Дорогой Бальмонт!
Почему я приветствую тебя на страницах журнала «Своими
путями»? Плененность словом, следовательно — смыслом. Что такое —
своими путями? Тропинкой, вырастающей под ногами и зарастающей по
следам: место не хожено — не езжено, не автомобильное шоссе
роскоши, не ломовая громыхалка труда, — свой путь, без пути.
Беспутный! Вот я и дорвалась до своего любимого слова! Беспутный —
ты, Бальмонт, и беспутная — я, все поэты беспутные, — своими
путями ходят. Есть такая детская книжка, Бальмонт, какого-то
англичанина, я ее никогда не читала, но написать бы ее взялась: —
«Кошка, которая гуляла сама по себе». Такая кошка — ты, Бальмонт,
и такая кошка — я. Все поэты такие кошки. Но, оставляя кошек и
возвращаясь к «Своим путям»:
Пленяют меня в этом названии равно-сильно оба слова,
возникающая из них формула. Что' поэт назовет здесь своим, кроме
пути? Что' сможет, что' захочет назвать своим, — кроме пути? Все
остальное — чужое: «ваше», «ихнее», но путь — мой. Путь —
единственная собственность «беспутных»! Единственный возможный для
них случай собственности и единственный, вообще, случай, когда
собственность — священна: одинокие пути творчества. Таков ты был,
Бальмонт, в Советской России, — таким собственником! — один против
всех — собственников, тех или этих. (Видишь, как дорого
тебе это название!)
И пленяет меня еще, что не «своим», а — «своими», что их мно-ого
путей! — как людей, — как страстей. И в этом мы с тобой —
братья.
Двое, Бальмонт, побывали в Аиде живыми: бытовой Одиссей и
небесный Орфей. Одиссей, помнится, не раз спрашивал дорогу, об
Орфее не сказано, доскажу я. Орфея в Аид, на свидание с любимой,
привела его тоска: та, что всегда ходит — своими путями! И
будь Орфей слеп, как Гомер, он все равно нашел бы Эвридику.
Юбилярам (пошлое слово! заменим его триумфатором) —
триумфаторам должно приносить дары, дарю тебе один вечер твоей
жизни — пять лет назад — 14-го мая 1920 г. — твой голодный юбилей
в московском «Дворце искусств».
Слушай:
ЮБИЛЕЙ БАЛЬМОНТА
(Запись)
Юбилей Бальмонта во «Дворце искусств». Речи Вячеслава и
Сологуба. Гортанный, взволнованный, отрывистый, значительный — ибо
плохо говорит по-русски и выбирает только самое необходимое —
привет японочки Инамэ. Бальмонт — как царь на голубом троне —
кресле. Цветы, адреса. Сидит, спокойный и не смущенный, на виду у
всей залы. Рядом, в меньшем кресле — старый Вячеслав — немножко
Magister Tinte1.
Перед Бальмонтом, примостившись у ног, его
«невесточка» — Аля, с маком в руке, как маленький паж, сзади —
Мирра, дитя Солнца, сияющая и напружённая, как молодой кентавр,
рядом с Миррой — в пышном белом платьице, с розовой атласной
сумочкой в черной руке, почти неподвижно пляшет Алина однолетка —
дворцовая цыганочка Катя. А рядом с говорящим Вячеславом, почти
прильнув к нему — какой-то грязный 15-летний оболтус, у которого
непрестанно течет из носу. Чувствую, что вся зала принимает его за
сына Вячеслава. («Бедный поэт!» — «Да, дети великих отцов...» —
«Хоть бы ему носовой платок завел...» — «Впрочем — поэт, — не
замечает!..») — А еще больше чувствую, что этого именно и боится
Вячеслав — и не могу — давлюсь от смеха — вгрызаюсь в платок...
Вячеслав говорит о солнце соблазняющем, о солнце слепом, об
огне неизменном (огонь не растет — феникс сгорает и вновь
возрождается — солнце каждый день восходит и каждый день заходит —
отсутствие развития — неподвижность). Надо быть солнцем, а не как
солнце. Бальмонт — не только влюбленный соловей, но костер
самосжигающий.
