Ада Федерольф
Ада Федерольф «Рядом с Алей»

Часть пятая.

МОСКВА —ТАРУСА

ПОШЛИ МНЕ САД

...С жильем у нас было трудно. Аля жила в страшной тесноте, спала на сундуке и ящиках, поверх которых клали ее спальный матрац. Мне было тяжело у сестры. Аля подала заявление с просьбой предоставить ей площадь. Явилась молодая, очень хорошо одетая особа и, перемерив все, что было надо по инструкции райжилотдела, объявила, что при взятии на учет надо иметь 2,9 кв. м, а на ее долю в коммунальной квартире, где жили Эфроны, приходилось 3,10 кв. м. Она вывела Алю в коридор, где тихо и проникновенно объяснила, что ее тетки очень стары и ей вряд ли долго придется ждать «естественного разрешения событий». Все мои знакомые потом говорили, что надо было сунуть 100 — 200 рублей — и все было бы решено. Нам же это просто не приходило в голову, да и денег не было.

И тут нас пригласила в Тарусу жившая там старшая сестра Марины — Валерия Ивановна Цветаева. (Ее мать была первой женой Ивана Владимировича.)

Поездка оказалась просто чудесной. Была середина лета, все цвело и зеленело, и, отъехав от запыленного, грязноватого, провинциального Серпухова, мы попали в первозданный мир, где все стало казаться счастливой сказкой. Аля полушутя приговаривала:

— Подожди, вот попадемся в руки к тетке Лере, тогда узнаешь.

Найти дом Валерии Ивановны, заросший, низкий, перестроенный из деревенской бани, было не так просто. Громадные кусты роз, жасмина и сирени скрывали почти все стены, оставляя маленький проход к двери. Приняла нас тетя Лера сердечно.

Внешностью она походила на всех Илловайских, с некоторым излишеством носа и резкой впадиной у подбородка. Но глаза были изумительные: большие, выпуклые, зеленого цвета. Полноватая, низенькая, она была одета в помятый халат с короткими рукавами, открывавшими красивые, породистые руки и пальцы, унизанные кольцами. Обо всем расспрашивала, напоила чаем с какой-то местной ягодой и засохшим городским печеньем, а потом призналась, что вызвала нас не только, чтобы познакомиться, но и поговорить о деле. Рассказала: в Тарусе ходят слухи, что будут изымать излишки усадебных участков, а ее участок очень большой, с крутым спуском в овраг, и боится она, что излишки отрежут и поселят местную жительницу с коровой и мотоциклом.

Мысль о мотоцикле ее особенно тревожила. И вот она предлагает нам взять безвозмездно полосу ее участка (родственный дар), чтобы построили себе маленький домик и стали жить рядом. Она может поделиться кое-какими имеющимися у нее стройматериалами. Вся эта затея, несмотря на дарственную, конечно, должна была стоить уйму денег. И мы несколько ошеломленно отказались, но Валерия Ивановна сказала, что она все продумала и дает нам срок обсудить это дело. На том мы и расстались.

Жить нам тогда было негде, и, хорошенько подумав, мы решили принять предложение тетки Валерии. Предполагалось, что я останусь жить в пустующей даче Валерии Ивановны, чтобы неотрывно заниматься строительством домика на нашем участке, который был зарегистрирован в горсовете.

Тем временем выяснилось, что страхи Валерии Ивановны оказались напрасными, никто на ее участок не посягал, и ее отношения с нами испортились. Она сказала мне, что я могу жить у нее только временно, поскольку комната, куда меня пустили ночевать, нужна под книги ее мужа профессора Сергея Иасоновича Шевлягина.

И мне пришлось переехать к ближайшим соседям — пожилой чете Зябкиных.

...И вот я в Тарусском лесхозе. Заведующий Тарусским лесхозом, привлекательный седеющий человек, полный и медлительный, спросил, с любопытством поглядев на меня:

— А кто же у вас строительством займется?

— Я.

— Вы что ж, инженер-строитель?

— Нет, я филолог.

— А мужчины-то у вас в семье есть?

— Нет никого.

— А-а, — неопределенно протянул заведующий, — не женское это дело... Ну ладно, желаю удачи. Только участок далекий и плохо с транспортом.

