Мир МЦ |
Серебряный век |
Писатели |
Поиск |
Гостевая книга
Поэзия | Проза | Письма | Фото | О Цветаевой | Семья Цветаевский Клуб | Песни на стихи МЦ | Библиография | Ссылки | Музеи |
НЕЗДЕШНИЙ ВЕЧЕР
Над Петербургом стояла вьюга. Именно стояла: как кружащийся волчок или кружащийся ребенок или пожар. Белая сила уносила.
Унесла она из памяти и улицу и дом, а меня донесла поставила и оставила прямо посреди залы размеров вокзальных, бальных, музейных, сновиденных.
Так, из вьюги в залу, из белой пустыни вьюги в желтую пустыню залы, без промежуточных инстанций подъездов и вводных предложений слуг.
И вот, с конца залы, далекой как в обратную сторону бинокля, огромные как в настоящую его сторону во весь глаз воображаемого бинокля глаза.
Над Петербургом стояла вьюга и в этой вьюге неподвижно как две планеты стояли глаза.
Стояли? Нет, шли. Завороженная, не замечаю, что сопутствующее им тело тронулось, и осознаю это только по безумной рези в глазах, точно мне в глазницы вогнали весь бинокль, краем в край.
С того конца залы неподвижно как две планеты на меня шли глаза.
Глаза были здесь.
Передо мной стоял Кузмин.
Глаза и больше ничего. Глаза и все остальное. Этого остального было мало: почти ничего.
Но голос не был здесь. Голос точно не поспел за глазами, голос шел еще с того конца залы и жизни, а, может быть, я, поглощенная глазами не поспевала? первое чувство от этого голоса: со мной говорит человек через реку, а я, как во сне, все-таки слышу, как во сне потому что это нужно все-таки слышу.
...Мы все читали ваши стихи в «Северных Записках»... Это была такая радость. Когда видишь новое имя, думаешь: еще стихи вообще стихи, устное изложение чувств. И большею частью чужих. Или слова чужие. А тут сразу, с первой строки свое, сила. «Я знаю правду! Все прежние правды прочь!»... И это мы почувствовали все.
А я пятнадцати лет читала ваше «Зарыта шпагой не лопатой Манон Леско!». Даже не читала, мне это говорил наизусть мой вроде как жених, за которого я потом не вышла замуж, именно потому, что он был лопата: и борода лопатой, и вообще...
Кузмин, испуганно:
Бо-ро-да? Бородатый жених? Я, сознавая, что пугаю:
Лопатный квадрат, оклад, а из оклада бессовестно-честные голубые глаза. Да. И когда я от него же узнала, что есть такие, которых зарывают шпагой, такие, которые зарывают шпагой «А меня лопатой ну нет!»... И какой в этом восхитительный всего старого мира вызов, всего того века формула: «Зарыт, шпагой не лопатой Манон Леско!». Ведь все ради этой строки написано?
Как всякие стихи ради последней строки.
Которая приходит первой.
О, вы и это знаете!
О Кузмине в Москве шли легенды. О каждом поэте идут легенды, и слагают их всё та же зависть и злостность. Припев к слову Кузмин был «жеманный, мазаный».
Жеманности не было: было природное изящество чужой особи, особое изящество костяка (ведь и скелет неравен скелету, не только души!), был отлетающий мизинец чаепития так в XVII веке держал шоколадную чашку освободитель Америки Лафайет так в Консьержерии из оловянной кружки пил наимужественнейший поэт Андрей Шенье были, кроме личного изящества костяка физическая традиция, физический пережиток, «манерность» рожденная.
Была севрская чашка.
Был в Петербурге XX века француз с Мартиники ХVIII-го.
О «мази» же. Мазь была. Ровная, прочная, темно-коричневая, маврова, мулатова, Господо-Богова. Только не «намазан» был, а вымазан, и даже выварен: в адовом ли кофе лирической бессонницы, в ореховом ли настое всех сказок, в наследственной ли чужеземной прикрови не знаю. Знаю только, что ровнее и коричневее, коричневее и ровнее и роднее я краски на лице не видела. Разве на лице нашего шоколадного дома в Трехпрудном.