Потом приветствие английских гостей — толстая мужеподобная
англичанка — шляпа вроде кепи с ушами. Мелькают слова: пролетариат
— Интернационал. И Бальмонт: «Прекрасная английская гостья», — и
чистосердечно, ибо: раз женщина — то уже прекрасна, и вдвойне
прекрасна — раз гостья (славянское гостеприимство!).
Говорит о союзе всех поэтов мира, о нелюбви к слову
Интернационал и о замене его «всенародным»... «Я никогда не был
поэтом рабочих, — не пришлось, — всегда уводили какие-то другие2
пути. Но может быть, это еще будет, ибо поэт — больше всего:
завтрашний день»... О несправедливости накрытого стола жизни для
одних и объедков для других. Просто, человечески. Обеими руками
подписываюсь.
Кто-то с трудом протискивается с другого конца залы. В руке
моего соседа слева (сижу на одном табурете с Еленой), очищая
место, высоко и ловко, широким уверенным нерусским движением —
века вежливости! — взлетает тяжеленное пустое кресло и, описав в
воздухе полукруг, легко, как игрушка, опускается тут же рядом. Я,
восхищенно: «Кто это?» Оказывается — английский гость. (Кстати, за
словом гость совершенно забываю: коммунист. Коммунисты в гости не
ходят, — с мандатом приходят!) Топорное лицо, мало лба, много
подбородка — лицо боксера, сплошной квадрат.
Потом — карикатуры. Представители каких-то филиальных
отделений «Дворца Искусств» по другим городам. От Кооперативных
товариществ какой-то рабочий, без остановки — на аго и ого —
читающий, — нет, списывающий голосом! — с листа бумаги
приветствие, где самое простое слово: многогранный и
многострунный.
Потом я с адресом «Дворца Искусств», — «От всей лучшей
Москвы»... И — за неимением лучшего — поцелуй. (Второй в моей
жизни при полном зале!)
И японочка Инамэ — бледная, безумно-волнующаяся: «Я не знаю,
что мне Вам сказать. Мне грустно. Вы уезжаете. Константин
Дмитриевич! Приезжайте к нам в Японию, у нас хризантемы и ирисы.
И...» Как раскатившиеся жемчужины, японский щебет. («До свидания»,
должно быть.) Со скрещенными ручками — низкий поклон. Голос
глуховатый, ясно слышится биение сердца, сдерживаемое задыхание.
Большие перерывы. — Ищет слов. — Говор гортанный, немножко
цыганский. Личико желто-бледное. И эти ручки крохотные!
«Русские хитрее японцев. У меня был заранее подготовлен
ответ», — и стихи ей — прелестные.
Потом, под самый конец, Ф. Сологуб — старый, бритый, седой, —
лица не вижу, но, думается — похож на Тютчева.
«Равенства нет, и слава Богу, что нет. Бальмонт сам бы был в
ужасе, если бы оно было. — Чем дальше от толпы, тем лучше. — Поэт,
не дорожи любовию народной. — Поэт такой редкий гость на земле,
что каждый день его должен был бы быть праздником. — Равенства
нет, ибо среди всех, кто любит стихи Бальмонта, много ли таких,
которые слышат в них еще нечто, кроме красивых слов, приятных
звуков. Демократические идеи для поэта — игра, как монархические
идеи3, поэт играет всем. Единственное, чем он не играет —
слово».
Никогда не рукоплещущая, яростно рукоплещу. Ф. Сологуб говорит
последним. Забыла сказать, что на утверждение: «Равенства нет» —
из зала угрожающие выкрики: «Неправда!» — «Как кому!»
Бальмонт. Сологуб. Сологуб Бальмонта не понял: Бальмонт,
восстающий против неравенства вещественного и требующий насыщения
низов — и Сологуб, восстающий против уравнения духовного и
требующий раскрепощения высот. Перед хлебом мы все равны
(Бальмонт), но перед Богом мы не равны (Сологуб). Сологуб, в своем
негодовании, только довершает Бальмонта. — «Накормите всех!»
(Бальмонт) — «И посмотрите, станут ли все Бальмонтами» (Сологуб).
Не может же Сологуб восставать против хлеба для голодного, а
Бальмонт — против хлеба для отдельного. Так согласив, рукоплещу
обоим. Но — какие разные! Бальмонт — движение, вызов, выпад. Весь
— здесь. Сологуб — покой, отстранение, чуждость. Весь — там.
