Ада Федерольф
Ада Федерольф «Рядом с Алей»

Часть третья.

ТУРУХАНСК

ВЫБОРЫ В ТУРУХАНСКЕ

Судьба Оксаны Терещук была схожа с судьбой Зубарихи. Живя где-то в глуши Полтавской губернии, вышла замуж за местного хорошего парня, через год родила дочку Марию и вскоре рассталась с мужем: он был мобилизован в войну 1914 года. Погиб Терещук в первый год войны, и осталась у Оксаны в память о муже выцветшая фотография, где они снялись втроем с маленькой Марией, да еще вскоре присланные из воинской части два ордена Терещука... Погоревав положенное время, Оксана решила больше замуж не выходить, без устали работала и заботливо растила дочку. Политикой она никогда не интересовалась. Началась гражданская война. Многие в их селе погибли, но она уцелела вместе с дочерью, которая как-то незаметно росла, росла, ходила в школу и к 1929 году превратилась в рослую, ладную, легко завоевывающую на всех посиделках и встречах сердца парней. Была работящей и веселой и даже попала в местную газету. Когда пришла Марии пора выходить замуж, оказалось у нее два серьезных претендента: в лице скромного и очень доброго Остапа и ловкого, неглупого, разбирающегося в политике активиста. Мария выбрала Остапа, чем вызвала плохо скрываемую недоброжелательность у соперника.

Остап привел в порядок хату, старательно обрабатывал свой земельный надел, пользуясь при этом помощью молодого парня, не то родственника, не то просто дружка, приходившего в страдное время батрачить в семью Терещуков.

Остап привязался к теще и даже сделал ей сундучок для хранения одежды и всяких мелочей, оковал его жестью и раскрасил по бокам цветами и фигурами молодых парней в вышитых рубахах и с обязательным чубом на голове. Конечно, этот сундук стал гордостью Оксаны, тем более что он еще был снабжен запором с нехитрой мелодией. Сундук этот был знаком всему селу, и держала в нем Оксана помимо всяких мелочей плюшевую шубейку со сбором по дореволюционной моде да еще суконный полушалок, вышитый шелком.

Гром, перевернувший всю жизнь семьи Терещуков, разразился внезапно во время коллективизации, о которой ходили самые разные и часто жестокие слухи. Слухам этим верили и не верили.

Видной фигурой на селе стал бывший ухажер Марии, он был членом сельсовета, вступил в партию и сделался одним из руководителей по перестройке обычной жизни. Постепенно стали исчезать зажиточные семьи, о которых после их вывоза никто ничего больше не слыхал. Когда же внезапно к хате Терещуков подъехал грузовик с сидевшими в нем заплаканными знакомыми односельчанами с узлами, Оксана как-то сразу отупела, перестала понимать окружающих, смутно поняла текст прочитанной бумаги о том, что семья Терещуков в числе других подлежит выселению за посредничество и помощь кулакам, поняла свою обреченность и начала утешать Марию и Остапа, что ведь не на смерть едем, да еще, слава Богу, вместе, и не надо отчаиваться.

На сборы давали один час, а вещей разрешили взять столько, сколько смогут унести сами, и бросилась вся семья трясущимися руками собирать то, самое необходимое, что могло пригодиться для будущей жизни. Смутно догадывались: повезут на север, а спросить было не у кого — сопровождающие грузовик люди были незнакомы, молчаливы и угрюмы. Помимо всякого самого необходимого для хозяйства Оксана в свой узел еще запихала вместе с плюшевой шубой, сапожками с ушами по бокам еще свой знаменитый расшитый полушалок.

Все было как в дурном долгом сне и кончилось тем, что, слава Богу, вместе со своими узлами и мешками они с последним пароходом, уже под осень, попали в Туруханск...

Силясь понять все происшедшее с семьей, Оксана чувствовала, что, пожалуй, во многом виноват тот жених-комсомолец, которому отказала Мария, но о своих догадках молчала — не хотела растравлять и без того впавшую в отчаяние дочь.

Как случилось, что Остап остался при жене и бабке, было непонятно.