Но из этого кофейного цыганского навара, загара, идет на меня другое родное сияние: серебро. Костюм был серебряный, окружение сновиденно-невесомых и сновиденно-свободных движений было серебряное, рукав, из которого цыганская рука серебряный. А может, и серебряным-то был (простой серый скучный) рукав от цыганства руки? А может быть от серебряного Петербурга серебро? Так или иначе в два цвета, в две краски ореховую и серебряную и третьей не было. Но что было кольца. Не ручные (наперстные), если и были не помню и не о них говорю, и не ушные хотя к этому лицу пристали бы как припаянные, были волосяные. С гладкой небольшой драгоценной головы, от уха к виску, два волосяных начеса, дававших на висках по полукольцу, почти кольцу как у Кармен или у Тучкова IV, или у человека, застигнутого бурей.
Вот он закурил папиросу, и ореховое лицо его с малиновой змейкой улыбки как сквозь голубую завесу... (А где-то завеса дымовая. Январь 1916 года. Война.)
Занеся голову на низкую спинку дивана и природно, как лань, красуясь... Но вдруг красованию конец:
Вы, вы меня простите... Я все время здесь кого-то видел и я его не вижу уже не вижу он только что был я его видел а теперь…
Исчезновение видения.
Как вам понравился Михаил Алексеевич? мне молодой хозяин, верней один из молодых хозяев, потому что их двое: Сережа и Лёня. Лёня поэт, Сережа путешественник, и дружу я с Сережей. Лёня поэтичен, Сережа нет, и дружу я с Сережей. Сереже я рассказываю про свою маленькую дочь, оставшуюся в Москве (первое расставание) и которой я, как купец я сказке, обещала привезти красные башмаки, а он мне про верблюдов своих пустынь. Лёня для меня слишком хрупок, нежен... цветок. Старинный томик «Медного всадника» держит в руке как цветок, слегка отставив руку саму, как цветок. Что можно сделать такими руками?
Кроме того, я Лёне явно должна не нравиться он все время равняет меня, мою простоту и прямоту, по ахматовскому (тогда!) излому и все не сходится, а Сережа меня ни по чему не равняет и все сходится, то есть сошлись он и я с первой минуты: на его пустыне и моей дочери, на самом любимом.
Лёню чисто физически должен раздражать мой московский говор: спасибо ладно такое, которое он неизменно отмечает: «Настоящая москвичка!» что меня уже начинает злить и уже заставляет эту московскость усиливать, так что с Лёней, гладкоголовым, точным, точеным я, вьющаяся в скобку, со своим «пуще» и «гуще» немножко вроде московского ямщика. Сейчас мы с Сережей ушли в кабинет его отца и там беседуем.
Как вам нравится Кузмин?
Лучше нельзя: проще нельзя.
Ну, это для Кузмина редкий комплимент... Сижу на шкуре белого медведя, он стоит.
А, так вот вы где? важный пожилой голос. Отец Сережи и Лёни, известный строитель знаменитого броненосца высокий, важный, иронический, ласковый, неотразимый которого про себя зову лорд.
Почему поэты и поэтессы всегда садятся на пол? Разве это удобно? Мне кажется, в кресле гораздо приятнее...
Так ближе к огню. И к медведю.
Но медведь белый, а платье темное: вы вся будете в волосах.
Если вам неприятно, что я сижу на полу, то я могу сесть на стул! я, уже жестким голосом и с уже жаркими от близких слез глазами (Сережа, укоризненно: «Ах, папа!..»).
Что вы! Что вы! Я очень рад, если вам так приятно.. (Пауза.) И по этой шкуре же все ходят...
Crime de lése-Majesté! То же самое, что ходить по лилиям.
Когда вы достаточно изъявите ему свое сочувствие, мы пройдем в гостиную и вы нам почитаете. Вас очень хочет видеть Есенин он только что приехал. А вы знаете, что сейчас произошло? Но это несколько... вольно. Вы не рассердитесь?
Испуганно молчу.
Не бойтесь, это просто смешной случай. Я только что вернулся домой, вхожу в гостиную и вижу: на банкетке посреди комнаты вы с Леней, обнявшись.
