Ада Федерольф
Ада Федерольф «Рядом с Алей»

Часть пятая.

МОСКВА —ТАРУСА

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я была полна волнений, подъезжая к Москве после 14 лет разлуки. Я ужасно обрадовалась, увидев на перроне сияющую Алю с громадным букетом цветов и с ней еще двоих — мужчину и женщину, которых я не знала. Это оказались супруги Болотин и Сикорская.

Они повезли меня на машине к моей сестре в Олсуфьевский переулок. Дверь открыл незнакомый мне молодой человек, оказавшийся мужем моей племянницы Инны. Он сконфуженно объяснил, что у Инны лекция, а сестра — Нина Александровна — сейчас находится в доме отдыха на Волге и приехать не смогла, что ему поручили встретить меня и оставили деньги на еду.

Тут выручил Болотин. Он сказал, что дома у них с Танечкой все приготовлено, есть и закуска, и шампанское, и все, что необходимо для такой встречи. Я тут же сдалась на уговоры и уехала к ним. Это была встреча человека, вернувшегося на родину, были речи, поздравления, слезы.

Аля жила у своей тетки — Лили Эфрон, а я должна была вернуться к моей родной сестре. Родители умерли, муж сестры был арестован. В квартире оставалось много свободного места.

В 1918 году мы жили в Москве, в нашей квартире отопления не было, электричество давали на несколько часов. Было страшно голодно, и все, что можно обменять, было обменено на муку, крупу... Я поехала в Иваново-Вознесенск, где ради пайка служила машинисткой в военном учреждении. Мой начальник, хороший человек Янчевский, ценил мою добросовестность и грамотность. Я приехала в Иваново-Вознесенск летом, а по наступлении холодов мне было необходимо вернуться в Москву. Вернулась я с большим трудом — на поезд попасть было невозможно, шли одни военные эшелоны с солдатами и оружием. На всех станциях был повальный тиф: сыпной, брюшной, возвратный. Просидев полночи на перроне, промерзшая и голодная, я попросилась в какой-то военный эшелон, где один солдат пожалел меня и подтянул на открытую платформу. На ней стояли орудия, покрытые брезентом, и ящики с боеприпасами и взрывчаткой. На дне платформы и всюду на ящиках спали солдаты. Солдат, втащивший меня на платформу, пожилой добрый человек, успокоил меня словами:

— Ты, девонька, не бойся! Крикни мне, если что! А спать тут нельзя, везде взрывчатка, а поезд топится дровами, и летят угли и головешки, их надо ловить и сбрасывать с платформы. Не дай Бог, упустишь, взорвется весь поезд.

Доехали мы ночью. Я пешком дошла до дома со своим чемоданчиком в состоянии какого-то неприятного озноба. Через несколько дней выяснилось, что у меня брюшной тиф. Надо было как-то меня лечить дома, потому что в больницу попасть было невозможно. Я сильно исхудала. Чтобы смягчить язвы, образовавшиеся в брюшной полости, нужны были питательные отвары и сливочное масло, а их, конечно, не было. Дело шло к концу. Спасти меня было почти невозможно. Отец говорил матери: «Дай ей умереть спокойно». Около кровати держали где-то выпрошенную толстую свечу, чтобы проверять мое состояние. Я сознавала, что умираю, при свете свечи мне мерещилась в углу столовой, куда меня переложили, большая мохнатая птица, распростершая могучие крылья. Птица смотрела на меня круглыми немигающими глазами. Иногда мне казалось, она доставала меня крыльями, и становилось легче дышать. Я знала, что, как только эти крылья накроют меня, я умру. Мама все время что-то делала со мной, переворачивала, натирала. Наступил кризис, за ним началось выздоровление...

И вот тут-то приехал в отпуск мой брат Володя. Он был покрыт вшами от затылка до пят, по дороге перенес возвратный тиф и чудом остался жив. Его заставили снять с себя все белье, которое сожгли в печке на кухне, и вымыться в тазу. А свежего белья для него не было, все сносили за годы первой мировой войны, затем революции, вся промышленность, за исключением военной, стояла. Пришлось одеть его в женские рубашки и панталоны; вид был такой комичный, что, несмотря на трудность положения, мы не могли не смеяться.

А потом началась стрельба. Отец перепуганно бросился закрывать окна, а мать, привыкшая уже ко всему, удивленно сказала:

— Боже мой, кто же на этот раз стреляет и откуда?

Брат неожиданно бросился к матери и закричал:

— Где моя шинель? Ты ее сунула в печь? А патроны вынула из карманов?

Да, на этот раз стреляли карманы шинели. Пули продырявили нам всю плиту.

Брат привез с собой трофейный ящик риса и сливочного масла — это было моим спасением. Мне начали давать рисовый отвар, который хорошо усваивался, затем сливочное масло. Я быстро и радостно стала возвращаться к жизни. Меня стесняла лишь бритая голова, но кто-то из знакомых сшил чепчик.