Семье Терещуков, как и многим, отвели какую-то хибару под жилье, а Остапа и Марию определили на работу вблизи Туруханска на рыбзавод. Там Остапу и Марии дали самую тяжелую работу — подледный лов и засолку рыбы. Недолго вытянул тяжелые северные условия Остап, а затем зачахла и Мария, оставив бабке своего сына, родившегося уже в Туруханске. Лечиться в Туруханске было, по существу, негде. Врач поселка — неумная и малоквалифицированная, неудачливая и некрасивая женщина попала в Туруханск по разнарядке из явных троечников какого-то вуза.

Потеря Остапа и Марии ре сбила с ног Оксану, а выявила в ней какие-то новые силы противостоять судьбе, выходить и вырастить Грицая — единственное кровное существо, оставшееся у нее на руках. Немного помог завод, выписали даром дрова, то есть разрешили по билету самой вывезти сухостой из леса; немного помог сельсовет: выдал ордер на одежду и обувь, да и сама работала не покладая рук. Где-то подобрала брошенного на произвол щенка, со временем превратившегося в сильную собаку, выпросила в сельхозе забракованных цыплят, которых тоже вырастила у кухни на остатках хлеба и помоев. По примеру местных ходила в лес, таскала домой густой высокий мох. Мхом этим законопатила все щели, обила дом дранкой и, ногами замесив глину с навозом, обмазала стены своей хаты, а потом побелила.

Бабка научилась вычесывать собачий подшерсток, прясть его и с прибавлением простых или суровых ниток вязать шарфы, рукавицы и носки на продажу или на обмен.

Бабка ходила и на стирку к начальству, ухаживала за больными, смотрела за малыми детьми, была приветлива, честна и очень трудолюбива.

И говорить стала немного по-местному, прибавляя слово «однако», говорила «че» вместо «чего» и «что», ходила в больницу «отведать» больных... Население относилось к бабке неплохо и часто пользовалось ее услугами.

Грицай оказался выносливым и здоровым мальчиком, рос, как и все мальчишки вокруг, ничем особенно не отличался, привык к северу. Был он пионером, а подросши — неплохим исполнительным комсомольцем. О жизненных проблемах особенно не задумывался, принял всю систему жизни как что-то естественное и незыблемое, верил газетам, впрочем, чтением не увлекался. Бабку свою он любил, хотя стеснялся это показывать, но был всегда готов ей помочь в какой-либо трудной работе, хотя и приговаривал: «А ты сама че?»

В школе забыли о его происхождении, и он был, как и все кругом.

И вот в местной газете «Северный колхозник» появилась статья о предстоящих выборах. Начальство было в смятении: как быть с репрессированными, которых в поселке большинство? В МГБ начали проверять дела прибывших — нет ли в них указаний, что осужденный или высланный лишен права голоса? Но таковых не оказалось, и весь должностной Туруханск начал готовиться. На стенах домов появились лозунги «Все на выборы!» и другие, написанные Алиной рукой. Оформляла Аля заголовки газет, появились ею же переписанные статьи о преимуществах свободных всенародных выборов по сравнению с капиталистическими, биографии избираемых в депутаты с описанием их трудовых качеств, даже появились плохо исполненные местной редакцией фотографии кандидатов, похожих на множество людей того же возраста, проживающих в Туруханске. Аля была нарасхват и работала без устали. Я начала делать очередные цветы для гирлянд из присланной в предыдущую навигацию Алиной теткой папиросной бумаги. Вместе с бумагой была прислана клубная литература, а также книжка шрифтов для Алиной работы. Прислали Але и бумажные портреты вождей, которые наклеивались на картон или фанеру, окаймлялись рамой и требовали цветов для украшения.

После выборов предполагался концерт и танцы в клубе, а для избирательного участка выделили часть торговой школы.

В отведенном помещении повесили портреты. Райком дал красную скатерть для стола с урной. Из фанеры и легких столбиков сделали две маленькие кабинки — в каждой был портрет на стене и стул, чтобы голосующие могли подумать, прежде чем отдать свой голос. Все как на Большой земле! Из драпировок сделали штору, заменявшую дверь в первой кабинке, а для второй драпировки не хватило, повесили на стене портрет Карла Маркса, а проем двери прикрыли фанерой.