Я:
Что-о-о?! Он, невозмутимо:
Да, обняв друг друга за плечи и сдвинув головы: Ленин черный затылок и ваш светлый, кудрявый. Много я видел поэтов и поэтесс но все же, признаться, удивился...
Я:
Это был Есенин!
Да, это был Есенин, что я и выяснил, обогнув банкетку. У вас совершенно одинаковые затылки.
Да, но Есенин в голубой рубашке, а я...
Этого, признаться, я не разглядел, да из-за волос и рук ничего и видно не было.
Лёня. Есенин. Неразрывные, неразливные друзья. В их лице, в столь разительно-разных лицах их сошлись, слились две расы, два класса, два мира. Сошлись через все и вся поэты.
Лёня ездил к Есенину в деревню, Есенин в Петербурге от Лёни не выходил. Так и вижу их две сдвинутые головы на гостиной банкетке, в хорошую мальчишескую обнимку, сразу превращавшую банкетку в школьную парту... (Мысленно и медленно обхожу ее:) Ленина черная головная гладь, Есенинская сплошная кудря, курча, Есенинские васильки, Ленины карие миндалины. Приятно, когда обратно и так близко. Удовлетворение, как от редкой и полной рифмы.
После Лёни осталась книжечка стихов таких простых, что у меня сердце сжалось: как я ничего не поняла в этом эстете, как этой внешности поверила.
Сижу в той желтой зальной может быть, от Сережиных верблюдов пустыне и читаю стихи, не читаю говорю наизусть. Читать по тетрадке я стала только, когда перестала их знать наизусть, а знать перестала, когда говорить перестала, а говорить перестала когда просить перестали, а просить перестали с 1922 года моего отъезда из России. Из мира, где мои стихи кому-то нужны были, как хлеб, я попала в мир, где стихи никому не нужны, ни мои стихи, ни вообще стихи, нужны как десерт: если десерт кому-нибудьнужен...
Читаю в первую голову свою боевую Германию:
Ты миру отдана на травлю,
И счета нет твоим врагам.
Ну, как же я тебя оставлю?
Ну, как же я тебя предам?
И где возьму благоразумье:
«За око око, кровь за кровь»?
Германия, мое безумье!
Германия, моя любовь!
Ну как же я тебя отвергну,
Мой столь гонимый Vaterland,
Где все еще по Кенигсбергу
Проходит узколицый Кант.
Где Фауста нового лелея
В другом забытом городке
Geheimrat Goethe по аллее
Проходит с веточкой в руке.
Ну как же я тебя отрину,
Моя германская звезда,
Когда любить наполовину
Я не научена, когда
От песенок твоих в восторге
Не слышу лейтенантских шпор,
Когда мне свят Святой Георгий
Во Фрейбурге, на Schwabentor,
Когда меня не душит злоба
На Кайзера взлетевший ус,
Когда в влюбленности до гроба
Тебе, Германия, клянусь!
Нет ни волшебней, ни премудрей
Тебя, благоуханный край,
Где чешет золотые кудри
Над вечным Рейном Лорелей.
Эти стихи Германии мой первый ответ на войну. В Москве эти стихи успеха не имеют, имеют обратный успех. Но здесь, чувствую попадают в точку, в единственную цель всех стихов сердце. Вот самое серьезное из возражений:
Волшебный, премудрый да, я бы только не сказал благоуханный: благоуханны Италия, Сицилия...
А липы? А елки Шварцвальда? О Tannenbaum, о Tannenbaum1! А целая область Harz, потому что Harz смола. А слово Harz , в котором уже треск сосны под солнцем...
Браво, браво, М. И., это называется защита! Читаю еще:
Я знаю правду! Всe' прежние правды прочь!
Не надо людям с людьми на земле бороться!
Смотрите: вечер! Смотрите: уж скоро ночь!
О чем поэты, любовники, полководцы?
Уж ветер стелется, уже земля в росе,
Уж скоро звездная в небе застынет вьюга,
И под землею скоро уснем мы все,
Кто на земле не давали уснуть друг другу.