Сологуб каждым словом себя изымает из зала, Бальмонт — каждым себя
залу дарит. Бальмонт — вне себя, весь в зале, Сологуб вне зала,
весь в себе. Восславляй Бальмонт Сиракузских тиранов и Иоанна
Грозного — ему бы простили. Восславляй Сологуб Спартака и
Парижскую Коммуну — ему бы — не простили: тона, каким бы он
восславлял! За Бальмонта — вся стихия человеческого сочувствия, за
Сологуба — скрежет всех уединенных душ, затравленных толпой и
обществом. С кем я? С обоими, как всегда.
Кроме всего прочего, Сологуб нескрываемо-неискоренимо
барственен. А барство в Советской России еще пущий грех, нежели
духовное избранничество.
Кусевицкий не играл: «хотел прийти и сыграть для тебя, но
палец болит» (зашиб топором), говорит о своем восторге, не
находящем слов. Мейчик играет Скрябина, Эйгес «Сказку» (маленькие
жемчуга) на слова Бальмонта. Были еще женщины: Полина Доберт в
пенсне, Варя Бутягина (поэтесса), Агнеса Рубинчик (кажется, тоже),
но все это неважно.
Главное: Бальмонт, Вячеслав и Сологуб. И Инамэ. (Описала
плохо, торопилась.)
Множество адресов и цветов. Наконец, все кончено. Мы на
Поварской. Аля, в моей коричневой юбке на плечах, en guise de
mantille4, с Еленой и Миррой впереди, я иду с Бальмонтом, по
другую сторону Варя.
Бальмонт, с внезапным приливом кошачьей ласковости: — Марина!
Возьмите меня под руку.
Я, шутливо: — Ты уже с Варей под руку. Не хочу втроем.
Бальмонт, молниеносно:
— Втроем нету, есть два вдвоем: мое с Варей и мое с Вами.
— По половинке на брата? Вроде как советский паек. (И,
великодушно:) Впрочем, когда целое — Бальмонт...
У Бальмонта в руке маленький букет жасмина, — все раздарил. И
вдруг, в отчаянии:
— Я позабыл все мои документы!» (Об адресах.) И: — Мне не
хочется домой! Почему все так скоро кончается?! Только что вошел
во вкус, и уже просят о выходе! Сейчас бы хорошо куда-нибудь
ужинать, сидеть всем вместе, перекидываться шутками...
И А. Н., идущая позади нас:
— Марина! Знаете, как говорила Ниночка Бальмонт, когда была
маленькая? «То, что я хочу — я хочу сейчас!» и еще: «Я люблю,
чтобы меня долго хвалили!»
— Весь Бальмонт!
У дома Бальмонтов нас нагоняет Вячеслав. Стоим под луной. Лицо
у Вячеслава доброе и растроганное.
— Ты когтил меня, как ястреб, — говорит Бальмонт. — Огонь —
солнце — костер — феникс...
— На тебя не угодишь. С кем же тебя было сравнить? Лев? Но это
«только крупный пес», — видишь, как я все твои стихи помню.
— Нет, все-таки — человек! У человека есть — тоска. И у него,
единственного из всех существ, есть эта способность: закрыть глаза
и сразу очутиться на том конце земли, — и так поглощать...
— Но ты непоглощаем, нерастворим.
Не помню что. О Венеции и Флоренции, кажется. Мечта Бальмонта
о том, «как там по ночам стучат каблучки» — и Вячеслав, укрываясь
в Царьград своей мысли:
— Человек — существо весьма проблематическое. Сфинкс,
состоящий из: Льва — Тельца — Орла... И — Ангела. Так ведь?
Москва, 14-го мая 1920 г.
Марина Цветаева
Р. S. Милый Бальмонт! Не заподозри меня в перемене фронта:
пишу по-старому, только печатаюсь по-новому.
М.Ц.
Прага, 2-го апреля 1925 г.
1. Дословно: магистр чернил (нем.).
2. Свои! (примеч. М. Цветаевой).
3. «Доигрались» — Блок и Гумилев (примеч. М. Цветаевой).
4. Вместо мантилии (фр.).
(источник — М. Цветаева "Сочинения" в 2тт., т.2,
М., "Худ. лит." 1984 г.)