За день до выборов сани-розвальни украсили моими бумажными цветами и кумачовыми лоскутами. В каждых розвальнях был фанерный ящик с продольной широкой щелью в верхней крышке. Ящик был обвязан бечевой, концы которой сбоку были припечатаны сургучом. Упряжки эти предназначались одни для начальства, а две другие — для инвалидов и больных, не могущих дойти до избирательного участка. Возницами были ребята из драмкружка.

О том, что завтра будут выборы, бабка Оксана узнала накануне. Выстирала и выгладила внуку чистую рубашку и открыла свой баул, привезенный давным-давно из родного села. Смахнув слезы, начала отбирать то, что могло пригодиться на завтра. Плюшевая шубейка в сборку была широка (бабка очень похудела), но еще годилась, сапожки пришлось смазать и начистить, так как они были сильно изношены и потрескались, а вот вышитый полушалок был в полном благополучии.

Идти на следующий день на избирательный участок пешком бабка отказалась. Оделась спозаранку сперва в немного свисавшее на ней старинное платье в сборку, потом плюшевое пальто, на ноги поверх сапожек натянула, чтобы скрыть их изношенность, еще крепкие унты покойного Остапа, на голову — простой платок, а сверх всего — свой нарядный вышитый полушалок и села ждать Грицая.

За бабкой Грицай заехал на разукрашенных розвальнях почти за первой. Увидев свою бабку в таком великолепии, слегка охнув — «Однако даешь ты, бабка!» — усадил ее, быстро довез до избирательного участка и сразу повернул лошадь, чтобы ехать за кем-то другим.

Бабка тщательно обмахнула совершенно чистые унты, осмотрелась и осторожно отворила дверь. Посреди жарко натопленного помещения за столом сидел знакомый комсомолец с большим списком и пачкой напечатанных листков с фамилией депутата. Радом возвышался фанерный ящик с большой щелью. Бабка взяла с собой узелок с едой, и потому одна рука ее была занята, а свободной положила полученный листок недалеко от щели. Немного смутилась оттого, что действовала не так, как накануне заставил ее затвердить Грицай. «Сперва зайдешь в соседний закуток, там, где портрет, прочтешь, что написано, а затем опустишь в щель ящика».

Получилось как-то наоборот, но тут вошел новый посетитель и вместе со своим листком смахнул в щель и бабкин, а бабка решила все-таки зайти в закуток, но не в первый, с украшенным цветами портретом Сталина, которого она хорошо знала в лицо, считала чем-то вроде иконы, да и побаивалась, особенно после рассказа Грицая, что какой-то их кружковец завернул рыбу в газету, не поглядев на обратную сторону, где был портрет Сталина, кто-то на него донес, и на нескольких собраниях этого кружковца очень ругали и чуть не выгнали из комсомола. Из скромности бабка юркнула во второй закуток, где не было малиновой шторы. Никто ее не окликнул и не остановил, и, приободрившись, бабка осмотрелась. В закутке было пусто, не считая стула у стенки, на стене висел портрет человека с бородой и густыми длинными волосами. Было очень жарко. Бабка сняла унты и поставила их к стене у входа, сняла полушалок и, поискав глазами какой-нибудь крюк и не найдя, повесила его на гвоздь, на котором висел портрет мужчины. Села на стул у стены.

Погода была солнечная, ясная, выборы проходили без сучка без задоринки, начальство было довольно...

Надвигались предвечерние сумерки, мы с Алей уже были дома и вытапливали печку. В некоторых домиках было шумно и даже слышалось пение. Видно, бражка была уже в ходу.

После выборов был обещан концерт силами самодеятельности. Хоровые частушки под гармонь, декламация и танцы.

Грицай, уставший и запаренный, решил съездить домой, вымыться, поесть и переодеться к вечеру. К его удивлению, на двери висел замок. Бабки не было. Он бросился ее искать по соседям, заходил даже к Зубарихе — бабки не было и никто ее не видел. Тогда, движимый смутным предчувствием и даже страхом, он бросился к избирательному участку. Гутя Попова из драмкружка и кто-то из комсомольцев уже подсчитали голосовавших и, забрав ящик-урну, собирались уходить. В соседнем закутке с занавесом никого не было. Отодвинув фанерную дверь другого закутка, Грицай увидел бабку, мирно спящую на стуле. Вышитый полушалок сполз с гвоздя и теперь закрывал голову Карла Маркса, оставив на виду лишь бороду и плечи... Радом с бабкой на полу был развернутый узелок с куском хлеба, объеденным куском рыбы и надкусанным соленым огурцом.