Читаю весь свой стихотворный 1915 год а все мало, а все еще хотят. Ясно чувствую, что читаю от лица Москвы и что этим лицом в грязь не ударяю, что возношу его на уровень лица ахматовского. Ахматова! Слово сказано. Всем своим существом чую напряженное неизбежное при каждой моей строке сравнивание нас (а в ком и стравливание): не только Ахматовой и меня, а петербургской поэзии и московской, Петербурга и Москвы. Но, если некоторые ахматовские ревнители меня против меня слушают, то я-то читаю не против Ахматовой, а к Ахматовой. Читаю, как если бы в комнате была Ахматова, одна Ахматова. Читаю для отсутствующей Ахматовой. Мне мой успех нужен, как прямой провод к Ахматовой. И если я в данную минуту хочу явить собой Москву лучше нельзя, то не для того, чтобы Петербург победить, а для того, чтобы эту Москву Петербургу подарить, Ахматовой эту Москву в себе, в своей любви, подарить, перед Ахматовой преклонить. Поклониться ей самой Поклонной Горой с самой непоклонной из голов на вершине.
Что я и сделала, в июне 1916 года, простыми словами:
В певучем граде моем купола горят,
И Спаса Светлого славит слепец бродячий,
И я дарю тебе свой колокольный град
Ахматова! и сердце свое в придачу.
Чтобы все сказать: последовавшими за моим петербургским приездом стихами о Москве я обязана Ахматовой, своей любви к ней, своему желанию ей подарить что-то вечнее любви, то подарить что вечнее любви. Если бы я могла просто подарить ей Кремль, я бы наверное этих стихов не написала. Так что соревнование, в каком-то смысле, у меня с Ахматовой было, но ни «сделать лучше нее», а лучше нельзя, и это лучше нельзя положить к ногам. Соревнование? Рвение. Знаю, что Ахматова потом в 1916-17 году с моими рукописными стихами к ней не расставалась и до того доносила их в сумочке, что одни складки и трещины остались. Этот рассказ Осипа Мандельштама одна из самых моих больших радостей за жизнь.
Потом читают все. Есенин читает Марфу Посадницу, принятую Горьким в «Летопись» и запрещенную цензурой. Помню сизые тучи голубей и черную народного гнева. «Как Московский царь на кровавой гульбе продал душу свою Антихристу»... Слушаю всеми корнями волос. Неужели этот херувим, это Milchgesicht2, это оперное «Отоприте! Отоприте!» этот это написал? почувствовал? (С Есениным я никогда не перестала этому дивиться.) Потом частушки под гармонику, с точно из короба, точно из ее кузова сыплющимся горохом говорка:
Играй, играй, гармонь моя!
Сегодня тихая заря,
Сегодня тихая заря,
Услышит милая моя.
Осип Мандельштам, полузакрыв верблюжьи глаза, вещает:
Поедем в Ца-арское Се-ело,
Свободны, веселы и пьяны,
Там улыбаются уланы,
Вскочив на крепкое седло.
Пьяны ему цензура переменила на рьяны, ибо в Царском Селе пьяных уланов не бывает только рьяные!
Критик Григорий Ландау читает свои афоризмы. И еще другой критик, которого зовут Луарсаб Николаевич. Помню из читавших еще Константина Ландау из-за его категорического обо мне, потом, отзыва Ахматовой. Ахматова: «Какая она?» «О, замечательная!» Ахматова, нетерпеливо: «Но можно в нее влюбиться??» «Нельзя не влюбиться». (Понимающие мою любовь к Ахматовой поймут.)
Читают Лёня, Иванов, Оцуп, Ивнев, кажется Городецкий. Многих забыла. Но знаю, что читал весь Петербург, кроме Ахматовой, которая была в Крыму, и Гумилева на войне.
Читал весь Петербург и одна Москва.
...А вьюга за огромными окнами недвижно бушует. А время летит. А мне, кажется, пора домой, потому что больна моя милейшая хозяйка, редакторша «Северных Записок», которая и выводит меня в свет: сначала на свет страниц журналов (первого, в котором я печатаюсь), а сейчас на свет этих люстр и лиц.
Софья Исааковна Чайкина и Яков Львович Сакер, так полюбившие мои стихи, полюбившие и принявшие меня как родную, подарившие мне три тома Афанасьевских сказок и двух рыжих лисиц (одну лежачую круговую, другую стоячую: гонораров я не хотела) и духи Jasmin de Corse почтить мою любовь к Корсиканцу, возившие меня в Петербурге на острова, в Москве к цыганам, все минуты нашей совместности меня праздновавшие...