Так все это началось. На руках у меня оказался лесорубочный билет на делянку в Песочном. Где-то в глубине сознания мелькала мысль, что я затеваю очень трудное и совершенно незнакомое мне дело, но я утешала себя тем, что имею кое-какой опыт работы в лесу, что я здорова, в достаточной мере энергична. Что денег окажется значительно меньше, чем нужно, я не знала. Не подозревала и того, что помимо физических трудностей я вступила в борьбу с местным бюрократизмом, ленью, неорганизованностью и пьянством.

В свои тогдашние 55 лет я была полна надежд, предприимчива, но совершенно не знала некоторых сфер жизни и потому была достаточно легковерна и опрометчива. Кто меня только не обманывал!

Кордон лесника находился в стороне от деревни Петрищево. Сперва надо было идти километров 12 — 15 по старому Калужскому шоссе, потом, увидев наблюдательную вышку лесхоза, свернуть направо и идти по мало наезженной дороге в глубь леса. Я по ошибке раньше времени свернула в сторону и оказалась в совершенной глухомани, по своим следам я вновь выбралась на дорогу. Через некоторое время лес стал гуще и разнообразней. Начали попадаться помимо осин липы и березы, кое-где на небольших, уже подтаявших лужайках стояли крепкие дубы с ветвями, начинавшимися у самой земли.

Километра через два дорога резко повернула вбок, спустилась в овражек с плохоньким деревянным мостиком и круто взяла вверх, к большой ровной поляне.

Из обшарпанной собачьей будки сейчас же выскочил с сиплым лаем старый пес. В доме было довольно чисто и тепло. Самого лесника не было дома. Встретили меня его жена и дед, латавший в углу старый валенок. Женщина приветливо сказала, что хозяин сейчас должен прийти, и усадила за стол. Вскоре вошел хозяин — молодой рослый человек, словоохотливый и гостеприимный; на столе появились чугун щей, поллитровка, черный хлеб и тарелка с кусочками нарезанного сала. И тут в комнату вбежал сынишка лесника, приятный черноглазый мальчик девяти-десяти лет, который ежедневно ходил шесть километров на лыжах через лес в деревенскую школу.

— Пап, лесничий повстречался, велел сказать, завтра придет, — сообщил мальчик и тоже уселся есть.

С собой у меня, кроме бутербродов, ничего не было. Видя радушие хозяев, я тоже села хлебать щи и пригубила рюмку водки, закусив салом.

Уговорили остаться ночевать, так как на ночь глядя идти одной в Тарусу нехорошо, к тому же завтра заедет лесничий и оформит делянку. Вечером я помогла готовить уроки мальчику, смышленому и самостоятельному, который все свободное время проводил на лыжах в лесу и чувствовал себя в нем как дома.

Пили чай с черным хлебом и подушечками. Сахара не было.

Для спанья мне дали хорошую подушку, большой тулуп и положили на диване. Улеглись все очень рано, так как утром вставали все затемно.

Заснула я, конечно, моментально. Проснулась посреди ночи от какого-то кошмара. Клопы! Недалеко от меня сидел перед железной печуркой дед и почесывался при свете огня.

— Вот так каждую ночь, откуда только берутся, — обернулся он ко мне, давя на ноге очередного клопа. — И хлоркой сыпали, и уксусом поливали — живут!

Я поняла, что спать больше не придется. Тоже села у огня и так, перекидываясь словами, досидела с дедом до рассвета.

Как только забрезжило, поднялась хозяйка, на столе появились самовар, черный хлеб и картошка в мундире. Позавтракали.

Лесничий заехал, уже когда совсем рассвело, удивился, что я не зашла сразу к нему, и вскоре, поговорив о своих делах с лесником, повез меня на легких санках через лес в свою контору. Чудная это была поездка! Лес стоял весь запорошенный снегом, хотя на открытых солнечных местах видны были прогалины, было тихо и стояло мягкое безмолвие. Хорошо! Лошадь, молодая, сильная, так весело и круто брала повороты, что я боялась вылететь и крепко держалась за передок.

Лесничий оформил участок и сказал, что с этой запиской надо идти к другому леснику, тот пометит деревья для вырубки, после чего даст разрешение тому, у которого я ночевала, приступить к валке. Лесничий говорил интеллигентным языком, упоминал прочитанные книги, интересовался новостями. Мелькнула мысль, что он не по своей воле сидит в этой глуши. На мои вопросы он отвечал уклончиво, и я примолкла. И вот я снова шагаю по старому Калужскому шоссе, обдумывая и вспоминая пройденные два дня. Я получила разрешение на вырубку леса на делянке, но в последнюю минуту оказалось, что подпись лесничего надо заверить печатью, а ее-то у него и не было.