Грицай бросился к бабке и взял за плечи.

— Бабка, ты че? А, бабка? Оксана открыла глаза.

— «Че, че»! Затомилась, жарко тута! — Затем, окончательно придя в себя: — Сам же казав: выборы с восьми до шестой годины...

Жизнь после переезда усложнилась. Нанять возить воду было невозможно — водовозов было двое на весь поселок. Поэтому мы ходили по воду на Енисей. Берега Енисея — не песчаный пляж, а плоская, довольно широкая полоса обкатанной водой гальки. Ходить по ней было неудобно, а с двумя ведрами воды почти невозможно.

Выяснилось, что на зиму нужно не менее девяти кубометров дров, так как печка топилась навылет и стены не согревались. Дрова не продавали и не давали, надо было самим их заготавливать в лесу, а потом, мучаясь, просить кого-нибудь довезти до дома. Плату за перевоз брали только плиточным чаем или водкой. На счастье, в первую зиму нам дали перед самым ледоставом списанный завхозом штабель долготья, стоявший у кромки воды. Штабель был бы обязательно снесен половодьем, поэтому нам его и дали. И мы с Алей таскали по одному трехметровые бревна от воды до нашего дома (семь — десять минут ходьбы), ежедневно и по нескольку раз в день. Так и перенесли все эти десять кубометров.

В доме очень скоро протекла крыша. Пришлось снимать порванный рубероид и обшивать ее тесом. Но, несмотря на все это, у нас было громадное преимущество — мы могли говорить друг с другом о чем хотели, не боясь доносов.

Аля много рассказывала о своем детстве в Борисоглебском переулке, когда у матери собирались актеры Вахтанговского театра. Аля с детства была очень самостоятельной, и бывали случаи, когда она просто уходила к Скрябиным, которые близко жили и с которыми Марина дружила, или еще куда-нибудь... Случалось, и говорила: «Мама меня послала побыть немного у вас», — а Марина, конечно, в это время бегала и искала ее. Память у Али была превосходная, и она помнила свою мать с двухлетнего возраста. Что мать бывала сурова и несправедлива, Аля уже тогда понимала, но понимала также, что мама ее «такая» и ей все можно.

Устроили мы недалеко от печки еще и небольшую кладовую, которую, как смогли, утеплили и держали там бочку квашеной капусты и четыре-пять мешков картофеля — наш рацион на зиму.

Участок вокруг дома мы отметили вбитыми кольями с поперечным долготьем (чтобы не заходили коровы); весь мусор собирали в неглубокую яму перед самым домом, потом ее завалили землей. Хорошо росли у нас ноготки, северные маки и мальва. По бокам домика мы устроили грядки, для которых наносили с обрыва обыкновенной земли, потому что земли около домика вообще не было, была мелкая галька и участки глины. Труд этот был тяжелый, и наша «норма» была — одно ведро земли ежедневно на каждую. Таким образом, у нас появился огород, примерно в тридцать сантиметров глубиной, куда каждую весну мы сажали одно ведро или больше яровизированной картошки. А осенью собирали до полутора мешков урожая, что было очень важно.

Еще мочили в кадушке бруснику, просто заливали ее водой и замораживали. Провели нам долгожданное электричество. На комнату разрешалась одна лампочка в двадцать пять свечей, но мы жулили и по вечерам вставляли более сильную. Завели «тарелку» радио. Были передачи известий из Красноярска по-русски и иногда на местном языке.

Да, мы с Алей очень полюбили наш домик. То, что он, конечно, долго не продержится, мы понимали, но утешали себя тем, что «не век же и нам здесь оставаться»...

