Зинаида Миркина
Стихи, посвященные Марине Цветаевой
«Борис, но одно: я не люблю моря. Столько места, а ходить нельзя. Раз. Оно двигается, а я гляжу. Два. Борис, да ведь это та же сцена, то есть моя вынужденная, заведомая неподвижность. Моя косность ... Так, Иегову, например, бы ненавидела. Как всякую власть. Море диктатура, Борис».
Из письма М. Цветаевой к Б. Пастернаку от 23 мая 1926 г.
1
Марина не любила моря.
Но кто еще, какой святой
был так бесстрашен и бесспорен
глаз на глаз с этой широтой?
Кто мог ответствовать Вселенной,
как вал, как ветер, как прибой,
единым вдохом, мгновенно,
на каждый вызов всей собой?
До боли, до` крови, до хруста,
одним рывком все существо.
Но если тихо, если пусто…
Вокруг и рядом ничего?
Ни зова, ни руки, ни взгляда,
Пустыня. Без границ и дна.
И делать ничего не надо.
Не до тебя. Ты не нужна.
Все, что ни дашь, все будет мало.
А надо только, онемев,
застыть. Так, чтоб тебя не стало.
Всецелость это Божий зев
всепоглощающий. Он черен
и ненасытен. Моря гладь...
Марина не любила моря.
Марина не умела ждать,
отсутствуя... когда в глубоком
молчании, уйдя во тьму,
нас просит Знающее Око
лишь только предстоять Ему.
Лишь предстоять... Когда поклажа
превыше сил и ветра вой.
Когда ты обречен и даже
не только ты, ребенок твой.
2
Благодарю за дар и милость,
за это воплощенье сна!
О, Господи, душа свершилась!
Совершена!
Завершена!?
Нет завершения. Но эта
всеполнота и эта страсть!
Огнь очищенья, вспышка света!
Твой умысел душа сбылась!
И льется, хлещет в очи, в уши,
через края, через века.
О, только подставляйте души!
Все мало! Каждая мелка!
И нет на свете ни единой
до сокровеннейших глубин
вместившей всю.
Постой, Марина.
Не забывай, ведь был Один...
Одна... Одно... (О, вихрь свободы,
дохнувший разом, вороша
миры! Не знать, какого рода,
какого племени Душа!)
Есть полнобытие и только.
И пусть уйдут из сердца дрожь
и трепет дребезги осколков!
А страх и трепет, что убьешь
кого-то? Страх, что в этой гуще
толкнешь ребенка? Жизни нить
заденешь... Трепет, не дающий
нам двинуться. Застыть... Не быть…
Тот, кто сомненьями раздавлен,
по силе сам тебе подстать.
Ты знаешь, быть боялся Гамлет
затем, что быть и убивать
сродни... О, эта тонкость ткани
мы сотканы сопряжены.
Дохнуть уже кого-то ранить,
не разглядеть чужие сны...
чужой души... Душа чужая?
Но у души ни стен, ни дна,
ни разделения, ни края,
душа на всех, сквозь всех одна.
Вот Та, То, Тот предел накала,
Огонь, не сжегший никого.
Все, что любила, ты вмещала
и обнимала.
А ЕГО?
Того, Кто взял вовнутрь все горе,
всю смерть, и жив, не изнемог?
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Марина не любила Моря,
но да ответит только Бог.
Сам Иову.
Грозы раскаты.
Блеск молнии и вновь темно.
А необъятность не объята.
Есть ты и море. Не одно,
а двое.
Этот ветер ада!
Противужизнь. И силы нет
противустать.
Творец, не надо
щедрот. Возьми назад билет!
Так не бывать конца раздору...
Как он бездушен, слеп и глух
тот всемогущий вихрь, который
родит и задувает Дух!..
Не в петлю если, так с обрыва...
Но зрители, подите прочь!
Здесь Бог и сердце, Бог и Иов.
Резец и мрамор. Огнь и ночь.
3
(В книге Разумовской о М. Цветаевой говорится, что Пастернак, провожая Марину Ивановну в эвакуацию, принес ей веревку для перевязывания вещей и сказал ей, что веревка эта такая крепкая, что все выдержит, хоть вешайся на ней. Каким-то образом якобы было установлено, что именно на ней повесилась Марина Ивановна...)
Он сам ей дал веревку
в ту давнюю минуту.
О, Господи, как ловко
им черт все карты спутал...
Он сам... О, Боже, Боже!
Как он любил когда-то
сей Дух, прожегший кожу,
бесстрашный и крылатый!
Дух, все веревки рвущий
Единым духом живы
Он был ей равносущным,
Она его прорывом
в себя, где правит гений,
и по мандату Бога
бескрайность устремлений,
в неведомость дорога.
Ни цели, ни оплота,
ни пола и ни крова
энергия полета
и ничего другого.
Перейдена граница
и силы и бессилья.
Нельзя остановиться,
не потерявши крыльев.
Но невозможно выжить,
летя, как ветер в поле,
и чем вольней, тем ближе
к заведомой неволе.
И что же, что мне делать
через года разлуки,
когда душа и тело,
когда крыла и руки
разделены, разъяты,
и каждый кто что может.
«Прими же, чем богаты,
не надо лезть из кожи».
Извечные советы
всех «кое-что имущих»...
Но если кожи нету
ободранная сущность?
И по законам братства
вот час, в который слиться б…
Но как не испугаться,
когда пусты глазницы?
Когда одни провалы,
когда одни крутизны
у той, что испугалась
не гибели, а жизни?..
И вот, друг перед другом,
как будто в рукопашной
две правды, два испуга,
две кривды, два бесстрашья.
Так будем молчаливы
у края мирозданья,
дабы расслышал Иов
Господнее молчанье.
И после всех событий
«О, кто мы и откуда?»
И кто кому хранитель?
И кто кому Иуда...
4
И вдруг, отчаявшись искать извне,
сердцем и голосом упав: во мне!
М. Цветаева. «Сивилла»
Ложькрасные листья:
Здесь свет, попирающий цвет.
М. Цветаева. «Деревья»
М.Ц. Ты всё себе равных искала,
вся настежь: услышь и войди!
Но сердце такого накала,
но солнце в провале груди...
Но голос подобного звона,
но этот рокочущий стих
в мир темный, и вялый, и сонный
врывался как огненный вихрь.
И вот, каменея от взлета,
средь сотен и тысяч одна.
Как крылья раскинув пустоты,
подходит к тебе Тишина.
Ты знала, ты знала про это
свидание в месте разлук,
где цвет, попираемый светом,
беззвучьем зачеркнутый звук.
Он все ощутимей, все ближе...
Явь прорвана. Зримость мала...
Зачем ты кричишь ненавижу!
Тому, кого тайно ждала?!
Зачем испугалась? Не ты ли,
рванувшись к последней черте,
в глаза заглянула Сивилле
и Бога нашла в пустоте?
Ну, вот она эта Пустыня!
Твой пламень все тленное сжег.
Ни красок, ни форм и ни линий
нет внешнего мира есть Бог.
Зовущая сердце пещера...
Не ты ль, размывая края,
высокой нас мерила мерой?
Так вот она мера твоя.
Горчайшее высоко-мерье:
испить Его чашу до дна
и Божьей единственной дщерью
остаться, Один и Одна.
Ни чаяний нет, ни посулов.
Крест крылья. Крылата, как Он.
Так что ж ты на мир оглянулась?
Там имя ему легион...
(источник З. Миркина «Невидимый собор», СПб., «Университетская книга», 1999,
при подготовке был использован текст с сайта http://lib.userline.ru.)