— Обещают прислать, а ее все нет и нет! — сказал он мне. — Уж придется вам за ней в лесхоз сходить!

В лесхозе меня принял все тот же приветливый седеющий человек, но печать была не у него, а у директора, который был в отъезде.

— Уж придется вам прийти еще раз, — сказал он.

С тяжелым сердцем побрела я домой. Печать поставили через несколько дней, и, окрыленная удачей, я решила, не откладывая, отправиться в лес.

Было еще совсем темно, когда я на следующий день миновала окраину Тарусы и вышла на старое Калужское шоссе мимо убогих зданий производственных цехов нашего промкомбината.

У самой крайней избы стояла лохматая лошаденка, привязанная за вожжи к перилам крыльца, и, тряся головой, ворошила пук сена, брошенного ей под ноги. В розвальнях никого не было. Дно было устлано примятым сеном.

Уже немного рассвело, и, толкнув дверь избы, я увидела, что у стены на лавке сидели несколько мужчин, которые курили и о чем-то спорили. Ближе к двери сидел крупный плечистый рыжий детина в тулупе, без шапки, с цигаркой во рту.

Все замолчали и с любопытством посмотрели в мою сторону. Я поздоровалась и спросила:

— Чья это лошадь у крыльца?

— Моя, — ответил рыжий детина, — а вам что?

— Вы не в сторону Песочного едете?

Детина внимательно поглядел на меня, спросил:

— Ну что ж, на поллитра дашь?

Я согласилась.

Утро было холодное. Я натянула платок и запрятала руки в рукава пальто. Дорога была знакомая, лошадь бойко бежала вперед, возница молчал, изредка искоса поглядывая в мою сторону. Так мы ехали около часа. Перед развилкой, где надо было свернуть в сторону, возница приостановил лошадь, повернулся ко мне и, осклабившись во весь рот, неожиданно сказал:

— А ты баба смелая! Со мной, с мужиком, одна в лес поехала!

Я совершенно оторопела от неожиданного поворота его мыслей и ответила первое попавшее на язык:

— Да ты что! Я уже бабушка!

Мой ответ его явно развеселил, и, уже повернувшись ко мне, он проговорил:

— Э-эх, ничего себе бабушка... Чего мужика-то в лес не послала заместо себя?

Я объяснила ему, что мужика у меня нет. Он отвернулся, бросив мне через плечо:

— Да ты не тужи, этта поправить можна, — весело крутанул головой и стал понукать лошадь. Дорога шла уже через густой лес, была мало наезжена, и кустарники цеплялись за борта саней и за ноги. На крутом повороте мы съехали в овраг, а когда выбрались на противоположный берег, возница остановил лошадь и сказал, повернувшись ко мне:

— Слушай, я из заготконторы съезжу в Петрищево за шкурами, а потом нагружусь и прямо на болыпак к чайной. Жди меня там, как стемнеет, посажу тебя и с ветерком обратно. А сейчас мне надо в сторону, давай деньги, сама дошагаешь — близко! Так я буду ждать, слышишь?

Я дала ему деньги, он круто повернул лошадь, снова ухмыльнулся, мотнул головой («Ну и баба!») и вскоре исчез за деревьями. Я улыбнулась, представив себе, как он будет ждать меня у чайной, и вышла из леса на поляну кордона.

На хриплый, надрывный лай дворняги в окне крепкой, высокой избы колыхнулась занавеска, и молодая женщина приветливо кивнула мне, приглашая войти.

В избе было светло, чисто и довольно прохладно. Было две комнаты: та, в которой я очутилась, и соседняя, гордость хозяйки, вся украшенная вышивками, посреди нее высилось супружеское ложе, с кружевными подзорами, новым пикейным одеялом и горой белых подушек и подушечек с прошивками домашней работы. Семейный алтарь.

Вопреки данному мне в лесничестве заверению лесника дома не оказалось. Хозяйка (звали ее Тоней) рассказала мне о своей жизни. Окончила она лесной техникум, имеет диплом, но вот вышла замуж за своего Сергея, который и восьми-то классов не окончил и может работать только в эдакой глуши лесником. Все это Тоня рассказала, усадив меня у печки и уже через 20 минут называя меня «мамашей». Была она тоненькая, высокая, рыжеватая.