Как-то ночью прошел сильный ливень, мы его проспали, а утром, убирая свою постель (очевидно, у меня был выходной), я услышала, что наши две курицы, которые жили на кухне в корзинке и обычно были тихи, суматошно бегают. Войдя в кухню, я увидела, что куры продолбили низ стены, через который бежал небольшой ручеек прозрачной желтоватой воды. Вдруг послышался шум падения, и из соседней комнаты ворвался водный поток, смешанный с глиной и мелкими камешками, устремившийся сперва под кровать, а потом довольно бойко к двери, выходившей на Енисей. Я выскочила наружу и поняла, что, очевидно, после ночной грозы верхняя кромка обрыва в виде селя обрушилась под гору, на наш домик. Тут неожиданно над обрывом появилась фигура нашего соседа Степана Михайловича Шидло (репрессированного венгра, бывшего спортсмена), который шел нас навестить. Видя, что случилось, он быстро разулся, закатал брюки до колен, я подоткнула юбку, добыла ведро и большую шайку. И вот мы со Степаном Михайловичем начали наполнять их, черпая воду мисками, по очереди выносили воду и выливали подальше от дома. Все это молча, складно и быстро...

Когда с горы спустилась Аля, оторопевшая от того, что увидела, она молча надела галоши и включилась в работу. Поток с обрыва уже прекратился. Степан Михайлович ушел к себе, а мы с Алей еще долго все выжимали и насухо протирали. Куры были помещены на свое место и присмирели. Замучились мы с Алей ужасно. Работали без отдыха, без еды и питья и только вечером истопили печку, вскипятили чай. За чаем я придумала, что стоит сделать, чтобы такое не повторилось.

У края обрыва надо было прорыть канаву полукругом, так чтобы середина ее, напротив того места, где стоял домик, была более мелкой, чем с боков. Полукруглые глубокие бока канавы направить к реке, чтобы вся вода естественно шла вниз к Енисею, огибая наш домик слева и справа, как бы обхватывая его клещами. Домик должен был оставаться сухим, вода — уходить дальше вниз. Аля одобрила мою мысль. И уже на следующий день я начала свою мелиорацию.

Аля запечатлела мое строительство в очень талантливом акварельном наброске, подписав его: «Малые стройки коммунизма». Набросок уцелел.

Мои мелиоративные способности оказались на высоте, больше вода в дом не попадала, и мы чувствовали себя благополучно. Тогда мы не знали, что наш любимый домик, который нам так понравился своей чистотой и масляной покраской, таит в себе новое несчастье, что весь дощатый пол домика был съеден грибком, что доски пола были просто видимостью, снизу прогнили и лежали прямо на прибрежной гальке, фундамента в доме вообще не было. Потом мы перекрыли полы с помощью соседа Кормана новыми свежими досками и брусьями, купленными мной на комбинате. Но это было потом, почти перед самым отъездом из Туруханска...

Мы жалели, что не удосужились в бытность у бабки хорошенько расспросить и записать беседу с Афоней Тетериным, бывшим дневальным И. В. Сталина. Хотя записывать что-либо было опасно. Соседи были обязаны доносить о нашем поведении, а всякое писание возбуждало любопытство, а у органов — желание устроить обыск и изъять написанное. Необходимо было жить очень неприметно, не привлекая внимания.

Мы понимали, какой интерес у друзей с Большой земли мог вызвать рассказ о нашей встрече с Афоней.

А было это так. Как-то зашел к нам наш сосед, зять Зубарихи, Григорий Силкин. Устроился он на работу в обслуге катеров на пристани. Это был словоохотливый и довольно грамотный, еще молодой мужчина, любящий говорить о жизни и о политике, но горький пьяница и безвольный человек. Работящая, молчаливая дочь Зубарихи Наташа — нянька в местных яслях — ему приглянулась. Переехал он из своего общежития к Зубарихе и, промаявшись в тесноте, построил избу в нескольких десятках шагов от бабки, стал там жить и налаживать хозяйство.

Наташа родила четырех сыновей и дочь ко времени нашего приезда в Туруханск. Дети были и потом.

Каждую весну Григорий брал отпуск для посещения родины (Ленинграда), получал отпускные за два месяца (на севере отпуска длинные) и тут же начинал их пропивать с собутыльниками, а пропив все, возвращался в порт на работу.

— Хотите, — спросил Силкин, — я к вам приведу познакомиться интересного человека, местную достопримечательность? Только надо поставить водки и хоть какой закуски.

