрюша страшно доволен и потихоньку дергает Асю за ногу, Ася сует под стол противные бобы...
         Я вылетаю из-за стола и бегу наверх. На постели я плачу, уткнувшись лицом в подушку. Стучат. Пусть стучат! Дверь на крючке. Еще раз...
         — Мусенька, я мириться пришел, отопри мне!
         «Это Лёра его подослала», — соображаю я, все еще плача, и не открываю. Вскоре пришла Альфонсинка и начала меня утешать.
         — Это потому, что ты еще маленькая! — говорила она по- франц<узски>. — Будешь большая, все переменится. Не надо обращать внимание на молодых людей, надо быть холодной ко всем.
         — Да, но Татьяна вовсе не была холодной ко всем, она тоже первая написала, — возражала я. Но Альфонсинка не знала Татьяны.
         Утешившись немного, я принялась за новое письмо, на этот раз уже не перевод. Тут были и угрозы, и просьбы, и упреки, но больше всего восклицательных знаков. Ася, в обмен на оловянную птичку, согласилась передать и это письмо.
         После ужина, прошедшего очень тихо, я получила его обратно с подчеркнутыми красным карандашом ошибками.
         Было над чем задуматься. Зачем подчеркивать ошибки? Ведь это же не диктант. Разве Онегин подчеркивал ошибки в Татьянином письме? Разве Онегин был влюблен в Раечку? Разве он хотел ее увезти на Урал? Разве он учился в университете? Разве у него была желтая бородка? Разве...
         Да разве я-то похожа на Татьяну?
         Когда Альфонсинка вечером подошла к моей постели, я сказала, что больше не люблю Алекс<андра> Павловича.
         — Конечно, не стоит! — сказала она, — я совсем не понимала, что тебе в нем нравится. Такой худой и к тому же... répétiteur⁷. Я бы на твоем месте взяла кого- нибудь из знакомых твоего отца. Но у тебя много времени впереди, ведь тебе только семь лет...
         — Я совсем никого не возьму! — твердо ответила я.



         <1911-1912?>

[1] Потерян! Великий Боже! Он молод! (нем.).
[2] Бланманже — род желе из сливок, сахара и желатина (фр.).
[3] — Милая Альфонсина, мне нужно написать письмо!
     — Кому?
     — Дайте мне, пожалуйста, бумагу (фр.).
[4] О, я знаю, что мы будем делать. У меня есть очень маленькое любовное послание, только ты должна его перевести (фр.).
[5] «Александр, как это плохо...» (фр.).
[6] «Таким образом обмануть доверие...» (фр.).
[7] Репетитор (фр.).

(источник — М. Цветаева с/с в 7 тт.,
М., "ТЕРРА", 1997 г.)