— Вот, — вздыхая, сказала она, — поверите, мамаша, и швейная машина есть, и шить немного могу, и как по моде знаю, а вот ситцу не достать.

Тут я посочувствовала этим женским мечтам и обещала помочь. Около нас все время кричали и возились двое детей: мальчик восьми-девяти лет и очень живая, отчаянная девочка четырех-пяти. Игра заключалась в том, что, как только мальчик, худенький и бледненький, садился за стол делать уроки, крепко сбитая, румяная девочка сбрасывала со стола все книги и убегала от его справедливого возмущения. А когда он ее настигал, девочка злобно хватала топор и бежала за удиравшим братом. Я с некоторым страхом спросила Тоню, как она не боится, что они искалечат друг друга, она ответила:

— Да они привышные, у нас повсюду топоры, а Сережа уж очень девочку балует. «Нежданчиком» мы ее назвали, не надеялась я, что после аборта рожу!

Уже порядочно стемнело, и я поняла, что и на этот раз придется заночевать на кордоне. Тоня меня заверила, что она меня на «чистой половине» уложит спать, да и вот-вот «Сергей вернется, ужинать будем...».

— А как тут у вас с продуктами? — поинтересовалась я, вытаскивая из кармана на всякий случай засунутый туда батон.

— У нас все свое, — с гордостью ответила Тоня, — и коровка есть, и свинью к Новому году зарезали; без мясного супа за стол не садимся.

Сергей действительно скоро пришел и, заявив что завтра в лес пойти не сможет — срочно вызывают в Тарусу на общее собрание, занялся Нежданчиком. Мы с Тоней пошли в сенцы, где топилась железная голландка и куда Тоня поставила чайник и чугун с водой. Я поняла, что «мясной суп» был попросту соленым кипятком, заправленным темной вермишелью и мелко нарубленным поджаренным луком с салом. Все в доме делалось топором: мальчик точил карандаши, девочка обтесывала свои кубики, Сергей мастерил игрушечную деревянную лопатку, хозяйка рубила сало и лук.

Поели мы супа, попили чаю с моим батоном, поговорили о жизни в Москве. Мне постелили свежую постель, сбросив с кровати кружевные накидки и с полдюжины подушек. Было чисто и прохладно, в оконце смотрели темный лес и звезды. Где спали остальные, я не помню, а утром оказалось, что мальчик уже ушел в школу, Сергей в Тарусу, а Тоня с Нежданчиком подметали двор. Выпила я какого-то фруктового чая, заела темными лепешками, простилась с Тоней и зашагала домой.

Через два-три дня я снова пошла в лес с твердым намерением сдвинуть дело с мертвой точки.

Мои подарки — конфеты детям и два отреза ситца на платье — Тоня встретила восторженно.

— Чего это вы придумали, — смущенно пробасил Сергей.

Тоня, быстро кинув взгляд в окно, сказала, что в лес идти успеется, и занялись мы изготовлением выкройки и раскроем. Тоня была смышленая, фигура у нее была ладная, вкус не избалованный, и я быстро скроила ей и даже сметала два летних платьица. И мы с Сергеем отправились в лес помечать деревья для вырубки. Сергей шел легко и быстро. Я же в своем зимнем пальто да еще в суконных ботах то и дело проваливалась в уже осевший снег. Через каких-то полчаса была вся в испарине и взмолилась:

— Ну, отмечай сам, ты же понимаешь больше меня.

На это он ответил, что по инструкции положено, чтобы деревья помечались «в присутствии заказчика», но потом, поглядев на меня, утонувшую в снегу, с завернутыми по пояс полами пальто, с растрепанными мокрыми волосами и сбившимся на бок платком, снисходительно махнул рукой и оставил меня барахтаться одну. А сам пошел, время от времени запрокидывая голову и осматривая деревья, делать на них затесы.

Вернулась я уставшая, но счастливая, что есть какой-то сдвиг. Пообедали горячей картошкой с салом, попили «чая» с вареньем и начали с Тоней шить и мерить платья...