Мы согласились. Дома у нас была картошка, купили на наши гроши водки и пару селедок и сели ждать. И вот Силкин приводит уже нетрезвого старика. Густая щетина белых волос, кожа на лице почти медного оттенка, высокие скулы, маленькие, умные, подвижные глаза, прямой нос и бритый подбородок. Чистый потомок американского индейца! Держался он прямо, но ходил, как все на севере, немного пригнувшись (ветер) и враскачку. Григорий нам его представил как бывшего дневального Сталина — Оськи Талина, как его называли местные. Сталин был в Туруханской ссылке на станке Курейка (170 км от Туруханска) между 1913-м и 1916-м годами, Афоне тогда было не более тридцати лет. Курейка, маленький станок из десятка изб, был далеко от глаз начальства, и порядки были вольные. Как утверждал Афоня, Сталин «спал с сестрой» жандарма, под чьим надзором он находился. Чтоб Сталин из ссылки не сбежал, к нему и был приставлен Афоня; с ним Сталин и рыбачил, и охотился, но ружье за ним носил только Афоня — Сталину это запрещалось.

Говорил Афоня хорошим русским языком, чувствовалось, что он смолоду был способным и восприимчивым парнем и общение с революционерами не прошло для него даром. Сталин в то время общался с Я. М. Свердловым, Спандаряном и другими товарищами, проживавшими в ссылке в Туруханске. О Сталине (а в то время он был еще «вождем и учителем» и живым для многих ужасом) Афоня отзывался очень скептически. То «рыбу ловили вдвоем, — говорил Афоня, — а забирал ее он один», то сговаривались плыть в лодке за утками, так он наедался, а Афоне, по его словам, давал одну простоквашу, от которой того несло и приходилось часто приставать к берегу, что Афоня вспоминал с обидой. Кормили тогда ссыльных досыта, и можно было не скупиться.

О других же ссыльных, в особенности о Я. М. Свердлове, его жене и Спандаряне, Афоня отзывался восторженно. Старожилы Туруханска помнили, что Свердлов организовал первую метеостанцию, где сам и работал. Был первым, кто научил местное население выращивать картофель в короткое туруханское лето, яровизируя его до посадки в ящике с опилками. Рассказывали, что Свердлов с женой лечили местное население простыми, доступными средствами и надолго оставили по себе добрую память.

По утрам Аля протапливала печку, чтобы сварить картофель на завтрак. Я сразу убегала в лесничество, а Аля еще с полчаса оставалась дома.

Как мы вечером бежали домой к печке, к крупяному супу, заправленному луком, к вареной или жареной картошке! Потом топили, становилось тепло и уютно, были сыты, и неодолимо клонило ко сну.

Так жили день за днем, а в воскресенье я оставалась дома одна (у Али выходной был в понедельник), если не было чего-либо экстренного. В такие дни я с утра топила печь, иногда пекла пироги из темной муки с брусникой или голубикой, и Аля приходила в теплый дом с горячей едой. Тут можно было немного почитать, что-нибудь написать. Пастернак и Алина тетка Лиля прислали немного книг. Было время, когда Аля пробовала свои силы в стихах. Одно из них она мне читала. Мне оно очень понравилось, но сама Аля была невероятно требовательна к себе. Тут было особое дело. Аля никогда не забывала, что она дочь гениального поэта, и это сознание сковывало ее и лишало веры в свои силы.

Думаю, что, не вмешайся судьба, она обязательно писала бы, но прозу. В этом отношении она себя почти не проявила. Позднее, уже в Москве, она нашла себя в своих художественных поэтических переводах, в которых достигла настоящего мастерства.

После ливневого оползня мы немного перестроили свой домик. Теперь у нас были холодные светлые сени, кухонька, она же столовая, с дверью в утепленную кладовую. В укрупнении и перестройке кухни нам помогали наш сосед Корман, Николай Демченко — сын первого секретаря обкома партии Украины и латыш Веранд, сам построивший себе дом на Почтовой улице из им же срубленного леса. За лесом ходила и я, работая наравне с мужчинами. Потом уже мы с Алей ходили в болота за мхом для конопатки. Глина и песок были рядом. Домик вышел на славу — уютный и светлый. Мы завели комнатные цветы.