Софья Исааковна Чайкина и Яков Львович Сакер, спасибо за праздник у меня его было мало.
Дом «Северных Записок» был дивный дом: сплошной нездешний вечер. Стены книг, с только по верхам приметными темно-синими дорожками обоев, точно вырезанными из ночного неба, белые медведи на полу, день и ночь камин, и день и ночь стихи, особенно «ночь». Два часа. Звонок по телефону: «К вам не поздно?» «Конечно, нет! Мы как раз читаем стихи». Это «как раз» было всегда.
Так к ней тороплюсь, к Софье Исааковне, которая, наверное, с нетерпением ждет меня услышать про мой (а этим и свой) успех.
Михаил Алексеевич! Умоляю почитайте сейчас! А то мне уходить. Певуче:
Куда-а? Объясняю. Он, не слушая:
За-че-ем? Здесь хорошо. Здесь очень хорошо. Нам всем давно пора уходить.
(О как мы скоро потом все ушли! В ту самую вьюгу, нас грозно и верно стерегшую...)
Продолжаю умолять.
Он:
Я прочту последнее. (Начало о зеркалах. Потом:)
(непомерная пауза и mit Nachdruck3 всего существа!)
похоже
(почти без голоса)
...на блаженство...
Стихи, собственно, кончаются здесь, но как в жизни, вторым прощанием:
А ваша синяя тетрадь
С стихами... было все так ново!
И понял я, что, вот страдать
И значит полюбить другого.
Незабвенное на похоже и так ударение, это было именно так похоже... на блаженство! Так только дети говорят: так хочется! Так от всей души и груди. Так нестерпимо-безоружно и обнаженно и даже кровоточаще среди всех одетых и бронированных.
Кузминского пенья я не дождалась, ушла, верная обещанью. Теперь жалею. (Жалела уже тогда, жалела и уходя, жалела и выйдя и дойдя и войдя. Тем более что моя больная, не дождавшись меня, то есть не поверив обещанию, которое я сдержала, спокойно спала, и жертва, как все, была напрасной.)
Все:
Но Михаил Алексеевич еще будет читать! Я, твердо:
Но я обещала!
Но Михаил Алексеевич, может быть, будет петь! Я, жалобно:
Но я обещала!
Подходит мой милый верблюжий Сережа. Подходит сам Кузмин, чье присутствие я весь вечер непрерывно всеминутно неослабно на себе, как определенное давление, чувствовала.
Останьтесь же, вы так мало побыли! (И последний невинный неотразимый довод:) Я, может быть, буду петь.
(Шепот и волнение голов, как ржи под ветром: «Будет петь... Будет петь... Будет петь...»).
Но разве можно уйти после первой песни? Я тогда просто не уйду никогда. Потому ухожу сейчас.
Какая вы, однако, твердая! восхищенно и немного ошельмованно Кузмин.
Ein Mann ein Wort!
Но вы ведь Frau!
Нет! Mensch! Mensch! Mensch!4
Последнее, что' помню последним оборотом головы Кузмина, уже подходящего к роялю.
И все они умерли, умерли, умерли...
Умерли братья: Сережа и Лёня, умерли друзья: Лёня и Есенин, умерли мои дорогие редакторы «Северных Записок», Софья Исааковна и Яков Львович, умер позже всех, в Варшаве, Лорд, и теперь умер Кузмин.
Остальные тени.
Кузмина я больше не видала. Но встреча с ним у меня еще была. Вот конец моего письма к нему, в июне 1921 года, письма, сгоряча написанного к себе в тетрадку и потому уцелевшего.
(Первая половина письма живописание ему нашей встречи, только что читателем прочитанной.)
...«Вхожу в Лавку писателей, единственный слабый источник моего существования. Робко, кассирше: «Вы не знаете, как идут мои книжки?» (Переписываю стихи, сшиваю в тетрадочки и продаю. Это у нас называется преодолевать Гутенберга5,) Пока она осведомляется, я, pour me donner une contenance6 перелистываю книги на прилавке. Кузмин. «Нездешние вечера». Раскрываю: копьем в сердце Георгий! Белый Георгий! Мой Георгий, которого пишу уже два месяца житие. Ревность и радость, двойное острие, читаю радость растет, кончаю змей ревности пронзен, пригвожден. Встает из глубины памяти моя встреча.