Было это шестое или седьмое посещение леса, и больше ходить мне к Тоне не пришлось. Рубка была делом лесника Василия, у которого я ночевала с клопами. У Тони я не видела водки в обиходе; было двое детей и очень мало денег. У Василия же за стол без водки не садились, и когда я по пути от Сергея зашла к нему сказать, что деревья помечены и можно начать рубку, то он сразу намекнул, что помимо оплаты ему и рабочему за валку леса хозяин и «погреться» обязан поставить.

Мои следующие два похода в лес были неудачными. Первый раз болел Василий и еле поднялся с печи. Я посидела, поговорила с его женой и ушла несолоно хлебавши. А второй раз валялся по пьянке рабочий, с которым и говорить-то не было возможности.

Дело клонилось к весне, что меня очень сильно беспокоило. Дороги стали протаивать. Рубить лес и подтаскивать было легче по насту, а по вязкой глине без лошади — невозможно. Василий в последнее наше свидание клятвенно заверил, что с понедельника они примутся за дело:

— Сказал — значит, все. Что нам пять — десять хлыстов, это запросто! Ты, хозяйка, неси деньги и водку!

Утро в первый день рубки было восхитительное.

На восьмой или девятый раз лес был повален. Мы с Василием обошли все лесины, чтобы я знала каждую, когда придет время их собирать и трелевать.

Потом мы сидели все трое за столом, ели картошку в мундире, закусывали салом и пили водку. Жена, пригубив, отошла к печке, старик притулился со стаканом у окна, а мы, трое «мужиков», пили и вспоминали «былые веселые дни». Я больше старалась делать вид, что пью, — мне предстояло еще идти домой в Тарусу. Скоро мои собутыльники достигли момента изъяснений на тему, кто кого уважает, и я попрощалась.

Жила я тогда у Зябкиных. Аля была у теток, старалась заработать деньги на строительство и редко приезжала из Москвы.

Так лес был срублен.

Весна в этот год была дружная и ранняя. Надо было думать, как трелевать лес, пока еще не окончательно развезло, и как достать лошадей, которых вообще-то в Тарусе было раз-два, и обчелся. Выходило, что каждый следующий этап моего строительства был труднее предыдущего! Но уж так человек устроен, что чем больше перед ним вырастает препятствий, тем больше он стремится их одолеть. Я, завязнув в этом строительстве, уже знала, что пойду на все, лишь бы довести дело до конца.

Встретился мне как-то случайно самый старый из лесников, Тимофей Иванович, у которого я тоже бывала в доме.

— Эй, хозяйка! — крикнул он мне. — Трелевать и вывозить надо, а не то, не ровен час, украдут лес-то!

Надо было действовать, и пошла я снова в лес к Тимофею Ивановичу, только не зная, что предприму. Ходьбы до него было километров шесть — восемь, погода была чудная, уже можно было не кутаться, а ходила я легко.

У Тимофея Ивановича баба тотчас вздула самовар и заварила чай. Выяснилось, что должны зайти еще три лесника по какому-то делу. Лесники приехали верхом на казенных лошадях, и это решило дело. Я им все рассказала и обещала хорошо заплатить за трелевку. Сперва они отнекивались: «Нельзя, лошади казенные», — но потом начали сдаваться и решили ехать в лес на ночь.

— Ты, хозяйка, сейчас иди домой, а завтра к вечеру будем как штык — жди.

Выражения «к утру», «к вечеру» у меня начинали вызывать чувство ненависти. Это неизменно заканчивалось четырех-пятичасовым бдением в чрезвычайно нервном состоянии, часто впустую. На этот раз, как ни странно (наверно, все сидели без денег и подработать было негде), действительно прибыл один из них на телеге с убранными боками, с мешком, в котором оказались картошка, пшено и завернутый в газету кусок сала. На дне лежали топоры, веревки и пилы.

— Ну садись, едем, остальные в лесу дожидаются.

Поехали, гремя топорами и пилами, В лесу были еще двое с лошадьми. Мы наносили на опушку леса сухостоя для костра, мужики вбили колья для чугуна и ведра, развели огонь и ушли, ни минуты не сомневаясь, что я и кулеш сварю, и чай вскипячу, и огонь сумею поддержать. Я это действительно все умела (если бы они знали о моем опыте!)¹.

Начали споро и быстро стаскивать лес. «То, что эти трое сделали сейчас за полночи, на своей государственной службе они растянули бы на несколько дней, а то и на неделю», — подумала я.