К собаке Пальме присоединился кот Роман, и стало в нашей семье уже четверо. По воскресеньям я сидела у кухонного стола, ожидая, когда на тропинке с обрыва покажутся Алины длинные ноги. Пальма с радостным визгом вырывалась из дома и, подбегая к Але, прыгала, стараясь лизнуть в лицо, а кот Роман встречал ее интенсивным мурлыканьем.

Аля сделала целую серию картин — ледоход в белые ночи. Она сидела у окна за своим столом и торопилась, так как льдины плыли довольно быстро и все менялось. Картины все целы. В сущности, свободного времени было очень мало, так как Аля много работала и очень уставала. Иногда мечтала, что вот снова приедет сюда, на север, на Енисей, уже свободная, засядет в какой-нибудь живописной глуши, например, в Заливе, и напишет книгу своих воспоминаний, озаглавив ее «Мои 100 встреч».

Каждая из нас по вечерам рассказывала о впечатлениях дня, о том простодушном невежестве, с которым мы постоянно сталкивались. Аля, шутя, иногда передразнивала свое начальство, оставаясь совершенно серьезной. Актеркой она была в отца, обладала талантом имитации и непревзойденным искусством яркого, образного рассказа, участвуя в окружающем веселье разве легким смешком. Я никогда не слышала, чтобы она громко смеялась, и не видела ее жестикулирующей. Аля была во всем сдержанна и скупа во внешних проявлениях эмоций.

— Ты знаешь, — говорила она, — я себя все чаще и чаще ловлю на жестах и привычках отца — папа, смеясь, оставался серьезным, только поглаживал свой нос, я тоже; когда папа, обдумывая что-либо, садился, то перекидывал ногу на ногу и верхнюю немного раскачивал, я — тоже.

В лесничестве я совсем освоилась, старательно делала, что могла, иногда даже пописывала заметки в местную газету. Лесничий неизменно ставил под ними свою подпись и относил в редакцию. Через одну-две недели, помахивая передо мной какой-нибудь пятеркой, говорил:

— Вот опять за заметку дали, говорят, несите еще. Я до сих пор не знаю, понимал ли он, что брал, по существу, деньги, заработанные мной, или уж был очень хорошо проинструктирован, как обращаться с политическими ссыльными, не имеющими права выступать в печати.

Штат в лесничестве у нас был не заполнен, и иногда приходил какой-нибудь якут наниматься в лесники. Приходил он обычно в сакуе, которую снимал во дворе, оставаясь в унтах и телогрейке. Переступал порог комнаты, стаскивал с головы шапку, садился на пол, доставая кисет с махоркой. В мою сторону даже не смотрел, а медленно выбивал о порог трубку и спокойно коричневыми от никотина, а иногда и обмороженными пальцами начинал ее набивать. Потом раскуривал, когда она уже хорошо дымила, усаживался поудобнее и застывал, ни на кого не глядя. Так могло пройти полчаса и больше.

Наконец я не выдерживала:

— Хочешь поступить к нам на работу?

Опять затяжка, долгое молчание и наконец кивок головой.

Спрашиваю фамилию, имя, — не торопясь, отвечает.

— Какого года рождения?

Очень долгая пауза, затяжка. Я подзываю якута к своему столу и пододвигаю стул. Нехотя садится. Я повторяю вопрос.

— Однако, не знаю...

Тогда я, разглядывая его совершенно гладкое лицо почти без растительности, спрашиваю:

— Тебе восемнадцать уже есть? — По инструкции моложе брать не полагалось.

— Однако, есть.

Следующая графа — семейное положение.

— В зарегистрированном браке состоишь?

Снова долгое и смущенное молчание — смотрит куда-то в сторону.

— Жена есть? — - продолжаю я. Проблески понимания на лице.

— Однако, есть.

Терпеливо задаю следующий вопрос:

— Дети есть? — И вдруг неожиданно оживление на лице.

— Однако, дочь замуж отдал... Я оторопело:

— Так тебе гораздо больше восемнадцати, раз дочь взрослая?

— Однако, больше, — и кивает головой.