Открываю дальше: Пушкин мой Пушкин, то, что всегда говорю о нем я. И, третье Гёте, мой Гёте, мой, с шестнадцати лет, Гёте старый! тайный! тот, о ком говорю, судя современность: «Перед лицом Гёте...»
Прочла только эти три стиха. Ушла, унося боль, радость, восторг, все, кроме книжки, которую не могла купить, так как ничто мое не продалось. И чувство: раз есть еще такие стихи...
Чтό мне еще остается сказать Вам, кроме:
Вы так близки мне, так родны...
Внешний повод, дорогой Михаил Алексеевич, к этому моему письму привет, переданный мне госпожой Волковой».
А вот те глаза:
Два зарева! нет, зеркала!
Нет два недуга!
Два вулканических жерла,
Два черных круга
Обугленных из льда зеркал,
С плит тротуарных
Через тысячеверстья зал
Дымят полярных.
Ужасные! Плáмень и мрак!
Две черных ямы.
Бессонные мальчишки так
В больницах: Мама!
Страх и укор, ах и аминь...
Взмах величавый
Над каменностию простынь
Две черных славы.
Так знайте же, что реки вспять!
Что камни помнят!
Что уж опять они, опять
В лучах огромных
Встают два солнца, два жерла,
Нет два алмаза
Подземной бездны зеркала:
Два смертных глаза.
(Написано и отослано ему в июне 1921 года с письмом.)
Я эту вещь назвала «Нездешний вечер».
Начало января 1916 года, начало последнего года старого мира. Разгар войны. Темные силы.
Сидели и читали стихи. Последние стихи на последних шкурах у последних каминов. Никем за весь вечер не было произнесено слово фронт, не было произнесено в таком близком физическом соседстве имя Распутин.
Завтра же Сережа и Лёня кончали жизнь, послезавтра уже Софья Исааковна Чайкина бродила по Москве, как тень ища приюта, и коченела она, которой всех каминов было мало, у московских привиденских печек.
Завтра Ахматова теряла всех. Гумилев жизнь.
Но сегодня вечер был наш!
Пир во время Чумы? Да. Но те пировали вином и розами, мы же бесплотно, чудесно, как чистые духи уже призраки Аида словами: звуком слов и живой кровью чувств.
Раскаиваюсь? Нет. Единственная обязанность на земле человека правда всего существа. Я бы в тот вечер, честно, руку на сердце положа, весь Петербург и всю Москву бы отдала за кузминское «так похоже... на блаженство», само блаженство бы отдала за «так похоже»... Одни душу продают за розовые щеки, другие душу отдают за небесные звуки.
И все заплатили. Сережа и Лёня жизнью, Гумилев жизнью, Есенин жизнью, Кузмин, Ахматова, я пожизненным заключением в самих себе, в этой крепости вернее Петропавловской.
И как бы ни побеждали здешние утра и вечера, и как бы по-разному всеисторически или бесшумно мы, участники того нездешнего вечера, ни умирали последним звучанием наших уст было и будет:
И звуков небес заменить не могли
Ей скучные песни земли.
1936
1 О ель! (нем.).
2 Мальчишка, молокосос (нем.).
3 Порыв (нем.).
4 «Человек слово!»
«Но вы ведь женщина!»
«Нет! Человек! Человек! Человек!» (нем.) .
5 Слово, принадлежащее Б. К. Зайцеву (примеч. М. И. Цветаевой.).
6 Чтобы занять себя (фр.).
(источник М. Цветаева "Сочинения" в 2тт., т.2,
М., "Худ. лит." 1984 г.)
Мир МЦ |
Серебряный век |
Писатели |
Поиск |
Гостевая книга
Поэзия | Проза | Письма | Фото | О Цветаевой | Семья Цветаевский Клуб | Песни на стихи МЦ | Библиография | Ссылки | Музеи |
Проект: «Мир Марины Цветаевой».
Координатор проекта: Ф. Левичев, 19992000. |