Уже поздно ночью, когда все было уложено в два штабеля и проверено мной, мы все уселись у костра и начали хлебать, по очереди запуская ложки в горячий, пахнущий дымом кулеш. Немного погодя откуда-то появилась водка; узнав, что я не пью, они мне показали, как идти в избу лесника к лесниковой хозяйке, а то «вроде бы нехорошо, мамаша, с нами, с мужиками, у костра».

— Ты не бойся, никто не тронет, мы все тут — крикни, если что.

И я двинулась в темноту и через полчаса, правда, дошла до избы. Залаяли собаки, хозяйка проснулась, впустила, уложила на какую-то постель и, узнав, что я поела у костра и кипятка не надо, задула керосиновую лампу и прошлепала босыми ногами за занавеску. Заснула я мгновенно.

Утром оказалось, что все уже ушли по своим делам, хозяйка принесла кипящий самовар, сварила в нем яйца, достала хлеб и села поболтать. Все, что было ночью, казалось сном, и очень хотелось сбегать в лес убедиться, что бревна действительно сложены. Но это был бы большой крюк, и я, заплатив за ночлег и поблагодарив, отправилась восвояси.

Ясные, безоблачные апрельские дни вызвали обильную капель. Крыши уже совсем обнажились, а по краям висели длинные блестящие сосульки, за которыми лазали дети. Наша 2-я Дачная, в те годы еще не мощеная, покрылась сверкающими на солнце лужами, в канавах набиралась вода до половины сапога, а то и выше. Надо было во что бы то ни стало вывозить лес, но как?

В Тарусе весь грузовой транспорт на строгом учете, всюду были заторы в работе. В райкоме, надрываясь, кричали по телефону, требуя «срочно поехать», «доставить», а в ответ слышали, что одна машина в капитальном ремонте, другая застряла в болоте и ждет тягача, а третью «срочно» послали в дальний колхоз.

Я была просто в отчаянии! В мае вывезти лес будет уже невозможно из-за топей, да и кто даст машину в посевную!

Останавливала все пустые грузовики, залезала к шоферам, умоляла перевезти, удваивала цену, обещала водку. Бесполезно.

И вот однажды к вечеру я остановила две порожние машины. Машины эти были новенькими, а водители оказались недавно призванными в армию молодыми солдатами. Через несколько минут просьб и увещеваний я почувствовала, что солдатики сдаются, а заработать сразу же деньги им и не снилось. Они были из части, стоящей неподалеку от Тарусы. Они согласились пожертвовать одной ночью, чтобы утром к поверке быть на месте. Договорились, что в сумерки они заедут за мной и мы вместе отправимся в лес.

Ребята не обманули и приехали даже раньше, в обед, и вот мы едем по старому Калужскому шоссе, трясясь на ухабах. Воды во многих местах уже до половины колеса, но «МАЗы» с ревом вылезают из трясины и вновь заглатывают пространство. Щемит от страха сердце: как же я поеду по эдакой дороге обратно, да еще с лесом? Но я молчу, молчит и мой сосед, еще совсем безусый молодой парнишка.

Штабеля были на месте, мы подъехали, спустили борта, и тут оказалось, что погрузка моим парням не под силу, что у них нет никакого опыта, а лес сырой, толстый, пяти-шестиметровый; есть семь дубов, которых и втроем не поднять... Мои парни струхнули, а у меня сердце и вовсе ушло в пятки. Взяла с них слово, что они не тронутся с места, и пошла к леснику Тимофею Ивановичу. Погода начала немного портиться. Подул ветер, появились облака. В избе у лесника было назначено партийное собрание. В большой комнате появился стол с графином воды, кругом стулья. Ждали объездчика и еще трех молодых лесников. Меня встретили вполне дружелюбно, похвалили, что я вовремя увожу лес, а потом слегка замялись, так как весь кворум уже объявился и мне было пора уходить. И вот тут с мужеством отчаяния я глубоко вздохнула, вышла на середину и сказала:

— Придется сегодня отменить собрание и перенести на другой день!

— Тебя что, лесничий прислал? — после большой паузы произнес один из лесников.

— Нет, я сама; вас тут пять молодых здоровых мужчин, неужели вы не выручите пожилую женщину в беде?

Подошли поближе.

— Ты чего? Что случилось!