— Тебе, может быть, все сорок? — продолжаю я.

— Однако, не знаю, думать надо, — и уже полное молчание, после чего одевается и, не простившись, уходит, а я остаюсь в полном недоумении.

С соседями по работе, которые обосновались в двух других проходных комнатах, у меня были хорошие отношения. Их начальник, молодой договорник Дмитрий Андреевич Зырянов, приехал из северных уральских краев, был приветлив и добросовестен. Приехал он в Туруханск с матерью, вскоре женился, и уже через год появилась девочка. Он подал заявление на заочное повышение квалификации, засел за книги и конспекты и тут признался, что ждет его какой-то зачет по английскому, которого он совсем не знает.

И стала я после работы задерживаться в лесничестве на 35 — 40 минут. Занятия шли не очень успешно, так как Зырянова всегда отзывали (то столб ветром сшибло, то воды нет — перемерзла), а он не умел отказывать. Все-таки кое-как мы подвигались по учебнику, и вот однажды он говорит:

— Вот все гляжу на вас, как вы работаете, всем помогаете, хороший вы человек, и ума не приложу, что вы такого сделали, что получили столь суровое наказание?

— Когда-нибудь, — сказала я, — наступит день, когда вы узнаете обо всем, может быть, прочтете и тогда вспомните обо мне.

Мы были как-то устроены, но всегда были начеку, зная, что все внезапно может измениться к худшему. Вскоре по приезде, уверившись в нашей порядочности, ссыльные, шепотом и оглядываясь, рассказали нам, что произошло здесь за год или два до нашего приезда. Местное МГБ очистило берег, запретив населению поднимать занавески и смотреть в окна. Вывели всех ссыльных священников и верующих с парохода на пустынный берег. Приказали вырыть канаву и тут же расстреляли и закопали всех. Произошло это все внезапно по распоряжению местных властей и без всяких приговоров. Говорили, что зачинщикам этого черного дела сильно попало за самоуправство. Местные жители все же смотрели потихоньку во все окна и щели, а Афоня утверждал, что закапывал трупы. Этим рассказам очень хотелось не верить, мы боялись расспрашивать и старались не вникать в такой ужас...

Мы старались быть осторожными и ни с кем не откровенничали.

В Туруханске в те годы у Али еще было приятное меццо-сопрано, и она прекрасно пела на спевках в своем клубе и народные песни, и злободневные частушки.

Дома она вспоминала тюремную песню:

Опять по пятницам Пойдут свидания, Свиданья горькие В стенах тюрьмы. Опять приблизится Дорога дальняя И слезы горькие Моей семьи.

Централка — все ночи, полные огня, Централка — зачем сгубила ты меня? Централка — я твой бессменный арестант, Погибли юность и талант в стенах тюрьмы.

Не помню, как и когда у нее пропал голос; в дальнейшем, уже в Москве и Тарусе, она почти не пела.

В то время к нам частенько приходили гости. Сын директора Московского банка Кисляков, который раздражал рассказами, как он умеет жить: устроился на водочный завод и выменивал на водку все, что ему надо. Тимофей Ефимович — сварщик из Ленинграда, сильно выпивающий, но довольно милый, объездчик из моего лесничества. Был Владимир Иванович Смоленский, инженер, первый проведший элекрифицированную железную дорогу в горах Кавказа через Сурамский перевал, и, наконец, Яков Семенович Голомби — инженер, человек, друг молодости А. Фадеева.

Все эти «молодые люди» приходили к нам по праздникам, мы их встречали скромным угощением: винегретом, иногда оладьями. Сладостей у нас не было. Варенье из голубики мы варили почти без сахара, который был не по средствам, а потом его замораживали, чтобы не скисало.

Бывала и елка на Новый год, Аля писала веселые частушки, которые, к сожалению, не сохранились.

Поговаривали, что тот или иной из вновь приехавших в Туруханск сделался секретным сотрудником и пишет на нас доносы, чтобы улучшить свое положение. Но наших гостей мы начинали приглашать после длительной проверки и плохого о них не думали.

(источник — А. Эфрон «Мироедиха», А. Федерольф «Рядом с Алей. Воспоминания»
М., «Возвращение», 1996 г.)