Тогда брату было всего 26 — 27 лет. И все это кончилось в 1937 году страшной катастрофой с чудовищным обвинением и «десятью годами дальних лагерей без права переписки». Брат служил с Тухачевским. Мой старик отец ходил ежемесячно в МГБ, где кто-то из чиновников его вежливо встречал, сажал в кресло, называя профессором, уходил куда-то, возвращался с ящиком, в котором лежали карточки заключенных. Откинув крышку ящика так, чтобы посетитель не мог видеть содержимого, консультант перебирал нанизанные на стержень карточки и, дойдя до буквы «ф», читал вслух отцу:

— Федерольф Владимир Александрович. — Отец кивал. — Жив, здоров и хорошо работает. Работа засекреченная, и передавать ничего нельзя.

Отец несколько лет ходил справляться, прием всегда был одинаковым, и он возвращался домой с надеждой и успокаивал мать.

Потом, когда я сама попала в тюрьму, я много раз слышала от заключенных одно и то же: слова в приговоре «без права переписки» означали расстрел...

Первого мужа моей сестры во время какой-то разведывательной операции предали, и всю их небольшую группу изрубили белополяки. Одна из местных жительниц нашла в кармане убитого неотправленное письмо к жене — моей сестре. Так Нина узнала о его гибели. Позднее сестра вышла замуж вторично за эстонца, человека партийного и принципиального, отбывшего в юные годы царскую ссылку. Альфред Крайс очень любил свою жену и был хорошим мужем. У них родилась дочь. Его арестовали в страшные 30-е годы.

Сестра наконец вернулась из дома отдыха, и мы начали вспоминать прошедшие годы.

Нина удивлялась, как я могла, находясь в лагере, просить прислать как можно больше губной помады любого цвета. В свое время она на эту мою просьбу ответила уничижительным письмом, написав, что в мои годы, да еще в моем положении, пора перестать думать о губной помаде. Она схватилась за голову, когда я ей объяснила, что была дистрофиком и в сорок лет меня называли бабушкой, а уголовники за одну губную помаду давали большую булку черного хлеба, но прямо писать об этом в проверяемых цензором письмах было невозможно.

Привыкнув за годы репрессий к постоянному страху, Нина уже не ориентировалась в настоящем. Разговаривать с ней было тяжело. Сестра сказала, что прописать меня она обязана, но что вещи мои здесь ставить некуда и ей бы хотелось, чтобы их не было в Москве. Когда я была в лагере, она сожгла все мои документы, письма и фотографии. Одна моя приятельница чудом выпросила у нее свидетельство о моем рождении.

Как я поняла потом, убийство первого мужа, арест второго, затем арест моего брата и мой подействовали на ее психику: из доброй, энергичной и веселой женщины она превратилась в существо, живущее в постоянном подсознательном страхе ареста. Мысль, что ее школьница-дочь останется одна, без родственников, в полной нищете, заставляла ее принуждать дочь писать во всех анкетах, что она сирота, что есть только мать. Было очень голодно; меня подкармливала жившая в ту пору у сестры добрая, интеллигентная докторша, снимавшая за небольшие деньги пустующую комнату в квартире. Она понимала, что с сестрой, утешала меня и просила не держать зла на нее, так как все эти отклонения были вызваны тяжелой жизнью и могут в дальнейшем пройти.

Мои подруги и приятельницы встретили меня по-разному. Некоторые открыто и радостно, другие с привычной подозрительностью — как бы не было нового поворота и меня не арестовали в третий раз. Моя племянница, смутно помнившая меня, чувствовала смущение оттого, что она сносила все мои платья. Взамен она дала мне несколько своих, обувь и пальто и на всякий случай студенческий билет с фотографией.

В архивах учреждений, в которые я обращалась за справками о работе, меня встречали всегда сочувственно. Ахали: «Боже мой, пятнадцать лет, и за что?!» На факультете филологии в университете меня узнала Ольга Михайловна Дементьева — бессменный секретарь этого факультета, которая обещала мне помочь. В здании университета был капитальный ремонт, и мы обнимались в какой-то пустой аудитории и обе плакали.

В университете же я встретила милейшего старика Тамаркина, который, узнав о моем положении, поцеловал мне руку и сказал, что для него это долг чести — помочь мне вернуться к жизни после чудовищного дела, совершенного МГБ, что он не верит в мою виновность. Сказал, что слышал прекрасные отзывы о моей работе еще до моего ареста. Сейчас обеденный перерыв, а после него он слазит в подвал, в архив, и хоть из-под земли достанет все, что мне нужно. Он это блестяще исполнил, и, когда я пришла получать справки через несколько дней, он мне приготовил не только все, что нужно, но и подсчитал мой тогдашний заработок. Оказалось, что пенсия 120 рублей была законной половиной того оклада, который у меня был.

Когда я со всеми полученными справками явилась в Центральный государственный архив, выяснилось, что некоторые вузы были упразднены, а архивы уничтожены. Так, была ликвидирована Промакадемия им. Сталина на ул. Ново-Басманной, был уничтожен Институт красной профессуры, большая часть преподавателей и студентов которых были арестованы. В те годы преподаватели английского языка были редкостью, и у меня одновременно была работа в трех-четырех вузах. Когда архивариус начал считать трудовой стаж, то вместо нужных 20 лет у меня их оказалось 32.

Получив пенсию, я отправилась в университет к архивариусу, чтобы поблагодарить его, и принесла букет цветов, но узнала, что незадолго перед этим он умер.

(источник — А. Эфрон «Мироедиха», А. Федерольф «Рядом с Алей. Воспоминания»
М., «Возвращение», 1996 г.)