Лица стали живыми, не официальными. Я с жаром все рассказала, добавив еще от себя, что со мной два призывника и что если они не явятся в срок, их ожидает штрафной наряд или даже суд. Видя, что спало напряжение первых минут, я сказала, что каждый получит по поллитра и что с их умением и сноровкой погрузка займет не более двух часов. Мужики посмотрели друг на друга, почесали в затылке, перемигнулись.

— Веди, мамаша, ежели недалеко.

Небо тем временем обложило темными нависшими тучами. Начал накрапывать редкий дождь, уже почти ничего не было видно. Поднялся сильный ветер. Парней моих мы нашли уныло сидящими на пнях и молча курившими папиросы. Мой приход, да еще с тремя здоровенными молодыми лесниками, сразу оживил обстановку. Когда нагрузили первую и приступили ко второй, кто-то сказал, что многовато для одной осталось, но не оставлять же два-три бревна!

— Да ведь сильная машина «МАЗ», потянет, — возразил другой, и погрузили все; На беду, во второй машине бревна оказались и толще и длиннее. Груз перетянули веревками, и лесники, засунув в карманы деньги, быстро ушли.

Место, где происходила погрузка, было низкое, сырое. С небольшого пригорка, где стояли штабеля, дорога сразу полого спускалась вниз, в небольшой овраг, в котором уже накопилось много воды. Через него был перекинут маленький гниловатый мостик, упиравшийся в противоположный крутой берег оврага. Дорогу вверх окаймляли высокие, толстые сосны, за которыми почти сразу начиналось вспаханное поле.

Я села в первую, более нагруженную машину. «МАЗ» легко сполз с мокрого пригорка, с треском, ломая что-то, проскочил мостик, уперся в песчаный подъем и... встал на дыбы. Когда я выглянула из кабины, то оказалось, что передние колеса в воздухе, метрах в двух от земли. Вылезли мы с водителем из кабины, повисли на руках и спрыгнули наземь. Концы бревен воткнулись в мягкий грунт, и стало ясно, что машину и думать нечего сдвинуть с места.

— Мамаша, отпусти нас, ради Бога, обратно, — взвыли мои парни, — загнемся тут!

— А кто выгрузит машины! Я, что ли? Или думаете, вас по головке погладят, что вы бросили в лесу казенные машины? Ты останешься здесь при машинах, а ты пойдешь со мной за трактором, — скомандовала я, и перепуганные парни молча повиновались.

В лесу уже было совершенно темно, но, когда мы вышли наверх к полю, еще можно было различить невдалеке небольшую деревушку. Парень молча и послушно следовал за мной, а я шла и думала: как я в незнакомой деревне ночью раздобуду трактор? На краю первой деревни под оглушительный лай собак нам встретился местный житель, старик, сказал, что в их деревне вообще нет трактора и что в посевную их выручает Пашка — тракторист из соседней деревни, — но что трактор сломался.

До ближайшей деревни мы шли уже в совершенной темноте, где по вспаханному, где огибая поле по еле различимой дороге, ориентируясь на огоньки деревни. Идти было сравнительно недалеко — километра три-четыре. Там нас окружили откуда-то взявшиеся подростки и сказали, что Пашка трактор наладил, но что его самого в деревне нет, он пошел в клуб на танцы.

— А где клуб? — спросила я, еле ворочая языком.

— А там, недалеко отсюда, километра два, не больше, мы покажем...

И вот мы идем за группой ребят снова по пахоте и тропкам, скользя и с трудом вытягивая ноги, облепленные кусками глины.

В клуб наши гиды влетели первыми; когда мы подошли, на фоне освещенного проема двери уже появился парень и вразвалку направился к нам. Пашка чинно поздоровался за руку и, узнав, в чем дело, заявил, что на днях уже был подобный случай, он вытянул машину и заработал на этом сто рублей (это 1958-й). Пашка был очень молод, быть в центре всеобщего внимания ему явно льстило, сумму он преувеличил, не очень веря в успех.

— Ладно, — сказала я, — заплачу, но если выведешь на шоссе.

— Жди, коня запрягу, — сказал Пашка и быстро исчез, сопровождаемый уже удвоившимся количеством мальчишек.

Через 10 — 15 минут где-то взревел мотор и на вспаханном поле появился тягач «Беларусь». Мальчишки с криками повисли на всех возможных и маловозможных местах, сразу облепив всю машину. Свободным остался только кусок капота около выхлопной трубы. Я подобрала пальто, влезла на капот и, держась за трубу, впервые за этот день тихо рассмеялась. Боже мой! Ночь, ветер, а я под свист и крики мальчишек еду, держась за трубу, чтобы не свалиться; в мои-то годы — видели бы меня в Москве!

Солдатик мой повеселел и бежал где-то в темноте за нами. Шума было столько, что я не сомневалась, что второй солдат, караулящий машины, еще издалека услышал нас. Мы подъехали, Пашка спрыгнул, обошел застрявшие машины, начал налаживать трос, и тут неожиданно грянул гром и хлынул дождь. Казалось, что гроза уже давно накапливала силы и теперь развернулась во всю мощь. Что Пашка кричал мне и куда подевались все мальчишки, я не знала. Деревья качались и стонали. Совсем рядом раздался свист, и от удара сломалось дерево. Ко мне при свете очередной молнии подбежал кто-то и крикнул, чтобы я ушла подальше. Оказывается, Пашка привязал к переднику машины трос, но он натянулся и лопнул!

В грохоте и громе, в кромешной тьме я уже ничего не соображала. Ливень прекратился так же неожиданно, как начался. Небо еще грохотало, но глухо, в стороне. Зажглись фары машин. К передку первой были привязаны два троса. Тягач рванул в гору, тросы натянулись, я в ужасе отпрянула. Машина вздрогнула, застыла, снова вздрогнула, колеса опустились на землю, и она послушно поползла в гору за тягачом. Так же вытянули и другую, которая была чуть полегче. Я измучилась, промокла, мы не ели и не пили уже часов десять; от напряжения дрожали руки и подгибались колени, но теперь я верила, что лес будет дома.

За полем я расплатилась с Пашкой, и мы благополучно доехали до Дачной улицы. Было около пяти утра, когда мы вывалили лес возле нашего участка, и солдаты сломя голову бросились в свою часть. Грязные и замученные, они были ужасны.

Кто-то неделю спустя передал мне привет от моих солдатиков: они успели вымыться, переодеться и вовремя попасть на поверку. Еще они передавали, что больше ни за какие деньги лес возить не будут...

Аля приезжала из Москвы с продуктами, а главное — привозила деньги: поставить дом стоило недешево.

Переночевав, Аля уезжала ранним автобусом в Москву, но уже не к тетке, а в полученную мною в коммунальной квартире двенадцатиметровую комнату на Комсомольском проспекте. Там Але, конечно, было больше воздуха и простора. Туда же, в мою комнату, приходила и Аня Саакянц, она помогала Але готовить первое на родине посмертное издание стихов Марины Цветаевой. Хотя стихи отбирались с оглядкой на цензуру и была в разгаре хрущевская «оттепель», Аля суеверно боялась, что что-то произойдет и книга не выйдет в свет. Как же она радовалась, когда в 1961 году стихи были напечатаны с предисловием Владимира Орлова! Тогда, в октябре, она привезла в Тарусу только что полученный экземпляр книги. На ней она написала: «Адочке, самому любимому, самому верному другу. Аля».

Наконец наш дом был достроен, и надо было его зарегистрировать. Начальство упорно ждало хорошую взятку, а мы упорно ничего не давали. Поэтому к нам придирались: то не было наличников, то печь не обмазана, то нет предохранительного металлического щита и т. п. И все же мы победили: дом приняли и без взятки, и без обмывки.

Аля была просто счастлива. Перегородок еще не поставили, была большая светлая комната с четырьмя окнами во все стороны света; чистая, красивая, как пасхальное яичко. И от свежих сосновых досок пахло яблоками.

Когда обиходили запущенный участок и зацвела старая яблоня, Аля каждое утро начинала словами: «Лучше нашего домика и сада ничего нет!» А мне приходили на память стихи ее матери:

За этот ад, За этот бред Пошли мне сад На старость лет. На старость лет, На старость бед: Рабочих — лет, Горбатых — лет... На старость лет Собачьих — клад: Горячих лет — Прохладный сад...

Примечания

1. Отбывая срок на Колыме, Ада Александровна работала на лесоповале.

(источник — А. Эфрон «Мироедиха», А. Федерольф «Рядом с Алей. Воспоминания»
М., «Возвращение», 1996 г.)